В старом русском театре, не избалованном государственной поддержкой, спектакли выпекались, как блины на Масленицу: новую пьесу начинали репетировать в понедельник, а в субботу и воскресенье уже давали премьеру. Актерам в месяц приходилось выучивать по 120 листов текста, а в сезон, длившийся полгода, — до 780. Если к этому числу прибавить товарищеские бенефисы, когда за вечер играли аж по две пьесы, то количество страниц текста доходило до тысячи!
Кто при таких нечеловеческих условиях борьбы за выживание был в театре главным? Его Величество... Суфлер, который, как мышь, сидел под сценой, хватал на сквозняках ревматизм и был спасательным кругом для первого любовника, кокетливых инженю и молчаливых статистов. И кто бы мог подумать, что в конце ХХ века театр с легкой беспечностью сдаст в музей истории свою главную фигуру!
Время суфлеров — это старинные открытки с выцветшими персонажами. Это черно-белое кино с треском и белыми прострелами плохого качества пленки. Раритет. Антиквариат, который сегодня достать труднее, чем какой-нибудь комод из карельской березы с бронзовыми ручками. Ностальгия с запахом домашности по чему-то невиданному.
В самом деле: что это за человек — суфлер? Если верить киноводевилям нашего времени, то это весьма комичный персонаж: волосы торчат в разные стороны, дешевенький галстук сбился на сторону. Он шипит из своей будки, да так, что шипение слышат не только на сцене, но и зрители богатых первых рядов. Он машет руками. Хватается за голову. И выпучивает глаза, если на сцене стряслось что-то из ряда вон выходящее. Насколько он достоверен — этот образ из цветного кино? Если в нем и есть доля правды, то только минимальная.
I “Это одна из тех обязанностей, которую можно переносить, но не любить”, — в приступе дурной правды писал суфлер XIX века. А за что, собственно, ее было любить, если условия труда были адские? Вот, скажем, будка суфлера — на экране всегда красивая, как морская раковина. Эта притча во языцех, проклятие суфлерского цеха, выглядела так: внизу, под сценой, устанавливалось сиденье для суфлера, который не был защищен ни от сквозняков, ни от пыли, ни от холода. Прижимистые антрепренеры, как правило, экономили на отоплении и доводили до того, что в гримерных вода замерзала в графинах. Можно только представить, какая холодрыга стояла под сценой!
Лето тоже суфлерам медом не казалось. Если верить сообщению проныры репортера, то в провинциальном городе С. в летнем театре для суфлера “вырыли яму глубокую без деревянных подстилок для ног, без облицованных стенок, и во время дождя он сидел по колено в воде. Этот самый суфлер вынужден был часто переодеваться в сухое платье”.
“Как тут было не запить?!” — спрашивал сам Станиславский, снимая шляпу перед нечеловеческими условиями труда тружеников суфлерского цеха. Поэтому они пили — и пили, как сапожники или извозчики. Но об этом пороке — дальше.
II Пока же — о незаменимости человека в будке. Если кто-то думает, что суфлер сидит под сценой и читает по книжке текст, — то он мало что смыслит в театре. От суфлеров в театре зависело всё и все. Требования к нему предъявлялись строжайшие. Согласно негласной инструкции — а на суфлеров нигде никого никогда не учили — он был обязан иметь:
— хорошее развитие;
— знание языка;
— хорошие память, зрение и слух;
— хладнокровие;
— сильный и звучный голос;
— ясное произношение,
а также находчивость, любовь к делу, внимание и элементарное понятие о музыке.
Короче, не какой-то простой человек требовался подмосткам, а ученый. Что интересно, многие суфлеры прошлого имели высшее образование. Спрашивается: зачем суфлеру знание языка? Ответ можно найти в истории одного суфлера, поляка по происхождению. В пьесе “Ревизор” он вместо реплики “Держиморда пьян” подсказал артисту: “Держиморда пан”, — что для гоголевского мордоворота было явным комплиментом.
Подавать звук, подсказывая текст, — вот основное искусство суфлера. Дурно владеющие профессией подавали его так, что шепоток слышала публика. Виртуозы своего дела добивались такого сдавленного звука, как чревовещатели: он доносился только до артистов, не спускающих глаз с суфлерской будки.
Звук звуком, но многие артисты считали, что хороший суфлер — это тот, кто готов выкрутиться из любой критической ситуации. Были такие мастера на русских подмостках, и история донесла до нас их имена. Так, известный суфлер Новицкий во время спектакля сочинял экспромтом в будке целые сцены, чтобы замаскировать какой-нибудь актерский промах и спасти пьесу. Помнят, как актер Л-ъ заболел во время спектакля перед самым выходом. Помощник режиссера понесся под сцену и объявил суфлеру о случившемся. “Спокойно”, — сказал г-н Новицкий и провел сцену без действующего лица так гладко, что только когда опустился занавес, актеры заметили, что явление Л-ъ было пропущено.
