“Имидж — ничто, жажда — все!”. Реклама... И, как всякая реклама, всегда немножечко “соврамши”. С имиджем не шутят! Это и проклятие, и спасательный круг. Особенно для актеров.
“Цыпленок табака” Леонида Ярмольника — маска, в которую поголовно влюбился народ. А Ярмольник с этой любовью не шутит. К примеру, в ТВ-шоу “Золотая лихорадка” предстал отнюдь не цыпленком. Здесь он Демон! Циник! Князь Тьмы!
И вот опять Ярмольник — Румата! Алексей Герман экранизирует Стругацких, взяв за литературную основу самую значительную по глубине повесть культовых писателей-фантастов 60-х — “Трудно быть Богом”. Отснята лишь четверть материала, а вокруг будущей картины уже идут споры. И центром этих споров вновь оказывается артист Леонид Ярмольник. Это он-то дон Румата-Эсторский?..
— Все удивились: Ярмольник — Румата! А вы?..
— Я тоже. Но, поскольку у нас разговор не пижонский, доверительный, скажу: Румата — это мое. Я как бы всегда знал это. Плох актер, который не несет в себе Роль! Мог бы я сыграть Гамлета? Мог. Хлестакова? Чацкого?.. Роль Руматы — из этого ряда. Это роль знаковая, эпохальная, в каком-то смысле совсем не проще Гамлета. Хватило бы мастерства... Здесь чем короче дистанция между “хочу” и “могу”, тем вернее. Но ведь рядом — Герман. Только с ним и можно броситься в эту пропасть...
— У такого режиссера это не зазорно. Слышал, что Герман позволяет вам создавать дубли некоторых снимаемых сцен. Так сказать, в “параллель”...
— Не надо делать из меня соавтора Германа. А из него — фанатика-диктатора. А в “параллель”, как вы выразились, вовсе не означает, что это альтернатива режиссерскому решению. Ну, чтобы было понятней: в заключительных сценах Румата в одной рубахе, истощенный бойней, устроенной им (горы трупов!), сидя на краю грязной лужи, полощет в ней ноги. Мне показалось, что в таком состоянии человек вообще теряет чувство реальности. Работают рефлексы: чувствую — пот, кровь, грязь; вижу — вода; реакция — очиститься, омыться! И я предложил Алексею Юрьевичу, чтобы Румата принял “ванну” по-настоящему, погрузившись в лужу всем изболевшим, почти не своим телом. Так и сняли. Но это вовсе не значит, что именно этот эпизод войдет в картину. Как у нас говорят, экран покажет...
— А кто еще претендовал на роль Руматы? Конкуренция была большой?
— Не знаю. На финишную прямую вместе со мной вышел Казанова из “Ментов” — Саша Лыков. Замечательный актер, и типаж у нас один: что-то такое длинноносо-длинноволосое... За неделю отсняли почти весь сценарий, а пробы тем не менее продолжались. Целых полгода. Это — Герман: запрягает ужасно медленно, до полной ясности мельчайших деталей — самых проходных, казалось бы, мизансцен. А потом начинается езда... еще более медленная. Но уверенная.
— Какое оно, средневековье по Герману?..
— Средневековый замок — это вонь и грязь. Представьте себе картину — кстати, копию исторических гравюр: “налепленные” на стены туалеты со стекающим дерьмом, громадные мрачные колеса для пыток, виселицы по всему замку с телами непокорных аборигенов в петлях... Но самая яркая метафора средневековья, по-моему, это то, что деревья у нас в картине — без листьев. Вот так его видит Герман. Штамп общезрительского восприятия — средневековье мрачное, но романтически-приподнятое, по-театральному красивое — разрушен полностью, расстаньтесь с ним!
— У Стругацких Румата — заложник миссии: “Не вмешиваться! Наблюдать!” Это научный опыт, за ним — целый Институт экспериментальной истории, и важно провести его в чистоте. Но Румата проваливает эксперимент — вмешивается. Да еще как!..
