Ему, как никому другому, подходит слово “экстравагантность”. Например, он может явиться на встречу разряженный как рождественская елка — шарфики, камеи, сюртук а-ля тюрк или с муфтой. Манера держаться обнаруживает в нем светского человека. Говорит, растягивая гласные и мило грассируя, так, что иной простак (и не простак тоже) примет его за иностранца.
Его судьба не менее экстравагантна, чем визуальный ряд. Уехав из Москвы десять лет назад, где был вполне благополучным художником из более чем благополучной семьи, в Париже не пропал, а стал знаменитым на весь мир. Во всяком случае, Александра ВАСИЛЬЕВА знают как:
—оформителя сотни балетных и оперных спектаклей в 25 странах мира;
—владельца уникальной коллекции русского костюма;
—любимца властей Парижа, которые дарят ему недвижимость.
—Саша, говорят, что коллекция уникальных костюмов вам досталась по наследству от отца.
— Мой отец собирал фотографии и не собирал костюмы вообще. Я начал совершенно с нуля. Первый костюм я купил, когда мне было 16 лет.
— Странные, согласитесь, наклонности у подростка.
— Я понимаю ваш вопрос. Но я был экстравагантным, я ходил по помойкам. Это была внутренняя потребность. Ведь я — из старинной семьи.
По матери он Гулевич, из поляков Западной Белоруссии. Эта фамилия упомянута в хрониках 1578 года. А по линии отца: Васильевы — купцы второй гильдии из Коломны и Чичаговы из морских министров при Екатерине Великой и Александре I. Последний Чичагов прославился Березинским сражением, когда около 300 тысяч французов пошло под воду. Любопытно, что со временем две его дочери вышли замуж и породнились с очень высокими французскими аристократами.
— Я не предполагал, что у меня во Франции больше 60 родственников. Они имеют большие посты в сенате, не могу сказать, что они пылают ко мне родственными чувствами, но могу сказать, что с уважением терпят меня.
— Когда вы явились к ним бедным родственником из России, это не выглядело как “здравствуйте, я ваша тетя”?
— Я не искал этой встречи, они появились совершенно случайно на моем жизненном пути. Я не добивался их расположения, потому что я никогда ни от кого ничего не хочу: я сам боец, сам творец. Больше следую совету — никогда ничего не проси, сами придут и все принесут. Хотя я очень активный человек и не сижу, не жду манны небесной.
— Когда появился первый экспонат вашей уникальной коллекции?
— Это была икона, которую я нашел в 8 лет на помойке, выходя из школы. Николай Чудотворец XVII века, среди хлама и мусора. Это был для меня очень большой знак. Я очень много шастал по помойкам, потому что в то время сносили особняки в Староконюшенном переулке в угоду партийным работникам, которым строили кирпичные большие башни.
— Неужели в 8 лет мальчик отдавал себе отчет...
— Отдавал. Я пел “Боже, царя храни” — в 7 лет меня папа научил.
Отец Александра Васильева — талантливый театральный художник. Он работал в “Ленкоме”, Малом театре, Театре им. Моссовета, во МХАТе...
— Я стал собирать коллекцию, потому что меня очень поддерживал отец, — продолжает Васильев, мило растягивая русские слова. — Когда я нашел икону, я отнес ее домой, и родители сказали “молодец”. Каждый день я ходил по помойкам и приносил старинные фотографии, старинные вышитые платья. Как-то приволок оттуда две тумбы карельской березы, самовары, утюги, массу очень ценных вещей. Меня считали очень неспособным учеником в 29-й школе на Пречистенке, а сейчас я знаю семь языков, я все лекции читаю по-английски, по-испански, по-французски. А тогда я расклеивал объявления на водосточных трубах: “Куплю старинные веера, лорнеты, бисерные кошельки”.
Потом папа стал мне давать деньги, по тем временам крупные — 5 тысяч рублей. Я вел счет (очень люблю это делать) и давал родителям полный отчет, на что их потратил. Я никогда не ходил в рестораны, в кафе, хотя у меня была возможность шиковать, так как я принадлежал, что называется, к золотой молодежи.
Жизнь представителя золотой молодежи катилась по известной траектории — постановочный факультет Школы-студии МХАТ. Здесь после помоечного детства Васильев во второй раз доказал, что и в среде золотоносных отпрысков попадаются “выродки”. Во всяком случае, когда гардероб старого МХАТа передали театру-студии, он очень бережно хранил и работал с подлинными костюмами, в которых играли Михаил Чехов, Гзовская и другие. Потом Васильев стал художником Театра на Малой Бронной.