Другой известный суфлер г-н Ананьев ловко выкрутился на “Грозе” Островского. Актер, игравший Кабанова, почему-то не пришел в театр. Суфлер узнал об этом аккурат перед его выходом на сцену. И Ананьев просуфлировал сцену Кабановой—Кабанова—Катерины—Варвары так, что никто ничего не заподозрил в публике, и среди действующих лиц не произошло ни малейшего замешательства.
Или бывало так: актер с размаху садился на стул, а тот неожиданно ломался. Суфлер подсказывал исполнителю несколько фраз, и выходило, будто так и задумано у автора.
III И что суфлер получал за свою находчивость и спасение пьесы? Капризы героев-любовников. Издевки от комиков.
“Поди угоди всей труппе, — писал старый суфлер своему приятелю в начале века. — Трагик орет: “Громче!”, комик: “Каждое слово подавай!”, любовник: “Реже!”, гранд-дама — “Только следи”, инженю-комик — “Во всю Ивановскую, без передышки!”, а инженю-драматик — “Только первое слово шепотом”. И это еще цветочки нравов господ артистов”.
Однажды знаменитый гастролер предупредил суфлера: “В диалогах мне подавай все, а в монологах — только следи за мной, иди голова в голову”. Во время спектакля суфлер так увлекся игрой знаменитости, что забыл его просьбу следить в монологах за каждым словом. И вот актер произносит: “Ich suchte ihn” (“Я искал его”. — М.Р.) — и смотрит на суфлера. Тот в упоении не реагирует. Фраза повторяется — никакой реакции. В третий, в четвертый раз идет “Ich suchte ihn” на разные лады. Наконец суфлер опомнился, но второпях подал не ту реплику. Тогда гастролер медленно, как в рапиде, надвинулся на будку и, грозно произнеся: “...und edlich hab, ich ihn gefunden!” (“...я искал его и наконец нашел!” — М.Р.), схватил суфлера за волосы и вытащил его из будки.
Ну как тут было не запить?.. Провинциальная Россия помнит суфлера экстра-класса г-на Ракитина, который был отчаянным пьяницей. В середине прошлого века он служил в Воронеже у известной антрепренерши К. Она им так дорожила, что даже держала Ракитина в своей квартире, но в передней, так как в безобразном виде его нельзя было допускать в комнаты. Ракитин спал на ларе, и когда нужно было идти на спектакль, антрепренерша одевала его в свой салоп и капор и везла под конвоем в театр. Более того, под сценой к нему приставляли рабочего, которому приказывали следить, чтобы суфлер не напился. Свободу он получал только после окончания представления...
IV Милые, чудные, уютные, но безвозвратные подробности далекого прошлого рисуют нам собирательный образ господина суфлера. Но каким он был конкретно? Ясно, что бескорыстным и любящим свое дело до такой степени, что причинял ущерб себе. Например, один хороший суфлер, у которого были редкие зубы, отправляясь на спектакль, каждый раз пломбировал расстояние между зубами гигроскопической ватой. Представьте себе, что три часа у вас рот забит ватой. Кто на это способен? Только человек, описание которого можно найти в архивах известного артиста Самсонова. Вот реальная картинка из жизни реально существовавшего суфлера — вышеупомянутого находчивого г-на Ананьева:
“Шесть часов утра. По улице бежит на базар маленький плотненький господин с русой бородкой. Купил молока, хлеба, десяток яиц, масла и два фунтика говядины.
Вернулся домой. Квартирка маленькая. Развел керосиновую кухню, надел фартук.
— Папа, сегодня что же будет? — спрашивает мальчик из кроватки.
— Яички, душечка, яички.
— И мне, и Володе?
— Да, да, да... И Паше, и Володе.
Жена охает... Больна. Покормил своих мальчиков — в аптеку. Вернулся. Написал несколько писем товарищам, раскиданным по матушке-России. Заклеил несколько афиш в бандероль. На почту. Вернулся обратно. Из карт выстроил домик и Паше, и Володе...
Глядь на часы. Три четверти десятого. В театр.
— А, Иван Павлович! Здравствуйте, здравствуйте, — слышится кругом.
Иван Павлович лезет в суфлерскую будку, зажигает свечу, очень тщательно на ней поправляет ширмочку из картона, вынимает из кармана леденчик, пососал его. Карандаш в руке.
На какой-нибудь реплике запинается актер, сейчас карандашиком — чирк! — пометил... Репетиция кончилась. Рюмочка водочки или кружечка пивца. А если еще нет двух часов, то “насчет бильярда”.
