О том, что пан Кшиштоф Занусси — авторитет в мировом кинематографе, говорит один факт: на Московском кинофестивале его приготовили "на десерт" — самым последним. Хотя то, что он творит на экране, сладеньким никак не назовешь. Скорее всего его продукт заставляет мучительно думать. Одно название последней картины чего стоит — "Жизнь как смертельная болезнь..." С другой стороны, всем своим видом он утверждает, что жизнь — это деловая радость. Во всяком случае, он гладко выбрит, улыбчив, любезен до невозможности и умеет оставить в душе каждого журналиста впечатление, будто именно ему одному мастер доверил душу. Однако бывший физик и философ из того самого рода Занусси, что забросали мир бытовой техникой, просто так душу не закладывает. -Пан Кшиштоф, скажите, пожалуйста, на своей премьере вы сидели в зале или в фойе кинотеатра дожидались окончания фильма? Вам тяжело наблюдать за реакцией зала? — Вы задали очень трудный и даже интимный для меня вопрос — у меня всегда это борьба между страхом и интересом. Конечно, реакция зала для меня очень важна, пока она новая и свежая. Но все же... для спасения нервов и сердца лучше не смотреть свои фильмы — уже ничего исправить невозможно. А так иногда хочется. Вы знаете, у нас в Польше обычно на премьерах не аплодируют, а у вас немного хлопали, хотя моя картина совсем не приглашает к этому. Я специально сделал в конце фильма такую музыку, чтобы не возникало желания аплодировать, чтобы все шло к тому, что человек, выходя из зала, продолжал бы думать о том, чем закончился этот фильм... И то, что во время сеанса вообще никто не вышел из зала, для меня было удивительно. Хотя мои друзья-циники сказали: "Билеты были такими дорогими, что, потратив столько денег, люди уже сидели до конца". Я вижу, что ваша интеллигенция, несмотря на то что у вас происходит, все же осталась сама собой. Римский Папа придумал такое выражение: "Служба мышления". — Как это? — Это означает, что человек, у которого есть разум, должен понимать, что этим разумом он должен служить правде. И что обращаться спиной к своему разуму — это грех. Для меня это очень важное и удачное выражение того, что я чувствую. — А когда вы первый раз приехали в Россию? — Вы знаете, на самом деле это была моя первая поездка за границу, и это было... сейчас вспомню... в 1958 году или в 57-м?. Я тогда приехал с группой студентов в лагерь отдыха в Сочи и этого никогда не забуду. Потому что это был мой первый опыт общения с людьми другой страны, с другими обычаями, культурой и... другого общества. Потому что мы тогда уже вырвались из сталинизма и у нас была такая огромная волна свободы в Польше. А в этом комсомольском лагере мы почувствовали, что, несмотря на оттепель, здесь еще мышление совсем другое. Мы, конечно, хулиганили, как молодые физики, но, с другой стороны, я многое увидел, многое понял. И мой интерес к России с той поездки так и не угас. И вы знаете, даже с той первой поездки у меня остались друзья. Есть одна дама в Петербурге, которая тогда была нашим гидом. И мы продолжаем как-то общаться, перезваниваться. Вообще-то с тех давних времен я со многими дружу больше четверти века. И это не обязательно люди кино, есть и ученые, люди других профессий. — А почему ваш путь в кино был таким долгим: сначала вы окончили физический факультет, потом философский и уж только потом стали заниматься кинематографом? — Если бы я сам это понимал. Может быть, потому, что, когда я окончил школу в 55-м году, тогда для меня просто невозможно было пойти в кино, оно было очень сильной машиной пропаганды, и больше ничего. А потом в 56-м все это рухнуло, и тогда уже можно было думать о кинематографе. Но по дороге я завернул все-таки на физический факультет, а потом и на философский. И потом, вы знаете, философский факультет у нас после 56-го года был уже без марксизма! Его у нас преподавали всего два месяца. Знаете, я немного ваш коллега. Вот сейчас, например, я веду свою колонку в одном из наших журналов — в самом популярном польском еженедельнике. И представляете, свои впечатления о поездке в Москву я должен был написать еще до того, как я сюда приехал. Она называется моей фамилией: колонка Занусси, и в ней я пробую делиться своими впечатлениями о том, что вижу, ведь я много путешествую по миру. Не пишу про кино никогда, потому что это было бы нескромно, а пишу про мир и про то, что в нем происходит. Вот буквально неделю назад я вылетал из аэропорта в Вене и увидел стоящую там огромную разбитую машину — это был самолет, который, не успев толком подняться, упал, потому что ему не хватило топлива. Слава богу, никто не пострадал, но самолет все же разбился. И я так подумал: я много летаю, но никогда мне даже не приходит в голову проверить, сколько в самолете топлива, хватит ли нам керосина. — Интересный философский вопрос... — С другой стороны, стоит мне поставить на пол портфель, я сразу подозрительно озираюсь по сторонам: нет ли вокруг вора? А тут, летая на самолетах, я никогда не спрашиваю