Россия, как известно, родина слонов. А также игуанодонов и сумчатых крокодилов... Почти все окружающие нас предметы придуманы в Древнем Египте: башмак, пуговица, книга, ножницы... Россия — Древний Египет современности: от 80 до 95 процентов всех изобретений канувшего ХХ века сделаны в России или нашими соотечественниками, нашедшими приют в более комфортных странах. (А мы — строители пирамид? Вспомните “МММ”.)
Выходит, наши люди умнее остальных, более благополучных? Ну, по крайней мере, смекалистей. Вот только живут как всегда. Но если мы такие умные, почему плодами нашего коллективного разума более успешно пользуются другие?
Вопрос, однако, не такой уж детский.
Неужели мы такие умные?
В нашей стране самая низкая в мире среднегодовая температура. Уже отсюда — вековечная борьба за выживание: чтобы получить урожай, надо исхитриться; чтобы сохранить тепло в доме, приходилось не только топором махать, но и головой кумекать. Сама природа суровой земли требует от обитателей ее ландшафта сообразительности. Поэтому интеллект в России не роскошь, а средство существования. Сам образ жизни его востребует. А может — кто знает, наука об этом стыдливо умалчивает, — умственные способности закрепились и в генах.
Доказательства? Сколько угодно. Вот первое, что приходит на ум. К концу столетия порядковые номера российских патентов распечатали третий миллион. Давайте при этом учтем, что считать — то бишь регистрировать — пионерские разработки в СССР начали очень поздно, в середине 50-х. Значит, за полвека — два миллиона изобретений. Загляните в патентные сборники европейских стран, где учет мировой новизны ведется столетиями, — номера отнюдь не больше.
Трудней сопоставить качество изобретений. Но знатоки вам подтвердят: у нас не в моде патентовать бессмысленные пустяки — новизна ради новизны. Советские и российские разработки всегда отличались множеством изобретений, так сказать, судьбоносного характера, открывающих новые горизонты в своих направлениях. На родине Кулибина новый паровоз (условно говоря, с магнитной подвеской) всегда был предпочтительней новой зубочистки с крепежным кольцом для указательного пальца.
После Второй мировой наша страна пережила настоящий инновационный бум, не имевший равных в истории. Если, к примеру, в начале 50-х создавалось около 900 новых машин, приборов, аппаратов и средств автоматизации в год, то через десять лет — уже больше 4,5 тысяч в год. Только за полтора десятилетия, предшествовавших перестройке, в СССР почти в два раза повысился удельный вес разработок, превосходящих лучшие отечественные и зарубежные (с 90 тысяч до 162 тысяч)*.
Можно взять доказательства из другой области. На международных олимпиадах по математике и физике среди школьников наши ребята в течение трех десятилетий держали монопольное первенство, лишь во времена Горбачева пропустив вперед себя Китай и на равных соперничая со сверстниками из США.
По мнению президента Российского инновационного консорциума Юрия Лебедева, советская административная система, в бюрократических недрах которой вязли все лучшие разработки, в то же время по-своему стимулировала плоды интеллекта. Изобретательство было плановым. Не сделав чего-либо на уровне мировой новизны, научные организации рисковали получить урезанный бюджет на следующий год. Как ни странно, такой, почти формальный, стимул неплохо срабатывал. Кроме того, в душной атмосфере тотального контроля над личностью именно творчество в научно-технической сфере оставалось наиболее свободным. Оно зачастую давало советскому человеку ту психологическую и социальную отдушину, какой творчество гуманитарное дать не могло.
За годы перестройки и реформ поток инноваций резко снизился (так резко, как было лишь в смутное время 1911—1920 годов; даже в годы Великой Отечественной не наблюдалось столь катастрофического спада). Но позже этот поток вновь возрос. Значит, с умом у народа все в порядке.
По-прежнему наши умельцы делают порой из подручных средств то же самое, что западные и японские интеллектуалы — на совершеннейшем оборудовании. В России жива давняя советская традиция: закупить “умную” зарубежную технику, но сэкономить на комплектующих и установочных деталях, после чего запускать это чудо техники можно только с помощью нашего умельца.
Разумеется, страна с таким интеллектуальным человеческим ресурсом просто обязана быть сильнейшей и богатейшей в мире. А была второй — “догоняла и перегоняла” Америку, пока не вмешалась в спор Судана и Кении.
Виной тому — и распад СССР, и открытые настежь границы (бери не хочу), и огромная эмиграция самых мыслящих и знающих граждан страны. И... что-то еще — вечное, неизменное для России, из-за чего Иванушка, хоть он смекалист и хитер, а все ж таки дурачок.
Неужели мы такие глупые?