Прибежал домой. Опять керосиновая кухня, фартук, стряпня при общем восторге детей. Часок вздремнул... В театр! Спектакль!
Самсонов в роли — ни в зуб ногой. Киселевский — ни в зуб. Движением головы, пальцем покажет из будки, когда “переходить”, когда “уходить”... “Браво! — кричит публика — Самсонова! Киселевского!” Спектакль сошел превосходно. А незаметная машина, которая вертела все дело, ни при чем...
Скорее домой. Кастрюлечка, керосиновая кухня и, наконец, сон, благодатный сон”.
V Ну как можно поднять руку на такое существо?.. Впрочем, среди суфлеров находились отчаянные ребята, и месть их была страшна. Вот лишь один невинный пример, как артист становился игрушкой в руках опытного человека из будки.
В городе N. один суфлер ухаживал за хорошенькой водевильной актрисой. Она не пользовалась его расположением и учила роли.
— Все равно, сколько ни учите, захочу, так собью вас, — твердил ей воздыхатель.
— Нет, не собьете.
— Нет, собью, вот увидите!
В один из вечеров давали “Горе от ума”, где артистка играла Лизу. В заключительном монологе Лизы во втором действии суфлер подает:
Ну, люди в здешней стороне!
Она к нему, а он — ко мне!
А я... одна лишь я любви до смерти трушу!
А как не полюбить суфлерчика Ванюшу!
И артистка, ни о чем не думая, повторяет за ним слово в слово — “суфлерчика Ванюшу” вместо “буфетчика Петрушу”.
VI Самое удивительное, что и через сто лет мало что изменилось в облике суфлера. Это бессребреники невидимого театрального фронта, которые и в XXI веке демонстрируют бескорыстие и преданность своему делу. Вот старый мхатовский суфлер — Татьяна Межина, теперь помощник режиссера. Она служит в театре 35 лет, половина из которых отдана суфлерскому делу. Ее учила суфлер из бывших актрис Ольга Бартошевич.
Татьяна Межина: Меня учили так: никогда не торчи в книжке, иначе пропустишь все на сцене. Посыл звука должен быть четким и направлен вперед. К артистам нужен индивидуальный подход.
А господа артисты... они мало изменились в своем отношении к суфлеру. Например, Олег Ефремов терпеть не мог, когда ему подсказывали текст, который он всегда идеально знал и в случае накладки сам выпутывался из положения. Помнят, как еще в “Современнике” в каком-то спектакле расстреливали Ефремова-комиссара. Белогвардеец прицеливается, нажимает на курок... и никакого выстрела, потому что шумовик за сценой куда-то исчез, его не могут найти. Белогвардеец безрезультатно прицеливался три раза, и на четвертый Ефремов схватился за живот и со словами: “Бесшумной, гад...” — “замертво” упал. “Бесшумной” — имелась в виду пуля, которой его “прикончили”.
— А вот Вячеслав Михайлович Невинный — тот всегда мне говорил: “Если я забуду, я на тебя гляну”. Хотя он всегда выучивает текст. Просто мы в своей будке для него — страховка. Или Анатолий Кторов. Он был первый оговорщик на сцене. Он мог вместо “советский” легко сказать “светский”, а в “Чрезвычайном после” он вместо “наш суетный 1930 год” сказал: “Наш суетный 1930 век” — и сам захохотал. Он всегда первый хохотал. Вот он любил суфлеров и обычно говорил: “Ты за мной следи, я сегодня путаюсь”.
Из мхатовских стариков суфлеров любили Алексей Грибов, Алла Тарасова. Грибов страшно нервничал, если не видел в будке привычного лица, и этот факт — лишнее доказательство того, что профессию суфлера можно отнести к профессиям психотерапевтическим.
VII Кстати, о будках. Сегодня они сохранились лишь в трех столичных театрах — Большом, Малом и МХАТе им. Чехова. Если смотреть со сцены, то вид будки мало изменился: та же норка, только более комфортабельна и без сквозняков. Стульчик, стол для текста, как полочка, лампа, пульт...
Из суфлерской же будки видно и слышно такое, что даже опытный зритель не заметит. Например, заговор мастеров против новичков. Их любил устраивать любимец публики Василий Топорков. Вот спектакль “Лиса и виноград”. Эзопа поймали, привели в дом хозяина и кричат: “Привели Эзопа под стражей!” И вот Топорков, который играет Эзопа, на репетиции подходит к молоденькой артистке, исполняющей роль служанки, и на полном серьезе говорит ей: “Деточка, поверьте мне как старому опытному артисту, такое бывает... Если вы говорите: “Привели Эзопа под стражей”, то зритель слышит: “Привели, и жопа вся в саже”. Если вы скажете: “Привели, и жопа вся в саже”, то он услышит, что привели Эзопа под стражей. Это такой эффект”. Сказал и ушел, оставив артистку в ужасе.