у капитана, ответственный ли он человек, серьезный, можно ему поверить? А я и все пассажиры доверяем ему свои жизни. Или я сажусь в лифт, и я уверен, что он не взорвется. А на чем основана моя уверенность? Только на том, что статистические лифты, как и самолеты, очень редко падают. А как редко? Так же редко, как можно выиграть в лотерею? Почему люди так любят играть в лотерею?.. — Скажите, пожалуйста, а почему для своего последнего фильма "Жизнь как смертельная болезнь, передающаяся половым путем" вы выбрали такую неожиданную, некоммерческую тему — врач-онколог умирает от рака? — На самом деле я ожидаю эту тему, потому что она, смерть, и ко мне, и к вам когда-то обязательно придет. Ведь любовь и смерть — это две главные темы искусства. Просто приходит такой возраст (мне, например, исполнилось недавно 60 лет), когда начинаешь об этом задумываться все больше и больше. А когда мне было 40, я первый раз задумался об этом и сделал картину "Спираль". Но... С другой стороны, моя самая первая картина тоже рассказывает о смерти провинциала. Так что для меня, человека, который родился перед войной и прожил всю войну, этот сюжет очень реален. Я просто могу себе представить, что я смертельно болен... А с другой стороны, эта картина, мне кажется, больше о надежде, о вере, чем о смерти. Ну а если человек в конце картины все-таки умирает... Что ж, смерть придет к каждому. И "Гамлет" тоже про смерть... — Значит, снимая эту картину, вы пытались разобраться сами с собой, таким образом освободиться от груза прошлого и тягостных мыслей? — Может быть, да, освободиться. Но главным было не поддерживать в себе и в зрителях надежду на то, что вообще в мире нет смысла и что смерть имеет смысл. В противном случае в мире должен царить хаос. Это просто такой очень черный взгляд на жизнь, который, правда, я сам принять не могу. — Расскажите, пожалуйста, как вы изучали эту тему: вы ходили в онкологические больницы, посещали хосписы? — Вы знаете, я был основателем одного из первых хосписов в Польше, мы начинали это еще в последние годы коммунизма. Тогда я получил от генерала Ярузельского национальную премию и решил всю ее отдать в первый хоспис, который организовывал костел. Я только что съездил в Италию, меня пригласили на такой конгресс, который был посвящен движению волонтеров, тех, кто по своей воле посвящает свободное время смертельно больным людям. Движение волонтеров — это возможность добиться личного самоуважения, когда человек что-то делает без денег, и это может миру помочь. На Западе я видел среди волонтеров и директоров банков, и безработных. Они помогают больницам. Но если человек умирает, а его близкие по воле случая не могут оказаться с ним рядом, человек может не успеть высказать свои желания, свои мысли своим близким. Тогда кто его послушает, кто запишет его последние желания? Кто будет сидеть, держать его за руку? Как раз этим занимаются волонтеры. И тот же директор банка прекрасно знает, что если в хосписе он слушает умирающих, то эта работа гораздо важнее той, которой он занимается всю неделю. Знаете, многим людям это помогает, не только тем, которые нуждаются в помощи, но и тем, кто ее оказывает. После моей поездки в Италию я даже добавил новые мотивы в свой фильм. Конечно, мои картины зарождаются в жизни. Мы с моей женой и нашими друзьями построили школу, нормальную среднюю школу для детей. Сотня людей собралась, восемь лет собирали деньги. Сейчас мы хотим добавить школу для учителей. Важно учить не только детей, важно учить учителей, нужно оборвать эту страшную рутину — древнюю школу. Они должны развивать индивидуальность, собственное мышление, все то, что является очень важным. И хотя мне в моей профессиональной работе все это очень мешает, мне это кажется безусловно полезным. Мы до конца не можем проверить, кому полезны наши картины, а кому вредны. А школа безусловно нужна. — Она уже начала работать? — Да, уже работает три года. А в этом году мы окончили гимнастический зал и зал для спектаклей. — А вы ее владелец? — Нет, я один из организаторов людей, которые отдают свое время и даже свою фамилию, чтобы поддержать ее. Этим я буду гордиться. Может, мои картины забудут, а школа останется. — А у вас большой сад? — У меня один дом в Варшаве, а другой за Варшавой. Я долго был бездомным и потом, когда я уже всего добился, у меня много домов. Есть такой дом в 14 километрах от Варшавы, где я принимаю очень много студентов и гостей с Востока, особенно из России и Белоруссии. Постоянно кто-то у меня дома живет и участвует в моей жизни. Таким образом можно узнать что-то про мир, и, поверьте, это важнее, чем мастер-класс и все остальное. Я могу у себя принимать до 20 человек. А в этом году, например, я уже пригласил за свой личный счет 20 молодых людей из Польши, из организации для особо одаренных детей из провинции. Вы знаете, такие дети очень сильно страдали при коммунистической идеологии, потому что их старались вырвать из их среды и создать им новые хорошие условия. А