Радио изобрел наш Попов, а мир убежден, что итальянец Маркони. Телевидение — наш Термен, а считается — американец (хотя и русский) Зворыкин. Самолет — Можайский, а приоритет у братьев Райт...
Уже из этих всем известных примеров видно: потомки Кулибина явно не умеют отстаивать свои права. Их либо объегоривают в патентных играх, либо попросту обкрадывают.
Когда, будучи студентом МАИ, я проходил практику на заводе, выпускающем сверхзвуковые и сверхсекретные “МиГи”, в кабинете главного технолога нам показали игрушку — привезенную из США модель того самого “МиГа”, который мы видели в сборочном цехе. В Америке игрушка продавалась в обычных супермаркетах — будто в насмешку над нашей мрачной системой секретности.
Когда в начале 60-х мои родители поехали отдыхать в Болгарию, на границе у них отобрали газеты, в которые были завернуты домашние шлепанцы. “Известия” оставили, а обрывки областной газеты изъяли: к вывозу за пределы СССР запрещено. Оказывается, львиную долю секретной информации аналитики ЦРУ и других подобных контор черпали из местной печати.
Что, интересно, они там вычитывали? Ну, разумеется, не номенклатуру продукции предприятий города Арзамас-16 — цензура работала с многократным запасом прочности. Вылавливали — и небезуспешно — сведения об инновационных проектах.
А надежно скрывать новизну у нас никогда не умели. Просто потому, что это тоже требует профессионализма, который бюрократия на дух не переносит.
Вот лишь один пример нашего государственного разгильдяйства. Лет двадцать назад я вел в “Московском комсомольце” “Клуб Архимеда” — рубрику, посвященную изобретательскому творчеству. Помогал мне в этом одаренный изобретатель Игорь Алексеевич Остряков. У него было больше сотни авторских свидетельств (то есть изобретений, признанных и формально защищаемых государством) и около 600 заявок на изобретения, отклоненных патентным ведомством. Мне как журналисту “брак” изобретателя был гораздо интересней, чем его узаконенная продукция: именно на “интеллектуальной свалке” встречались самые яркие, порой фантастические идеи. “Заворачивали” их иной раз по каким-нибудь формальным причинам — эксперт не понял какой-то формулировки или противопоставлял новизне автора некий зарубежный аналог (порой совершенно ошибочно).
Так вот, идиотизм нашей системы хранения интеллектуальных богатств заключается, в частности, в том, что отказ в выдаче патента автоматически является разрешением для публикации. Мы с Игорем Алексеевичем описали добрый десяток его “забракованных” разработок. Возможно, на радость японскому или французскому аналитику.
Кстати, известно, что японцы предлагали нашему правительству миллиарды долларов за горы макулатуры — отклоненные заявки на изобретения. Но наши собаки на сене устояли от соблазна.
Американцы подкатывались к нашим кладовым интеллекта иначе — через индусов. Предлагали им множество своих прогрессивных технологий в обмен на переводы с русского на английский советских патентов — специалисты из Индии были допущены в наши патентные фонды.
Боевые трофеи советской военной техники в зонах локальных конфликтов — во Вьетнаме, на Ближнем Востоке, в Афганистане — изучались натовскими специалистами чуть ли не под микроскопом.
Теперь такие сверхусилия ни к чему. Все нужное приплывает к бывшим идеологическим противникам прямо в руки само — через совместные фирмы, через гранты, щедро выдаваемые талантливым российским ученым, через эмигрантов из бывшего Союза (среди которых научных работников — от 60 до 90 тысяч человек).
В отдаленном израильском киббуце Мером-Голан, примостившемся у самой границы с Сирией, действует небольшая фабрика, производящая поворотные двигатели танковых башен. В фабричной лаборатории, разрабатывающей образцы, трудится коллектив инженеров, целиком перебравшийся из Новосибирска. Что характерно, в нем не только репатрианты, приехавшие в Израиль по закону о возвращении, но и их русские сослуживцы, не захотевшие расставаться с коллективом. Зачем, в самом деле, израильтянам отбивать у арабов советские танки, к тому же далеко не современных моделей, — куда разумней овладевать не техникой, а ее разработчиками.
Израильская теплица для российских огурцов
Иванушка-дурачок — образ не только национальный, но и культурно-географический. Судьба наших бывших соотечественников, перебравшихся в Израиль, в этом убеждает.
Для ученых, многих инженеров, а также некоторых пронырливых авантюристов без квалификации израильтяне придумали такую форму вхождения в местную жизнь, как технологическая теплица. Каждый желающий представляет свою инновационную разработку. Комиссия экспертов ее оценивает. Если оценка положительная, разработчик получает на два года рабочее место исследователя с неплохой для репатрианта зарплатой, группу административной, технической и маркетинговой помощи в количестве 3—5 человек и 250 тысяч долларов от министерства науки и промышленности. Предполагается, что за два года идею можно довести до работающего образца, создать под его продвижение венчурную (внедренческую) компанию, найти инвестора и в дальнейшем уже самостоятельно завоевывать место на мировом инновационном рынке.
