Франция, среди твоей природы Свищет меч, лозу твою губя. Колыбель возвышенной свободы. Тот не мышь, кто не любил тебя. В.Ф.Ходасевич. Это была бы чудесная пьеса. Навеяна она была Яном Потоцким ("Рукопись, найденная в Сарагосе"). Вы помните Пушкина? "Альфонс садится на коня. Ему хозяин держит стремя. — Сеньор, послушайте меня, Пускаться в путь совсем не время". Пьесу я так и не написал. Все, как обычно, кончится одной песенкой. Останется только мечта о славе, об авторстве. Выйти перед залом — что может с этим сравниться? Поэты трудятся в тиши. Кинорежиссеров не знает никто. Все принимают их за людей, знакомых с киноактерами. "О, оглянись, ведь это же и есть мирская слава, мирская честь". (С.Маршак). Сценаристов не помнят даже по псевдонимам. Покойный Григорий Горин, который тоже носил другую фамилию (Офштейн). Одна песенка осталась. Песня дуэньи из драматической поэмы "Леонора". Воспитанные донны Не горбятся сутуло. Воспитанные донны Не падают со стула. Воспитанные донны И в пост, и в Рождество К чертям не посылают никого! Воспитанные донны Не крякают, как утки, Воспитанные донны Не курят самокрутки. Не ходят без вуали, Не скачут без седла И не сидят на краешке стола! Воспитанные донны Не носят ярких брошек. Воспитанные донны Во сне не видят кошек. Воспитанные донны Не пляшут босиком И не орут, как поп перед полком! риличия бескрайни. Секреты их бездонны. Все это понимают Воспитанные донны. Поэтому на людях Они совсем не те, Что где-то в уголке и темноте! 4 4 4 Франция. Слезинка "Марсельезы". Ты еще обуза митральезы. Ты Лотрека снежная Тулуза! Стол зеленый, голубая луза. Плоский стол, зеленые картины, Франция! Отчизна гильотины — Тот не мышь, кто не любил тебя. Наум Коржавин (Эмка Мандель) — человек-событие, человек-легенда. Когда-то Михаил Светлов (который высоко ценил поэта Коржавина) предложил ему две заветные строчки: "Два ангела на двух велосипедах — любовь моя и молодость моя". Светлов был волшебником. Одного (и только!) он не мог — написать стихи за другого. Заветные строчки не пригодились Эмке. Они пригодились самому Светлову: Как мальчики, мечтая о победах, Умчались вы в далекие края. Два ангела на двух велосипедах — Любовь моя и молодость моя. Не поленитесь, перечитайте две первые строчки, и вы поймете, что их мог создать один, и не мог другой. Был ты видом весьма противен, Духом подл, но не в этом суть — Исторически прогрессивен Оказался твой жизненный путь. Можно строчки нанизывать Посложней и попроще. Но никто нас не вызовет На Сенатскую площадь. Мы не будем увенчаны, И в кибитках степями Настоящие женщины Не поедут за нами. Так писал Наум Коржавин. И еще. Предельно краток язык земной И пребудет всегда таким. С другим — это все равно что со мной, Но с другим. Я победил уже эту боль, Ушел и махнул рукой. С другой — это все равно что с тобой, Но с другой. Это страшно серьезные стихи. Юмор у Эмки тоже серьезный. (Стихи об Иване Калите. Те, которые вспомнились первыми): "Жизнь — всерьез. Жизнь как жизнь". А нам, бесчисленным, так не дано. Мы должны, если хотим, выразить восхищение поэту стихами каждый на свой лад. Поэтому я написал Коржавину, не вступая в соперничество с ним, такие стихи: Олень вступает в полемику, К коленям пригнув рога, Чтобы убедить олениху И переубедить врага. И главное, помнить не лень ему Последнюю его цель — Способствовать роду оленьему Еще расцвести в конце. И я не пребуду в целости, И род мой придет за мной. Но наши оленьи ценности Бесценны в пыли земной. Я писал стихи, думая об Эмке, посвященные ему, но абсолютно не в его манере. Стихи — гладкие, с игрой звуков, и только в последнюю очередь серьезные. В конце-то концов, все пишущие стихи делают это по-разному. Если не ошибся, мы начали разговор о Франции. Вообще-то, все нацелено на продолжение рода. Поэты — это, как сказал бы Попов, а не Маркони, суть грозоотметчики. 4 4 4 Неправда ваша, мы начали с Яна Потоцкого, с "Рукописи, найденной в Сарагосе". Не помню, писал ли об этом Бахтин, он назвал бы эту рукопись "Мениппеей". Насколько я понял, Мениппея — это бегство от невыносимой серьезности бытия. 4 4 4 Пишущие — люди как люди. Спасаясь от собственной серьезности, они уходят в шутовство. Но если посмотреть на мир без специальных окуляров, все станет абсолютно невыносимым. Страшна судьба Гоголя и Толстого. Они только приблизились на расстояние вытянутой руки к жизни всерьез. А жизнь всерьез — это как солнце, никто не в силах посмотреть на него не через темные очки. Разве что Господь Бог. Жизнь пишущего человека — в первую очередь опасна. Борис Пастернак писал об этом так: О, знал бы я, что так бывает, Когда пускался на дебют, Что строчки с кровью убивают, Нахлынут горлом и убьют. От шуток с этой подоплекой Я б отказался наотрез. Начало было так далеко, Так робок первый интерес. Но старость — это Рим, который Взамен турусов и колес Не читки требует с актера, А полной гибели всерьез. Когда строку диктует чувство, Оно на сцену шлет раба. И тут кончается искусство И дышат почва и судьба.
