Государев хамовный двор в Замоскворечье напоминал Кремль. Каменные стены с проездными воротами и шатровыми башнями выглядели крепостью. Прибывший из Санкт-Петербурга с поручением зарисовать виды Москвы академик Федор Алексеев оценил красоту вековых стен. И запечатлел этот средневековый государственный завод. В его палатах ткачи, пряхи, швеи выделывали для царского двора белое бумажное полотно — хаман. Петру Первому требовалось парусное полотно для флота. Он перевел ткачей на Яузу, а за прочными стенами начали чеканить монету.
О канувшем в Лету Монетном дворе напоминает Старомонетный переулок. Палаты двести лет назад снесли. Но как долго дымили трубы рядом с купеческими усадьбами, где жили наши первые капиталисты! У Якиманки завел ткацкое дело Рябушинский. Замок из красного кирпича “Товарищества московской голутвинской мануфактуры” заполняет Якиманскую набережную. На Берсеневской набережной благоухает запахами старинная конфетная фабрика Федора Эйнема, она же “Красный Октябрь”. На Малой Ордынке цветет и пахнет “паровая фабрика шоколада” Ивановых, ныне “Рот-Фронт”. На Большой Ордынке до недавних дней выполняли план четыре завода, в их числе второй авторемонтный, “ВАРЗ”, приказавший долго жить. За редким исключением, наступившая эра капитализации ставит крест на индустрии “развитого социализма” в центре города. Слишком дорога здесь земля, чтобы фабриковать консервные банки и ремонтировать автомашины.
В какой столице видано, чтобы напротив дворца президента небо заволакивали клубы дыма? Видано это в нашей Москве, напротив Кремля, где дает ток электростанция “Общества электрического освещения 1886 года”, она же первая МОГЭС. Вряд ли скоро этот корабль электрификации с частоколом труб уплывет отсюда куда подальше. Но многие заводы и фабрики за Москвой-рекой после краха социализма закрылись.* * *Где была карандашная фабрика купца третьей гильдии Григория Рубинштейна в Замоскворечье? Следы утеряны, возможно, на ее месте угасает за глухим забором некое производство рядом с храмом Николы в Толмачах. Точно известно, “на Толмачах в приходе Николы” 6 декабря 1835 года в Николин день родился у фабриканта младенец мужского рода, крещенный в этой церкви под именем Николая. К тому времени бывший житомирский купец поменял веру предков, как это сделал другой известный персонаж, Израиль Бланк, по материнской линии дед Ленина.
Снесенный полвека назад дом, где родился Николай, стоял на Большой Ордынке, 26. Там сейчас разросся за оградой сквер, напоминающий об исчезнувших здешних садах. “Бывали ли вы в Замоскворечье? — спрашивал читателей Аполлон Григорьев. — Его не раз изображали сатирически. Но до сих пор никто, даже Островский, не коснулся его поэтических сторон. А эти стороны есть, хоть на первый взгляд внешние, наружные. Во-первых, уж то хорошо, что чем дальше вы идете вглубь, тем более Замоскворечье перед вами в зеленых садах; во-вторых, в нем улицы и переулки расходились так свободно, что явным образом они росли и делились...”
Были и внутренние, невидимые с улицы поэтические стороны жизни, не замеченные Островским. За стеной гостеприимного дома новоявленного московского купца часто звучала музыка. Играла на германском старинном “столообразном” фортепиано мать большого семейства. Играли с утра пораньше сыновья Антон и Николай. Старший рано покинул родной дом. (Он прославился как пианист и композитор, основал в Санкт-Петербурге первую российскую консерваторию.) Младший вырос в Замоскворечье и почти всю жизнь провел в родном городе. Однажды мать застала малыша за инструментом, когда он пытался воспроизвести бой часов Спасской башни. Звон курантов доносился до середины Большой Ордынки. Поднятого на рассвете ребенка усаживали за фортепиано. Златокудрого Николая показали Листу, гастролировавшему в Москве. Игра вундеркинда потрясла гениального артиста: он почти каждый день бывал в доме купца, чтобы полюбоваться чудом природы. Листу казалось, что в Николая Рубинштейна воплотился дух Вольфганга Амадея Моцарта. Восьмилетний пианист с триумфом дал первый концерт в Москве.