— Конечно, по блату: папа оформлял там спектакль “Волки и овцы”, и меня пригласили делать костюмы, он меня протежировал. И мою работу отметили, но папа мне не помогал ничем. Меня всегда попрекали моим отцом, “в тени большого дерева ничего не растет”. Поэтому я без конца хотел утвердиться. Я знал больше, чем мои сверстники, все время ходил в театральную библиотеку, я изучал французский язык, прилично знал английский, у меня было много друзей-иностранцев. Сегодня, в 2000 году, мне грустно, но я стал более знаменит, чем мой отец. А я сожалею, я хотел бы, чтобы его вспоминали.
— Вы чувствовали себя богемным человеком?
— О да! Я устраивал маскарады — первые маскарады Москвы. 1 мая, Гоголевский бульвар, 88-й, 89-й год — тяжелые годы. Костюмы 20—30-х годов. Публика говорила: “Нет, это съемка. Нет, это шпионы. Да нет, они из сумасшедшего дома”. Я ходил в цилиндре, в канотье средь бела дня. У меня были потрясающие девизы, помню один — “Украсим жизнь брюссельским кружевом”. Представляете, в то время? У меня уже к тому времени была большая коллекция кружева. Меня называли “ярость масс”. Я был, наверное, один из десяти самых модных молодых людей Москвы.
— А отец не считал, что своим экстравагантным видом вы его дискредитируете?
— Нет, он всегда считал, что я оригинальный человек и мне надо экстравагантно одеваться. Родители мне дали чудную комнату в своей квартире, которую я мог обставить по своему вкусу. И в 17 лет уже я обставил ее красным деревом эпохи ампира. В то время умерла моя двоюродная бабушка, петербургская модница Ольга Васильева рождения 1886 года. Я получил все наследство ее красного дерева. И в 18 лет я смог организовать контейнер за 10 рублей по перевозке мебели.
— Как сочеталась богемность с такой деловой хваткой?
— Не знаю. Может быть, это что-то купеческое, я очень верю в гены. К тому же деды по материнской линии и по отцовской были офицеры, то есть понимали дисциплину. Я тоже понимаю дисциплину. И я понимаю, что такое богема — я никогда не пил, никогда не принимал наркотики, даже не курил. Для меня богема без этих удовольствий. Шампанское обожаю, но не до посинения. Аперитивы? Всегда. Красное вино за обедом? Часто.
И вот эта “ярость масс”, начиненная знаниями, в 1989 году женится на француженке и уезжает в Париж, где понимает, что Запад жесток к неудачникам и очень мил к счастливцам.
— Шок, через который вы прошли?
— Да все через него проходят — шок от города, машин, витрин. Я не знал, что во Франции дружба считается моральным уродством. Что в школе, лицее учат не дружить. Девочек и мальчиков разделяют по классам, если узнают, что они слишком дружат: “Вам в жизни будет очень тяжело”, — говорят им.
— Думаете, это правильно?
— Неправильно. Но в чужой монастырь со своим уставом не лезь. В моем доме на лестничной площадке две квартиры. У меня три комнаты — это такая небольшая городская квартира, которую мне пожаловала мадам Ширак для содержания коллекции. Так называемая помощь за художественные заслуги, а они в том, что я сделал несколько выставок. Продать квартиру я не имею права, плачу маленькую городскую ренту.
Так вот, девять лет я живу в этом доме и не знаю, как зовут мою соседку. Во Франции считается неприличным задавать личные вопросы. В этом смысле в России абсолютная беспардонность. Меня спрашивают: “А куда вы уезжаете? На сколько? С кем вы ужинали?” Во Франции, увидев соседа с чемоданом, никто не спросит, куда он собрался, только поздороваются.
Видимо, Васильев оказался из породы счастливцев, обладающих невероятной хваткой и характером рабочей лошади. На первых порах в Париже ему помогла одна подружка, рекомендовавшая молодого русского художника в маленький парижский театр. Он оформил “Собачье сердце” — первую постановку Булгакова на Западе. Читал лекции. Но звездный час Васильева пробил в середине 80-х, причем на небесах, когда он летел из Нью-Йорка в Париж. В самолете он познакомился с режиссером национального исландского театра, и когда тот увидел эскизы Васильева, тут же предложил ему контракт — оформить спектакль “Платонов”. И чеховский “Платонов” стал его первым интернациональным успехом. После этого появились статьи, обложки журналов и приглашения работать в национальном балете Фландрии на балете “Идиот” в постановке Валерия Панова.