с точки зрения нашего христианского гуманизма это недопустимо, потому что человек должен всегда оставаться в своей семье и в своей среде, даже если она его тормозит. Хотя на самом деле корни человека не могут мешать реализоваться, а только помогают. Сейчас я за свой счет принимаю на несколько дней таких детей, и они у меня живут, и моя жена их кормит. Это тоже проблема — накормить такое большое количество детей. — Ваша жена сама готовит для гостей? — Да. У нее, конечно, есть помощница, но она готовит тоже. Для меня это очень важное дополнение к моей деятельности. Чтобы я не был фрустратом. Если я вижу, как трудно с кино, то хотя бы сделаю что-то другое, что дает мне не менее полную радость. — Скажите, пан Кшиштоф, а много к вам приезжает из России? — В этом году я приглашал 400 человек, и половина из них были из России. Вот буквально вчера я читал лекцию здесь, в Московском университете, даже не знаю, кому оставил свой номер телефона, сказав: "Вы все приглашены". После таких встреч мне всегда много звонят, и я никогда не проверяю, кто они, откуда они взяли мой телефон. Вы знаете, меня до сих пор ни разу не обманывали — не было ни наркоманов, ни воров. И я тоже с огромной пользой всегда общаюсь с моими молодыми гостями. — А как же деньги? Это же очень большие расходы. — Столько денег я еще могу заработать. Вот за колонку мне платят и за кино. В кино у нас тоже можно заработать. Трудно, но можно найти деньги на то, чтобы снимать такое кино, которое я хочу делать. А потом главное добиться, чтобы картина пошла в прокат. — Большой ли бюджет у вашей последней картины? — Нет, я там очень хитрил, так что получилось где-то около 750 тысяч долларов. Просто я параллельно делал другую картину, телевизионную, про Жанну д'Арк. И еще делал телевизионный театр, и часть декораций из телефильма пошла в этот театр. И все это были те самые декорации, в которых начинает разворачиваться действие "Жизни". Помните, та деревня вначале? Три месяца работал зверски, но удалось сделать это все относительно дешево. Конечно, это тяжело, но кто мне обещал, что будет легко? — Пан Кшиштоф, вам удается смотреть нынешние российские фильмы? Наш современный кинематограф вам интересен? — К сожалению, очень мало. Последний великий фильм из тех, что я посмотрел, это "Сибирский цирюльник" Михалкова. А несколько лет назад я с огромным интересом посмотрел "Вора" Павла Чухрая, "Мусульманина" Владимира Хотиненко. Все эти картины мне очень нравятся. Очень жалею, что не успел приехать на нынешний фестиваль пораньше и потому пропустил фильм Глеба Панфилова "Романовы: венценосная семья". История в костюмах мне вообще интересна, а тут за основу взяты такие события! Также мне интересно все, что делает Алексей Герман, хотя его последнюю картину я тоже не видел, но зато знаю, что он запустился с фильмом по братьям Стругацким. Так что видите, какую-то минимальную ориентацию в вашем кинопроцессе я все-таки имею. Ну а боевики, которые у нас тоже появляются, я вообще не смотрю, потому что мне это неинтересно. — Вы имеете в виду русские или американские боевики? — Ну русские ничем особенным не отличаются от других. Это такая же коммерческая поделка, как и у американцев. Но если появляется что-то оригинальное, я никогда не пропускаю. А вообще русские фильмы идут у нас в прокате очень редко, все больше по телевизору. Но, конечно, "Цирюльник" прошел, как все большие картины, мощно. Если картина стоит 40 миллионов долларов, она, конечно, находит свой прокат. — Как вы отдыхаете? — Надеюсь, что начну отдыхать сразу после фестиваля, потому что сейчас мы с женой очень устали. Поэтому хотим хотя бы на две недели поехать куда-нибудь к морю, в Италию или Грецию. У нас и там, и там есть родственники. — Родственники — это те знаменитые Занусси, которые выпускают электронную технику? — Да. Но к ним мы ездим зимой, а летом обычно выбираемся к родственникам жены в Грецию. Но самое важное даже не куда поехать, а чтобы можно было сидеть тихо и не отвечать ни на какие вопросы. Потому что у меня очень много занятий помимо кино. Я устраиваю свои мастер-классы по всему миру. Конечно, мы все боимся молодых, это нормально для нашего поколения, которому 60, ведь они придут на наше место. Но я и смерти боюсь, так что же делать — не жить теперь? Ну раз я молодых боюсь, поэтому я с ними больше всех общаюсь. Вот такой подход. А когда-то, в 80-е, я преподавал на Высших режиссерских курсах в Москве и с некоторыми из своих прежних учеников до сих пор общаюсь, но, конечно, не со всеми. Вы знаете, это нормально, когда из ста человек только один остается в профессии. Во всем мире так. — И что дальше? Какие планы? — Сейчас я пишу пьесу, которая называется "Кастинговая сессия", про то, как отбирают актеров, о том, как от выражения лица человека зависит значение одного и того же слова. Еще я хотел бы сделать исторический проект с русскими кинематографистами о том, как в 1906 году в Варшаве было совершено покушение на генерал-губернатора...