Николай Рубинштейн — еще одна великая фигура Замоскворечья. Не посещая гимназии, сдал выпускные экзамены и поступил на юридический факультет Московского университета. Начинал карьеру, когда музыкантами служили крепостные. Родителям невесты пришлось дать слово не выступать в публичных концертах, чтобы не позорить фамилию столбовых дворян Хрущевых! Порвав оковы семейной жизни, Николай покорил раз и навсегда своим исполнением Москву. И позднее — Париж. Французы наградили его орденом Почетного легиона.
Как пишут биографы, влюбчивый до чрезвычайности, он заводил романы с женщинами всех слоев общества, разного характера, начиная от страстных и глубоких натур до экзальтированных истеричек. “Много работаю, но не забываю также игру в карты, вино и женщин, — писал Николай матери, — ибо в противном случае был бы (по Лютеру) дураком”. В любви везло, в карты проигрывал без печали. Был счастлив, окруженный учениками, друзьями и возлюбленными, превращая Москву в музыкальную столицу мира. В ней он царствовал двадцать лет, принимал с почетом королей музыки — Вагнера и Берлиоза. Рядом с альма-матер, Московским университетом, открыла двери основанная им Московская консерватория. Рубинштейн принял на службу никому не ведомого Петра Чайковского, поселив неприкаянного музыканта у себя дома. Все поступки директора консерватории определялись одной целью — “возвысить значение русской музыки и русских артистов”. Он исполнял первым все сочинения Чайковского. Музыка заполнила не только Колонный зал Благородного собрания, но и громадный Экзерциргауз, проще говоря, Манеж. Под его крышей тысячи москвичей слышали игру громадного оркестра и хора в 700 человек!
С детства Рубинштейн дружил с братьями Третьяковыми, бегал с ними купаться на Москву-реку. Его знала вся Москва. Извозчикам не нужно было называть адрес, чтобы доехать до квартиры директора консерватории. Заседания, концерты, обеды, вечера, приемы, игра в карты, свидания... Но что бы ни случилось вечером и ночью, профессор утром никогда не опаздывал в класс. Николай Рубинштейн горел, как свеча с двух сторон, и умер в 45 лет. Его похоронили в Замоскворечье, в Даниловом монастыре.
Потрясенный смертью друга, Чайковский написал трио “памяти великого художника”. Были собраны большие деньги в фонд Рубинштейна на строительство нового здания с Большим и Малым залом. Над их сценами водрузили барельефы основателя этого храма музыки. Советская власть, воспылав в тридцатые годы любовью к русской классике, присвоила имя Чайковского одной из улиц Садового кольца и консерватории. Она же водрузила ему памятник перед входом в Большой зал, где предполагали установить монумент основателю. Эта же власть Музей Рубинштейна трансформировала в Музей имени Глинки.
...Николай Рубинштейн с триумфом выступал в Париже, когда Эдисон продемонстрировал фонограф. Записать игру великого пианиста не успели. Сохранились воспоминания. “Как всякий человек, проникнутый неугомонным чувством своего призвания, он ничего не забывает, никогда не отдыхает и в самом себе видит только орудие своей мысли”. Так высказался граф Владимир Соллогуб, автор “Тарантаса”, повидавший на своем долгом веку много замечательных людей. Он бывал в Замоскворечье в известном нам “доме Демидовых” за чугунной решеткой. В нем жена брата, Мария Федоровна Соллогуб, держала светский салон, известный в Москве 60-х годов XIX века. В нем не только вкусно ели и сладко пили. В графском дворце публицисты и профессора обсуждали вечные русские вопросы “Кто виноват?” и “Что делать?” в то самое время, когда студенты Московского университета в подвале трактира на Трубной решали судьбу царя-реформатора Александра II. Салон княгини Волконской на Тверской известен каждому школьнику. Салон графини Соллогуб в Толмачах забыт. Она не воспета поэтами, как “царица муз и красоты”, уехавшая навсегда из Москвы в Рим. Там на площади, где шумит фонтан Треви, каждый может поклониться праху русской княгини в католическом храме.