Из одной тысячи научных работников и инженеров, прошедших через теплицы за три первых года их существования, три четверти составили “русские”. Примерно с десятком из них я общался. Все мои собеседники, с одной стороны, были довольны судьбой — все же лучше возиться с детищем своего интеллекта, чем убирать офисы. С другой стороны, они убедились, что успех внедрения разработки ни одному из них не светит.
Теплица устроена хитро: каждый огурец поливается умелыми руками. В любой исследовательской группе (возникшей на базе изобретения, обычно привезенного из бывшего Союза) руководитель и маркетолог — непременно люди местные. Полбеды, что получают они раза в три больше, чем разработчик. Не такая даже беда, что продвинуть разработку на мировой рынок они все равно не смогут (по статистике, которую мне неохотно, но все же дали в израильской миннауке, из 85 законченных к середине 1994 года проектов лишь один (!) преуспел в коммерческом отношении). Еще хуже, что и маркетолог, и руководитель группы, и директор теплицы, становящиеся не просто коллегами, но зачастую друзьями изобретателя, всеми правдами-неправдами выпытывают у него то, что не вошло в проект.
К примеру, Руслан привез с собой из Душанбе 25 различных изобретений. Здесь и новое офтальмологическое оборудование, и способ электромагнитного воздействия на мозг, и новый телескоп, и даже безопорный двигатель. В теплицу он представил самое незначительное, 25-е по интеллектуальному рейтингу изобретение — прибор для электропунктуры (воздействия на биологически активные точки). Руслан не хитрил — из арсенала своих идей он выбрал простейшую, надеясь поскорее ее внедрить.
Уже через год работы ученый убедился, что его новых друзей меньше всего интересует прибор для электропунктуры, зато очень занимает сам Руслан. Под разными предлогами новое начальство выясняло, где он прежде работал в Душанбе, чем занималась его лаборатория, с кем из сослуживцев поддерживает связи... О его 25 изобретениях благодетели из теплицы, к счастью, ничего не знали, но нюхом ищейки чуяли: должно быть что-то, помимо простенького приборчика.
Руслан, человек немолодой, привыкший к бдительности, не раскололся. Иные репатрианты помоложе бесхитростно раскрывали свои папки, делились уникальной информацией. А порой, стремясь продлить тепличную жизнь по истечении двухлетнего срока, вываливали кое-что действительно ценное.
Руководительница программы технологических теплиц в министерстве науки и промышленности уверяла меня, что деятельность этого проекта планово-убыточная: годовой бюджет в 30 миллионов долларов не предполагает обязательного возврата вложенных денег. Смысл теплиц якобы в том, чтобы создать для разработчика подобие переходной барокамеры перед выходом в пугающее пространство бизнеса в незнакомой стране. И это, конечно же, правда. Но отнюдь не вся.
Пусть пират откупается
Юрий Альфредович Лебедев продал лицензию на использование патента одного из двух сотен своих изобретений — гидравлического оборудования для безвзрывной проходки тоннелей — известной японской фирме. В лицензии оговаривалось, что японцы имеют право поставлять это оборудование, кроме Японии, только на Филиппины и в Новую Зеландию.
Будучи по делам в Южной Корее, изобретатель случайно увидел “свою” технику. Это означало одно — пиратство. В местной таможне Лебедев за двести долларов приобрел декларацию, подтверждающую, что интересующая гидравлика пересекла границу. С этим документом он прилетел в Токио.
По условиям контракта, один раз в году изобретатель имеет право посещать японскую фирму с проверкой правильности использования его патента. Вежливые японцы заверили российского партнера — все условия контракта соблюдаются. Когда он заметил, что встретил знакомую технику в Южной Корее, партнеры заверили: это единичный экземпляр для проверки новых рынков сбыта. Тогда Юрий Альфредович извлек из кармана документ, полученный в южнокорейской таможне: в декларации указаны три комплекта оборудования. Немая сцена — почти как в “Ревизоре”.
Полмиллиона долларов — такую сумму компенсации за пиратство назвал Лебедев. 50 тысяч — все, на что был согласен президент японской фирмы. Что ж, до встречи в суде, заявил изобретатель и отбыл в Сеул.
Через сутки следом за ним прилетел из Токио “главный пират”. Лебедев этого ожидал. Зная японский менталитет, он был уверен: потеря лица — худшая из возможных бед для японцев. И хотя они не могли поверить, что великодушный “русский медведь” начнет сутяжничать по судам, угроза подействовала. Впрочем, и в Сеуле фирмач долго не сдавал позиции. Когда оба устали, Юрий Альфредович предложил прекратить спор и просто выпить. Щекотливую тему больше не затрагивали. А ночью японец вдруг неожиданно сдался: 300 тысяч — и мир.
