Посвящается Осипу Эмильевичу Мандельштаму, который, как и все мы, работал в "МК" — отвечал на стихи. Если все это слова, О том, что можно жить получше, И в общем неблагополучье Россия более права. А если все идет к чертям, И только темпа не хватает, А вот Россия очертя Башку уже туда влетает. Каждый приготовлен сам Глотнуть смертельного лекарства, И постораниваются Народы все и государства. А завтра темная вода Взойдет над миром, обессилев. И Божью волю, как всегда, Исполнит первою Россия. Вот и снова неровная эта В двух просторах сошлась бахрома... Небеса разражаются светом, И сливается с летом зима. С кем-нибудь обменяешься взглядом Посредине Москвы, на бегу, — Тут опаздываешь, а рядом Этот снег, эти листья в снегу. После осени наступает зима. После сумрачно-лиственной — желтый, синий, голубой — бесконечная бело-черная, строгая, как школьный урок по черчению, наступает зима. Бог создал мир. Бог дал ему ритм. В ритме растут деревья. Пустыня наступает ритмически. Ритмически льют дожди. Ритм пронизывает деятельность человека и само его существование. Законы рассудка те же, что и у природы (вроде Кант). Первый закон — закон ритма. Изменяя ритм, изменяешь мир. Это проза — а это стихи. А это какое-то среднее состояние. Мычание, как сказал бы Владимир Владимирович, но не Путин, а Маяковский. Между прочим, политика не так далека от прозы. Наш Бог — бег, сказал Маяковский. Наш Бог — ритм, мог бы он сказать. Плывет лодочка-скороходочка, Ты давай меня успокой, Ты не пой, не пой, что там с лодочкой, Ты скажи скорей, что с рекой? Бьет озноб до последней косточки, Ну дела у нас, ну дела: Сориентировался по звездочке, А она, глядишь, уплыла. Это все сплошная статистика. Человек это не поймет. Ну почем у нас нынче три листика — И железка почем идет? То понос у нас, то ревматика, Пусть у нас все вразнос идет — Проживет без нас математика, Повелительница пустот. Вот в Воронеж бы — да, там и в горле першит — Как всегда, перед тем чтобы петься. Холмик задран до ранга парнасских вершин На пархатом горбу отщепенца. Есть кому подбирать и хранить те листки... Я другие хожу подбираю, Не метафоры там мне особо близки, Только гордость и стыд понимаю. Пусть останутся в памяти гордость и стыд Их и в землю со мной не зароешь. Пусть опять, раскрывая объятья, летит: Нам в Воронеж, Воронеж, Воронеж. В Вавилоне же, на ногу ногу задрав, Глядь, с прилавка плывет предо мною: — Оборванец — ты мудр, попрошайка — ты прав, Что ты сделал с своею страною? 4 4 4 Мандельштам писал так. Когда, уничтожив набросок, Ты держишь прилежно в уме Период без тягостных сносок, Единый во внутренней тьме, Это только на собственной тяге, Зажмурясь, он держится сам, — Он так же отнесся к бумаге, Как купол к пустым небесам. Один человек — поэт, другие — архитекторы. Здесь поэту приходится учить архитекторов. 4 4 4 Создается такое впечатление. Был Бог. Он создал мир, отделил свет от тьмы. Твердь земную — от тверди небесной. Дал десять заповедей. А человек всему дал имена. Этот древний человек каменного или какого-то другого века был поэтом. В раздумьях о Санкт-Петербурге или о каком-нибудь ином городе Мандельштам писал так, как не снилось строителю. Он знает, красота — не прихоть полубога, А хищный глазомер простого столяра. 4 4 4 Кто у нас ныне умнейший муж во всей России? Николай Первый, Палкин, назначил им Пушкина. Есть такой фрагмент отечественной истории. Протопоп Аввакум был славен неистовством в отстаивании раскола. (Но, как писал Достоевский в "Бесах" про Петрушу Верховенского, дескать, Петруша сочинит себе человека да с ним и живет. Кто-то резонно возражает что-то вроде того, что я в среду дурак, в четверг дурак, а в пятницу я умнее самого Петра Степановича — кавычки закрываются.) Так вот неистовый Аввакум сам рассказал такую притчу (или привел такой пример). Шел он, шел по своей дороге, как по заснеженной степи или по своей биографии. Рядом брела жена. Когда женщина выбилась из сил, она спросила мужа: "А долго ли сей муки-то будет?" — "И-и, Марковна, до самой смерти". Со вздохом жена отвечала: "Инда еще побредем". 4 4 4 А О.Э.Мандельштам говорил жене: "Кто тебе сказал, что мы должны быть счастливы?" Испугалась Надя или нет — история умалчивает. Все-таки она для чего-то звалась Надеждой. А Мандельштам был поэтом, как древний грек Архилох. Тот, который говорил: В меру радуйся несчастьям, В меру в бедствии горюй. Познавай тот ритм, что в жизни Человеческой сокрыт. В жизни стихи — это лишь частный случай человеческого существования. Когда-то мне написалось: Мир есть шум, мир есть тишь. Теперь я, возможно, стал умнее. Впрочем, кто это знает. Мне нисколько не жаль тех лет. Ибо, по-моему, я не додумаюсь до чего-то более умного. Осип Эмильевич был человеком веселым. Он говорил о ком-то: мне кажется, один мэтр — это что-то величественное, а два мэтра — немного много. Но ныне, пройдя все эти состояния, вспомнив о Мандельштаме, я думаю, что можно назвать всю эту галиматью: мир есть ритм.