Гостями Марии Соллогуб были Гоголь, Тургенев, западники и славянофилы. В ее салоне, как в Английском клубе, можно было говорить свободно о политике, не опасаясь тайной полиции в царствование Александра II. Графиня магнетизировала современников. “И ум, и сердце, и характер — все в ней было превосходно, — утверждал Борис Чичерин, городской голова Москвы, отстраненный Александром III от выборной должности за либеральную речь на банкете по случаю неожиданной коронации, случившейся после убийства Александра II. “Там сам себя Чичерин поразил”, — иронизировал по этому поводу Некрасов. Даже после гибели императора либерал Чичерин надеялся на конституционные реформы. (Племянник профессора-энциклопедиста, Николай отказался из идейных соображений от богатого наследства дяди и “пошел другим путем”, став в правительстве Ленина наркомом по иностранным делам.)
Еще одно славное забытое имя — Юрий Самарин, брат графини, историк и публицист. За инакомыслие попал в Петропавловскую крепость. В самиздате ходила по рукам его “Записка о крепостном состоянии и о переходе от него к гражданской свободе”. Как ученый слыл знатоком истории крепостного права в Пруссии. Как практик занимался отменой крепостного права в России.
В “барском оазисе среди купеческого Замоскворечья”, бывало, жил скитавшийся из принципа по усадьбам друзей Владимир Соловьев, сын великого историка Сергея Соловьева. Семьи у него не было, жизнь прошла в странствиях. Каждый был рад оказать гениальному философу и замечательному поэту гостеприимство. Письмо возлюбленной возбуждало, по его словам, в нем такую радость, что он “громко разговаривал с немецкими философами и греческими богословами” на их родном языке. Учение Соловьева о “всеединстве мира” и другие концептуальные идеи многие в Первопрестольной не признавали. Это побудило его написать в адрес Москвы такие горькие слова:
Город глупый, город грязный,
Смесь Каткова и кутьи,
Царство сплетни неотвязной,
Скуки, сна, галиматьи.
Блок, Белый, Вячеслав Иванов считали Владимира Соловьева учителем. Сочинения, созданные им, вышли до революции в 10 томах. Философия, поэзия, личность этого мыслителя, преданного в СССР забвению, повлияли на символистов, поэтов Серебряного века, на племянника — поэта Сергея Соловьева. Он написал о Москве иные стихи:
Не замолкнут о тебе витии,
Лиры о тебе не замолчат,
Озлащенный солнцем Византии,
Третий Рим, обетованный град.
После “великих реформ” на Большой Ордынке возникли учреждения, какие здесь прежде не водились. В новом трехэтажном доме (22) открылось епархиальное училище. На другой стороне улицы (55) появилось Александро-Мариинское училище для “беднейших детей с бесплатными завтраками”. История его такова. Император Александр II, будучи в Москве, посетил городского голову, коммерции советника купца первой гильдии Королева. На радостях тот возвел за год до убийства императора двухэтажное здание с классами и актовым залом.
В Замоскворечье потянулись люди, чтобы полюбоваться картинами. Специально для них Павел Третьяков построил новые залы вблизи своего дома, завещанного Москве.
Все известные барские усадьбы во второй половине XIX века поменяли владельцев. Дом-дворец Киреевских (41) перешел в руки Морозовых, одной из ветвей могучей купеческой династии. Владение оформили на имя Марии Федоровны Морозовой, жены купца первой гильдии Тимофея Саввича Морозова, владельца “Товарищества Саввы Морозова и сын и Ко”. Так на всякий пожарный случай поступали многие предприниматели, оформляя недвижимость на жен. В случае банкротства строения, записанные на супругу, не описывались. (При финансовом крахе Саввы Мамонтова его роскошный дом-музей на Садовой-Спасской с картинами, мебелью, книгами пошел с молотка за долги. А подмосковное Абрамцево, записанное на имя жены, осталось за обанкротившимся меценатом.)
“Дом Демидовых”, он же — Соллогубов, как многие московские роскошные дворцы XVIII века, перестал быть квартирой одной семьи. Его заняла Шестая мужская гимназия, закрытая в 1917 году большевиками. Она успела выпустить Ивана Шмелева, Станислава Шацкого, Николая Хмелева, Всеволода Пудовкина. Все они после гимназии поступили в Московский университет на разные факультеты. И все занялись не тем, чему их учили. Писатель Шмелев, педагог Шацкий, артист Хмелев и кинорежиссер Пудовкин вписали свои имена в историю ХХ века.
...За год до его начала купеческую Большую Ордынку, как аристократическую Поварскую, обсадили молодыми голландскими липами... Что последовало дальше? Об этом — следующая публикация в “МК”.