И вот спектакль. Труппа затаилась, ждет, как молоденькая артистка скажет про... сажу. Суфлер видит всеобщее напряжение, готовое разорваться хохотом...
— Но... — говорит Татьяна Межина, — сработал закон театра: даже самый неумный артист никогда не уйдет от привычной реплики. И артистка ко всеобщему неудовольствию все-таки правильно произнесла: “Привели Эзопа под стражей”.
Тот же Топорков в начале своей карьеры имел печальный опыт в работе с суфлером. В провинции, куда он приехал по распределению, он играл в спектакле “Коварство и любовь”. На одном из представлений он срочно заменил непришедшего актера, игравшего отца Карла Моора. И вот сцена свидания в тюрьме. Топорков, который совсем не знал этой роли, сидит слушает суфлера. Тот шепчет: “Кашляет”. Топорков не понимает. “Кашляет”, — повторяет суфлер. Топорков напрягается. “Кашляет же!” — нервничает суфлер.
— Кашки бы, — довольно повторяет артист.
На легендарном спектакле “Синяя птица”, который играли уже несколько сот раз, артист Всеволод Шиловский — Кот — забыл свою реплику. Он элегантно движется к суфлерской будке: “Мяу-мяу, мяу-мяу” — в надежде услышать подсказку. А из суфлерской будки ему в ответ: “Мяу-мяу”. Суфлерша решила, что Шиловский таким образом с ней заигрывает.
VIII А вот в Театре имени Маяковского, как и в Вахтанговском театре, никогда не было будки. Там суфлер сидел на стульчике в кулисах, и все артисты знали, что если Любовь Лазаревна Лесс на месте — спектакль пройдет спокойно.
Александр Лазарев: Это была удивительная личность — очень профессиональная, но при этом смешливая, шумная. Обладала способностью подсказывать так, что в кулисах ей кричали: “Люба, тише! Люба, тише!..” Это все шутки, но она была профессионалом высокого класса. В отличие от всех предыдущих наших суфлеров она писала нам записки с замечаниями или приходила в гримерки и разбирала ошибки. “Сашенька, — говорила мне Любовь Лазаревна, — вы неправильно произносите. Так по-русски не говорят”. От нее же я услышал свой, может быть, первый в жизни комплимент. В спектакле “Плоды просвещения” я играл Сохатова, который при первом появлении сбрасывал шубу. “Сашенька, кто вас научил сбрасывать так великолепно шубу с плеча? Кто ваши родители?..”
Но и с профессионалами случаются казусы. Шел спектакль “Жизнь Клима Самгина”. Юрий Горобец играл ротмистра Романа Леонтьевича. И артист Анатолий Ромашин, который вышел на сцену, вдруг забывает его имя. Он подходит к кулисе и тихо так спрашивает: “Люба, как зовут Горобца?” И она на полном серьезе отвечает: “Юрий Васильевич”.
IX Нужен ли суфлер театру будущего, если театр настоящего так легко отказался от этой нужной профессии? Может быть, была права Сара Бернар, когда, вернувшись в Париж из европейского турне, буквально уничтожила в своем театре суфлерскую будку? Как показал опрос, радикальных поступков относительно раритетной профессии в театре никто не жаждет. Хотя актеры считают, что суфлер на репетициях незаменим. А некоторые хотели бы видеть их и на спектакле — как гарантию внутренней уверенности, покоя и талисман успеха.
Как же оплачиваются физические и моральные услуги суфлера?
— Чистыми у нас, может быть, 1600 выходит, — говорит Татьяна Межина из МХАТа. — Конечно, маловато, но Олег Табаков обещал пересмотреть зарплату суфлерам и повысить.
Не хотелось бы расстраивать носителей древнейшей профессии, но их коллеги в начале века получали несравнимо больше — от 100 до 150 рублей в месяц. Это очень большие деньги: покупательная способность рубля была совершенно другой, чем теперь: килограмм парной говядины стоил 47 копеек, а обед в трактире из пяти блюд обходился в 13.
Время суфлеров — это старинные открытки с выцветшими персонажами. Это черно-белое кино с треском и белыми прострелами плохого качества пленки. Раритет. Антиквариат, который сегодня достать труднее, чем какой-нибудь комод из карельской березы с бронзовыми ручками. Ностальгия с запахом домашности по чему-то невиданному...
И неужели потомкам нынешних актеров уже некому будет сказать: “Подавай-ка мне, душа моя, сегодня погромче!..”