— Так я вошел в балет. Познакомился с Майей Плисецкой на ужине у графини де Бугурдон в Париже. И она мне сказала: “Вы можете нарисовать для “Чайки” платья?” Она же рекомендовала меня ассистенту Нуреева: “Возьмите этого мальчика, у него такой талант”. Контракты посыпались. Я работал в опере при Пиночете. Меня очень любили диктаторы, хотя к политике не имею никакого отношения и в партии не состою.
— Что-то очень подозрительно — все так складывалось благополучно в Париже?
— Не могу сказать, что у меня был стопроцентный бесконечный успех. Когда я работал в Швейцарии, мне было около 30 лет, мне директор сказал: “Мы с вами больше контракт не будем заключать. Мы нашли более молодого”. Ему было 22. А в Германии мне сообщили: “Следующий спектакль будет оформлять молодая и... талантливая художница”. Это постоянно на Западе, причем с улыбкой. Правда, через год они позвонили мне и вновь позвали. “А как же молодая и талантливая?” — поинтересовался я. “Она оказалась бездарная, и директор с ней больше не спит”. Ну что? Это жизнь. И я с удовольствием вернулся, без гордости: ведь деньги не пахнут. Жить надо, картины покупать старинные, платья, путешествовать. Я работы не боюсь.
У меня была масса проблем, и даже из-за моей одежды. В Дрездене, например, в опере, куда я приезжал на постановку в сером свитере, в непотребной обуви, люди вдруг поняли, что они платят за звезду, а ничего не получают. Люди хотят получать на ту сумму, которую они заплатили. Если вы идете по низкой цене, вы можете ходить как угодно, а если у вас цена — вид должен быть звездный. Уж, пожалуйста, звездите. Я работал много в Японии, там надо звездить круглосуточно — такая страна. Я жил у японской миллионерши и, как елочная игрушка, был весь увешан камеями. Все эти лорнеты, цилиндры, горжетки, палантины из горностая, муфты... Но я понимаю, что это рабочая одежда.
— Но фактически вы заложник своего имиджа.
— Заложник. Вы думаете, я это делаю только для наряда? Когда я одеваюсь, я перерождаюсь. Я люблю позировать, я люблю актерство, но в жизни не хочу: лучше приду, тихо, спокойно сделаю все свои дела. Я профессионал: надо — я работаю.
Конечно, у меня оригинальная судьба. Конечно, я умру, про меня книжку напишут. Я не вижу в себе двуличия, я сам собой есть. Я много работал в Турции и знаю много турецких пословиц. Есть одна очень красивая: неудача всегда сирота, а у успеха много родни.
Знаете, у меня очень много юмора, но довольно циничного, и это очень многих напрягает.
— Вы не похожи на циника.
— У меня циничный юмор. Потому что я знаю цену жизни и я познал ее в Париже. Я узнал, что мы все чего-то стоим. Теперь я знаю, что у каждого есть своя цена. Это тот гонорар, который мне платят, и больше я не могу спросить, а меньше — не стою. Однажды мне импресарио сказал: “Вы театр категории В. А есть А — это “Гранд-опера”, “Ла Скала”, “Ковент-Гарден”, “Метрополитен”. Вот когда вы будете работать там, мы вас переведем в категорию А, гонорар такой-то. А есть еще категория С, Е... Капитализм на Западе всем привесил ярлыки. На все есть цена. Это ужасное ощущение, что ты — товар. Но я знаю, что я — товар. Вы можете быть талантливы, вы можете быть бездарны, но мы — товар, и товар для удовольствия богатых людей. Все артисты созданы развлекать богатых, чтобы делать оперу, балет. Грустно... А может быть, и нет. Париж — очень жестокий город. Париж — это город, который видал виды. Он видел русский балет и японский балет, такие моды, сякие моды. Видел такую роскошь и такую нищету. Поэтому мечта русского приехать в Париж и покорить его не может быть осуществима. Париж покорить нельзя. Дягилеву с Павловой это удавалось на короткое время. Париж можно покорить в тот день, когда ваш портрет в газете.
— А если не покорить, то какой глагол лично вам больше всего подходит?
— Жить. Я живу в Париже. Я обожаю его. Количество музеев, выставок, показов мод — очень большая концентрация культуры, за которой нельзя уследить. В Париже много выставок нетрадиционного подхода к искусству. Россия любит увидеть то, о чем уже слышала. В Париже любят увидеть такие аспекты, о которых никто никогда ничего не знал.
— Вы знаете рецепт невозможного — как стать звездой на Западе?