— Это не у Стругацких — это у Германа! У нас Румата терпит, терпит — и уже зритель, наверное, из зала будет кричать: “Что ж ты терпишь?!” Потому что зрителю это знакомо: жизнь, по сравнению с шестидесятыми, стала жестче. Отношения между людьми и изысканность нашего злодейства — по части сделать больно ближнему — стали невероятными. Время требует другого героя. Сила — и в том, чтобы быть жестоким. Тогда, когда ты, испробовав все, чтобы добиться справедливости, абсолютно уверен: другого пути нет. Румата терпит — и, когда наконец срывается, зритель рукоплещет. Должен рукоплескать — и, уверен, будет! Ибо месть Руматы справедлива, потому и жестокость его уместна. Горы трупов, рекой течет кровь... Я не ради красного словца: Герман это умеет — ощущение, что с экранного полотна идет запах смрада и ужаса...
— Каково вам в шкуре Руматы? Буквально... Сколько весит традиционный рыцарский “прикид” средневековья: мечи, подшлемники, наплечники?..
— Специально не взвешивал, но за два пуда ручаюсь... На коне — поменьше, но ведь на нем — я! Словом, Герман мне намекнул, что не мешало бы заняться “общефизической”... Это не принципиально: если бы я этого не стал делать, он бы меня не корил. Но, как говорится, профессия обязывает. Так что полгода, за редкими исключениями, — зарядка по утрам. Кто занимался ею, знает, как это противно... Плюс верховая езда, которой я занимаюсь серьезно тоже полгода. Но есть цель, потому кроме зарядки — спортзал, занятия со специалистами: следят, чтобы не переусердствовал, таская штанги. Горжусь: не дублируют в картине каскадеры только меня. Чувствую себя двадцатилетним, и если в картине будет хоть один кадр “топлесс”, скажу не хвастаясь: мой Румата не разочарует зрителей, которые привычно “тащатся” от героев Сталлоне и Шварценеггера...
— Кстати, о жанре. Вам не кажется, что Стругацкие в “Трудно быть Богом” предвосхитили рождение экшн-фильма, столь распространенного ныне? Вообще Стругацкие — ваша литература?
— Конечно. И в плане жанра с ними произошло то, что со многими другими предвосхитителями: эпигоны опошлили их открытие, эксплуатируя его лишь в утилитарном ключе. Своя польза для кино тут, конечно, есть. Сегодня никого не удивишь компьютером в кино, Годзиллой-шмадзиллой и т.д. Предела в этом нет. “Звездные войны”: американцы сняли первый слой — собрали бешеную кассу, и им хватило. Что имеем? Просто мультфильм, по сравнению с глубиной и фантазией Стругацких! Это все равно что прочесть “Анну Каренину”, а потом — заметку в газете: “Вчера на узловой станции машинист Пердыщенко не справился с тормозами и задавил женщину 28 лет”. Стругацкие — это классика, это настоящая литература! Притом что и анекдот, конечно, тоже нужен.
— Прошел слух, что во время съемок (в Бероуне, кажется, — фильм снимается в пяти замках Чехии) вы едва не разбились. Или журналисты, по обыкновению, “сняли эпизод” по-своему?..
— Да нет, не осаживал я коня за шаг до гибели. Но я на ребят не в обиде: такая трактовка рабочего момента съемок — на пользу фильму. Тем более что убиться на лошади у нас действительно можно, и для этого вовсе не обязательно нестись диким аллюром. Мы снимаем в таких условиях, что конь может оступиться, завалиться, и тебя — нет. А оступиться есть куда: и овраги, и камни, и булыжники... Все очень натуральное. Герман изначально выбирает места, описанные в повести (а это, как известно, “иная планета”, иной, некомфортный для нас, ландшафт). Да еще, если надо, додекорирует это. У нас торчат из земли камни, постоянно идет дождь — значит, все грязное, мокрое и скользкое. Жидкая грязь коню — по бабки. Если ее нет, ее разводят... Словом, физически это почти невыносимо, но по-другому этот фильм снять нельзя...
— У вас в кино более семидесяти ролей, и три четверти из них — по метражу “цыпленка табака”. Не обидно?..
— “Цыпленок табака” — конечно, не Гамлет, не Румата. Но я отношусь к нему невероятно серьезно. Я был молодым артистом, и никто такого не делал. К тому же в итоге у меня есть знак, по которому меня ни с кем не спутать. Я и сегодня по жизни — нередко в этом образе. Помогает. Словом, это была шутка, которой я нисколько не стыжусь...
