Кроме семи холмов у Москвы и Рима есть другое сходство. У Вечного города за Тибром — знаменитое Трастевере. У нас за рекой — Замоскворечье, родина удалого купца Калашникова и Тит Титыча Брускова, Радищева и Островского. Братья Третьяковы, Бахрушины, Рябушинские — все отсюда! С колокольни Ивана Великого юнкер Лермонтов разглядел за рекой долину, усыпанную домами и церквами. Великий драматург Островский увековечил малую родину в образе "темного царства", заселенного самодурами. Литератор Петр Вистенгоф заметил, что обитатель Замоскворечья уже встает, когда на Арбате и Пречистенке только ложатся спать... Михаил Загоскин вторил ему в "Москве и москвичах": живут здесь по большей части купцы, которые ведут жизнь тихую и сидячую. Молодой Чехов, квартировавший на Якиманке, слышал, как над его головой в "кухмистерской" пели и плясали на купеческих свадьбах, балах и поминках. О чем написал рассказ и комедию под названием "Свадьба". Все это было-было, но давным-давно! Перед революцией земля в излучине Москвы-реки мало чем отличалась от того же Арбата, где церквей и купцов насчитывалось не меньше. Тит Титычи остались на сцене Малого театра. На моем веку в хоре певцов заречья неожиданнно зазвенел голос земляка. Бабушка берегла для внука каменный дом над крутым берегом Днепра. А он, Сережа Дрофенко, самый красивый на факультете, погиб молодым, успев написать: Старые улицы Замоскворечья. Особняки. Арки, ворота, жилье человечье, Близость реки. Есть еще камни, калитки, заборы. Держитесь вы, Скверы, скворечни, подвалы, соборы — Иней Москвы. Где особняки, ворота, арки? Неужели все растаяли "как иней"? Все, да не все. У начала Якиманки уцелело несколько старых кварталов. Даже заросший травой двор сохранился за угловым обезлюдевшим двухэтажным домом. Такой приземистой была вся Якиманка, Большая и Малая. Между ними в тишине поют птицы, стучат молотки. Ничего больше не ломают, надстраивают этажи, мансарды, фасады облицовывают камнем, ставят евро-окна и двери. Таким образом из двухэтажного якиманского старожила, принадлежавшего некогда забытому Александру Михайловичу Прибилю, возникает шестиэтажный "Александр-хауз", бизнес-комплекс класса "А", с атриумом и садом на крыше. Где вы, Александр Павлович Смоленский? Не знаю, где сейчас собиратель рухнувшей империи "СБС-агро". А воздвигнутый им "Хауз" (по-немецки — дом) неколебим, хранит имя застройщика не хуже мемориальной доски и надгробной плиты. Под флагом с синим щитом "Александр-хауз" вошел в историю не только банкротством крупнейшего банка. В его стенах кипели страсти, встречались первые лица России, когда здесь функционировал предвыборный штаб "преемника", ставшего президентом. Большая и Малая Якиманка сходятся там, где зеленеет чахлый сквер на месте Якима и Анны... (Вот бы восстановить храм, Юрий Михайлович!) Ну а дальше — шум машин, широкая Масленица, сбывшаяся мечта авторов "образцового коммунистического города". Она предстает фасадом "Президент-отеля" и торговых галерей. Над одной громоздятся этажи дома. Другая упирается крышей в небо. Заказчик у них был один — Управление делами ЦК КПСС. Оно могло строить не по каталогу сборно-панельных домов. И в километре от Кремля сооружать жилье для товарищей. Лишь ЦК мог раскошелиться на "пять звездочек" гостиницы под революционным названием "Октябрьская". Успели ее открыть, заселить один дом, второй — не дал достроить август 1991 года. Вместо вождей компартий братских республик потянулись на Якиманку президенты суверенных государств, пришлось менять название. За большим круглым столом на сорок персон "Президент-отеля" решаются судьбы стран и народов. С архитектором "Октябрьской" Всеволодом Тальковским ходил я по Якиманке вокруг новостройки. Он рисовал картину, оставшуюся в проекте. Но кое-что реализовать ему удалось не в панелях, красном и белом кирпиче. — Рядом Иван Воин и Кремль. Поэтому выбрали кирпич тех самых оттенков, которые любили Баженов и Казаков. Аркады и галереи — наш мост между прошлым и настоящим... То хождение закончилось беспрецедентным приемом журналиста в Союз архитекторов, куда Тальковский дал мне рекомендацию. За что такая честь? За то, что жалел, понимал, какие муки выпали на долю архитекторов, строивших при Хрущеве и Брежневе. Их били по рукам за "излишества", лишали наград, права работать так, как учили профессора. Одни уходили в "бумажную архитектуру", другие всю жизнь привязывали к местности коробки. Третьим, как Тальковскому, повезло, после того как по Якиманке прошлись топором. Ломка случилась не при Сталине, когда взорвали Тверскую, не при Хрущеве, порушившем Арбат, а при Брежневе, не любившем потрясений. Живуча была разрушительная идея, заложенная в сталинском Генеральном плане. Вот из него интересующее нас место: "Большая Якиманка... является преимущественно жилой улицей. Правая сторона магистрали, обращенная в сторону Москвы-реки, открывает перспективу на Дворец Советов. Улица расширяется до 40 метров". Не открыли перспективу на Дворец. Но план по ширине перевыполнили с 40 до 50 метров! Улица-дорога на Калугу, по которой отступал из сожженной Москвы Наполеон, в середине ХХ века стала путем во "Внуково-2". Через эти ворота въезжали в советскую столицу главы государств и правительств. Поэтому выпрямили, расширили Якиманку, сломали все, что казалось недостойным столицы СССР. Не пощадили древних палат, церквей, старинных