Важны не только возвращенные в Российский инновационный консорциум деньги, считает его президент. Пиратство должно быть наказано — тогда мы постепенно сменим имидж Иванушки-дурачка.
Гораздо прибыльней водки
Внедрение изобретений — дело, вообще-то, неблагодарное. В Советском Союзе эту заботу официально брало на себя государство. И в оборонной сфере, действительно, внедрение было эффективным — хорошие разработки, как правило, не пылились на полках. На гражданке все обстояло иначе. Государство представляли чиновники, а они — без личной заинтересованности — все топили в круговороте бумаг.
Внедрять трудно не только у нас. В США этим хлопотным делом заняты более 5000 венчурных фирм. Ежедневно возникают новые, старые разоряются. Изобретатели зачастую работают в таких фирмах на зарплате, получая только 5% прибыли — не густо, да уж очень бизнес рискованный. В такой мощной промышленной державе, как Соединенные Штаты, успешных проектов всего 11—12%. За счет разницы между 11 и 5 процентами венчурные фирмы и существуют.
В России инновационный бизнес только начинается. Как и дикий капитализм, он у нас пока тоже диковат: по признанию Лебедева, если проект не обещает хотя бы 300% отдачи, за него не берутся (американцы могут умереть от зависти). Внедрение пептидных препаратов принесло Консорциуму 12000% прибыли. Но за эти астрономические цифры приходится расплачиваться огромным риском и бесконечной нервотрепкой, работая в пространстве, абсолютно не приспособленном к инновациям.
У нас ведь проблемы с каждой мелочью: нет болтов с нужной резьбой, фланцев требуемого диаметра, нет шлангов, штуцеров, втулок, рукояток... Все приходится закупать за рубежом втридорога. И сколь бы эффективным ни было изобретение, опытный образец дорожает из-за отсутствия промышленной инфраструктуры. Западным внедрителям неведомы такие проблемы: залез в Интернет, полистал каталоги, выбрал нужные детали — назавтра все привезут в промзону. А нашим, чтоб не прогореть на импорте, приходится искать все тех же умельцев.
Тем не менее уже десяток фирм успешно ведут инновационный бизнес в Москве. Консорциум, возглавляемый Лебедевым, патентует изобретения наших авторов в 76 странах мира. Чтобы подстраховаться, ведут параллельно не менее 15 программ — больше половины успешны. Выбирают только те разработки, которые уже доведены до работающего образца или хотя бы макета. Какой бы красивой и заманчивой ни была идея, если она только на бумаге, за внедрение браться невыгодно.
Венчурный бизнес в России потихоньку набирает обороты. Отчасти потому, что почти все уже поделено и былые скорые сверхприбыли невозможны. Вкладывать деньги с выгодой становится все трудней. Отечественные “буратинки” внимательней приглядываются к инновационному бизнесу. Он нелегок — в отличие от продажи памперсов и дубленок здесь легко прогореть. Но можно и баснословно преуспеть, если поставить на перспективную разработку.
В феврале в Москве, на ВВЦ, впервые прошел 1-й Международный салон инноваций — что характерно, по распоряжению правительства. Подобного типа европейские салоны ежегодно проходят в Брюсселе. Председатель Бельгийской палаты изобретателей г-н Жозе Лорио приехал на московский салон. Значит, от наших новаторов ждут многого. И, возможно, видят новый огромный резерв для выгодных инвестиций.
Число заявок на патенты после резкого спада вновь возрастает. Центры научно-технической информации в 69 крупных субъектах Федерации составили ту единую информационную сеть, которая было распалась с развалом СССР. В их закромах все еще томятся без движения тысячи закрытых изобретений. Продавать — нельзя. Внедрять — не на что. Время работает против них — морально устаревают. Ущерб от этой обездвиженности никто не считал. Если попробовать, может оказаться, что нефть и газ — сущие пустяки против наших интеллектуальных запасов.
Юрий Лебедев — кстати, сам министр инноваций в правительстве Силаева — пессимистично относится к новой тенденции господдержки внедрения перспективных разработок. Все игры вокруг этого затеваются чиновниками, а у них, как известно, свои интересы — уцелеть в системе. Революция сверху в инновационном бизнесе невозможна.
Только если двигаться снизу, со стороны предпринимательских кругов, готовя дипломированных менеджеров и патентоведов высокой квалификации, создавая промышленную инфраструктуру для внедренческой деятельности, только так мы можем опять оказаться богатыми и сильными. В такой работе, наверное, и состоит патриотизм, а не в новой идеологической трескотне вокруг этого набившего оскомину слова.