— Я никогда не унываю. Нет работы в Европе? А где есть? Я собираю чемодан и становлюсь звездой в Гонконге. Маленькие страны для меня как орешки. Дать лекцию, устроить выставку? Пожалуйста. Прийти в красивых костюмах на лекцию о моде. Дать хороший обед и позвать местных звезд, собрав при этом журналистов. Дать свои портреты, фотографии, а главное — биографию. А у меня есть биография. 49 стран визитов, 25 стран профессиональной работы. Все. Вопросов нет. Маленькие страны с удовольствием меня берут. В Турции у меня было 12 постановок и два раза турецкого “Оскара” получил. Турки мне говорят: “Ну вы же наш, родной, турецкий”. А в Китае говорят, что я их, китайский. Потому что я вникаю во все их проблемы, я никого не презираю.
— Вернемся к вашей знаменитой коллекции. Ее можно посчитать?
— О да-да! 3,5 тысячи предметов: 500 платьев — и не театральные, а только жизненные вещи XVIII—XIX веков, лучше, чем во многих музеях здесь. И около 3000 аксессуаров — зонты, ридикюли, обувь, лорнеты, украшения, кошельки... У меня есть, скажем, чудные черепаховые веера эпохи рококо. Я регулярно их выставляю, и последняя моя огромная выставка была в Гонконге. Сейчас будет в Сиднее.
— Что вы чувствуете, когда все это держите в руках?
— Любовь. Да, я получаю деньги за эти выставки и не скрываю этого. Но никогда не даю это носить, разрушать и ни за что не дам в кино.
Многие вещи приходят кусками. Однажды я работал в Мехико в национальном мексиканском балете и купил там в антикварном магазине половину веера. Поехал на следующий год, и у другого торговца продавалась другая половина этого веера.
Конечно, у меня потрясающая коллекция русской миллионерши Татьяны Самсоновой. У одной моей близкой подруги — жены бывшего артиста с Малой Бронной Александра Курепова — была бабушка, армянская миллионерша, урожденная Налбандова, родственница того самого знаменитого придворного художника Налбандяна. Она была хозяйкой водочного завода в России с огромным капиталом. И она уехала в Париж до войны 14-го года со всеми своими сундуками и модными туалетами. После войны платья укоротились, и она уже сундуки не распаковывала. В 30-е годы она умерла, сын также не распаковывал. Сын умер в 93-м, и только внуки решились открыть сундуки. И там полностью сохранившийся гардероб кокетки 10-х годов — чулки, панталоны, корсеты, обувь, юбки, вечерние платья, дневные, зимние... Шубы съела моль. А также шляпы, зонты, перчатки — все в комплекте, цвет к цвету. И при этом бриллиантовые колье, которые внуки, естественно, оставили себе и получили большие деньги.
Про меня скажут: “Такой маленький постреленок, а уже везде успел. Всех старушек обобрал, со всеми-то он дружит, с королевами чай пьет и думает, все познал”. Я их понимаю, чувствую к себе настороженное отношение, даже неприязненное. Но так случилось, так сложилась моя судьба, а им кажется: “Мы патриоты, никуда не уехали, а он, сволочь, космополит, теперь нас учит”. А я считаю, что могу научить.
— Почему при таком спросе на вас в других странах мира вас не приглашают на вашу историческую родину?
— Не знаю. Я хотел бы ставить в Москве, но понимаю, что маленький театр мне не годится. Большой театр? Да! Потому что я работаю в национальных театрах, делаю по 500 костюмов для оперы, такая у меня квалификация. Я работаю в королевском балете Бельгии, вы поймите, они не берут туда с улицы, тем более эмигрантов. Поймите, это не за красивые глаза. Мне скажут, что до Большого я не вырос носом. А я считаю, что вырос: я стал знаменитым художником, у меня большие художественные традиции и есть огромный опыт работы, больше, чем у художников, которые не выезжали за пределы этого города и варятся только в этой культуре.
— Вы счастливы в любви, в личной жизни?
— Артист не может быть вечно счастлив в любви. Есть любовная эйфория у каждого художника. Вот в те моменты, когда это случается, — я счастлив. У меня есть одна проблема — я все время путешествую. Какие бы отношения с кем бы вы ни завязали, нет таких людей, которые будут ждать.
В последнее время Александр Васильев зачастил в Москву. Во-первых, он читает лекции об истории моды в университете. Но главное — носится с идеей открыть в столице музей моды, который есть во многих странах мира. Судя по его деловой хватке и купеческой наследственности, это не прожекты.