домов и Литературного музея. Этот музей на Якиманке, 38, обосновался в доме с мезонином в годы "большого террора". Его фонды пополнялись тогда интенсивно архивами писателей, уходивших на казнь. Публицист Ленин, взяв власть, задумал "собирать находящиеся в частных руках библиотеки, архивы, рукописи, автографы". Иными словами, грабить их владельцев. Основал Литмузей бывший управляющий делами ленинского правительства Владимир Бонч-Бруевич, покупая за бесценок, получая конфискованные бумаги "врагов народа". В должности консультанта музея тихо служил литератор Николай Павлович Анциферов. Романов и стихов не сочинял. Писал о родном Санкт-Петербурге, успел выпустить до сталинских заморозков книги с идеалистическими названиями "Душа Петербурга", "Быль и миф Петербурга"... Двадцать лет не издавался. В конце жизни встретил земляка, изгнанного из Ленинграда, Илью Глазунова. Он принес в музей иллюстрации к Достоевскому, которыми никто тогда не вдохновлялся из страха прослыть неблагонадежным. Анциферов рекомендовал купить рисунки неизвестного мастера. Старик привязался к неприкаянному художнику, внимавшему каждому слову знатока двух столиц. Портрет "Н.П.Анциферов" вы видели на выставках Ильи Глазунова. Художник полюбил старика и музей на Якиманке, но спасти от уничтожения не смог, как ни старался. У Литмузея нет с тех пор своей крыши над головой. Обещанный дом советская власть не построила, приспособила под выставочные залы палаты монастыря на Петровке... (Здесь впервые показаны были ксерокопии рукописей "Тихого Дона", подаренные мною Музею Михаила Шолохова в Вешенской.) Бывшие отцы города изуродовали Якиманку типовыми домами. Четыре однояйцевые башни-близнеца громоздятся в конце улицы. Еще непригляднее панельный короб в ее сердцевине. Впервые отдельную квартиру здесь получил в числе других жителей коммуналок молодой горнопроходчик Владимир Ресин. Его отец-коммунист до войны уступил комнату в отдельной квартире нуждавшемуся в жилье товарищу по службе. Им был отец Семена Фердмана, известного артиста Фарады. Прожили десятки лет две семьи дружно в коммуналке Ростокина. Оттуда перебрался на Якиманку растущий инженер вместе со стариками-родителями. На мой вопрос о судьбе уродины бывший жилец, первый заместитель премьера, главный прораб "Москвы в лесах" ответил, что после сноса хрущоб настанет черед других коробок. Где на Якиманке хоть одна купеческая усадьба, неужели не осталось церквей в переулках? Нашел их за гостиницей. На пригорке, застроенном фабричными корпусами, стоит чудом уцелевший храм Марона. Единственная церковь Благовещения с приделом в честь подвизавшегося в Сирии в IV—V веках чудотворца Марона не раз капитально перестраивалась за триста лет. Поэтому ни в каких списках памятников советской Москвы не значился ни обезглавленный храм, превращенный в автобазу, ни колокольня. Но именно на ней подобраны были колокола самые чистозвонные в Белокаменной. "Звон мароновских колоколов впервые привлек мое внимание в 2—3 года. Мароновские колокола меня поразили!" — писал в автобиографии гениальный звонарь Константин Сараджев, обладавший феноменальным слухом. У каждого из семи звуков гаммы он различал не однин бемоль и один диез, а 120! Композитор Скрябин каждый звук видел в цвете. Сараджев воспринимал не только звуки в цвете, но каждый предмет, каждого человека в одной, присущей ему тональности. И в цвете! Невероятно, но факт, поражавший знатоков. Любимую Таню слышал в тональности ми-бемоль, так ее и называл. С раннего детства Котика учили играть на рояле. Но музыкантом, как отец, известный композитор, как мать, пианистка, — не желал быть, хотя его исполнение восхищало современников. Ребенком, слушая игру отца на фортепиано и скрипке, мысленно переводил их звучание на язык колоколов и плакал, если адаптация не удавалась. С 14 лет — взбирался на церкви и играл на колоколах. Мальчишечьими руками овладел техникой трезвона. Описал звуковые спектры свыше 300 благовестников Москвы и области. Сочинял музыку для колоколов, когда большевики сбрасывали звоны на землю и переплавляли, как металлолом. Слушать игру Сараджева приходили со всей Москвы. Он во время служб поднимался на колокольню Марона, чтобы исполнить божественные гимны, заполнявшие небо над Якиманкой малиновым звоном. Ну кто в "красной Москве", где ему пришлось жить, позволил бы создать на этой колокольне задуманную им концертную звонницу? Сталин запретил в 1930 году церковный звон! И в том же году Сараджев ездил в США. Большевики продали американцам отобранные им колокола. Вместе с ними звонарь год прожил в Гарварде, где сотворил звонницу и обучал игре на колоколах. Лишенный смысла жизни, музыкант зачах и умер молодым. Его бы предали забвенью, если бы не Анастасия Цветаева. Она, выйдя из лагеря, написала о покойном друге. Дмитрий Шостакович, познакомившийся с рукописью, не усомнился в даре гениального музыканта. (Прочитав воспоминания Анастасии Цветаевой, я задал долгожительнице вопрос, ответ на который не получил в мемуарах. Сообщили ли Марине в Париж прибывшие в СССР до ее возвращения муж и дочь, что она, родная сестра, арестована? — Нет, скрыли это известие. Значит, взяли грех на душу. За слепую веру в Сталина поплатились: Сергей Эфрон — жизнью, Ариадна — Сибирью.) ...У Марины, великой сестры Анастасии Цветаевой, был в Замоскворечье собственный дом. Но об этом — впереди...
