Говорят, старые — что малые: наивные, доверчивые, беззащитные. Все так, только вот у детей защитников куда больше. Попробуйте оформить опекунство над ребенком: одних справок понадобится воз и еще маленькая тележка! А потом инспектора по охране прав ребенка и дома у вас побывают, и в школе проследят, хорошо ли вы исполняете опекунские обязанности... То ли дело — старик! Оформляй с дедулей-бабулей договор — и твори с подопечным что душа пожелает: ни один инспектор проверять не придет. Нет у нас, к сожалению, такой комиссии — “по делам престарелых”...
Есть, правда, служба соцзащиты. Ее работники навещают немощных москвичей дважды в неделю: приносят продукты на дом, забирают квитанции на оплату коммунальных услуг. Но в обязанности приходящего соцработника не входят ни стирка-уборка, ни готовка обедов, ни тем более уход за лежачими больными... Не справляешься сам, нет родных и знакомых — ищи за наличные других помощников. Впрочем, они и сами тебя отыщут: молодые, обаятельные, сыплющие обещаниями светлого будущего похлеще кандидата в депутаты накануне выборов. Чтоб сказку сделать былью, человеку почтенного возраста всего-то и нужно — на обаятельного и привлекательного квартиру переписать. Вот одинокие пенсионеры и переписывают, наивно ожидая, что на их доброту ответят добром и заботой. Господи, ну когда же вы избавитесь от детской доверчивости?..
...Галина Николаевна Лебедева уже избавилась. Но только тогда, когда окружающий мир сузился для нее до размеров старого металлического кресла. В котором, кажется, и час не высидишь без того, чтобы не затекли все мышцы. А она, со своим диким артритом, изломавшим тело, скрутившим руки, обездвижившим ноги, сидит в нем день и ночь. Вот уже почти пять лет...
— Самое главное, деточка, — здоровье. Если б я могла хотя бы ползать!.. Это такой ужас: ощущать свою полную беспомощность и зависимость от других. Я болела, ходила с палочкой, но за мамой ухаживала. Но однажды у меня резко поднялось давление, и я так неудачно упала, что уже не смогла двигаться. Мы сидели с ней в этой комнате, безумно голодные. Совершенно слепая мама и я — полностью неподвижная. Не могли даже газ зажечь... А соцженщина утром принесла печенку. Мы с мамой решили: едят же сырую пищу в каких-то диетах! И двое суток грызли сырую печенку. Грызли и плакали... Потом случайно зашла соседка, позвала на помощь, — меня посадили в это кресло. С тех пор и сижу...
Лебедева показывает тетрадку, где целая куча различных организаций, куда она пыталась достучаться. Звонила и в собес, и в Красный Крест, и в ветеранские организации... В мэрии сказали, что вопрос слишком сложный — нужен юрист. В Красном Кресте — что могут выделить разовый паек, а сиделок у них нет. Узнала, что в Митине есть пансионат, но там ответили, что берут только тех, кто может сам себя обслуживать. В специальное же отделение для лежачих попадают те старики, которые, прежде чем слечь окончательно, уже проживали в пансионате...
Это сегодня фирмы — в том числе и государственные — наперебой предлагают свои услуги в обмен на жилплощадь престарелых москвичей. И пансионаты новые открыли, в которые принимают, не требуя взамен квартиры. Но это сейчас. А тогда у Галины Николаевны был только один выход. И отчаявшаяся пенсионерка совершила роковой шаг, отрезавший ее с матерью от внимания и заботы государства. В обмен на пожизненное содержание и помощь по уходу она заключила с женщиной, проживавшей неподалеку, договор ренты квартиры.
Поначалу все было сносно. И, может быть, закончилось бы пристойно, если бы Галина Николаевна быстренько отправилась вслед за своей девяностолетней матерью на тот свет. По условиям договора половина квартиры после смерти Лебедевой-старшей принадлежала “опекунше”, но воспользоваться ею “опекунша” не могла: мешала Галина Николаевна. А ждать было невтерпеж. От балласта принято избавляться. И на горизонте появился новый претендент на квартиру одинокой пенсионерки — преуспевающий новый русский Михаил Сергеевич.
Он решил действовать наверняка: долю на квадратные метры у “опекунши” выкупил, заплатив и за прочие понесенные ею расходы. Сэкономил только на профессиональной сиделке. А для очистки совести в газете “Из рук в руки” дал объявление, которое в переводе на язык понимающих людей звучало так: “Сдается квартира со старухой в придачу. За минимальный уход — 500 рублей”. Настоящей сиделке платят по-другому... Впрочем, настоящую приглашать никто и не собирался.
Кто только не перебывал в квартире Галины Николаевны за эти годы! Даже батюшка приходил, но ушел ни с чем, признавшись: “Если б ухаживать за квартиру, я сам бы у вас жил, а за полтыщи рублей и уборщица наша к вам не пойдет!..”
— Один раз повезло. Жила у меня Елизавета Даниловна — очень хорошая женщина. Пришла, потому что муж, с которым она прожила сорок лет, бегал за ней с ножом. Но... Поехала за своими вещами и уж не вернулась, видно, с мужем помирилась, — вздыхает Галина Николаевна. — А так все больше жили у меня всякие женщины, некоторые прямо с вокзала. У них вместо паспорта — “слепая” ксерокопия. И обворовывали меня, и пенсию забирали... Из квартиры настоящий притон устроили. Стыдно даже вспоминать! Я все терпела, потому что “кавалеры” квартиранток меня на кровать укладывали, чтобы я не видела, что они на кухне вытворяют... Однажды очередная “сиделка” ушла вечером и исчезла. Знаете, в детстве я пережила блокаду. Поехала на каникулы к бабушке, а тут война началась. Бабушка умерла от голода — я чудом выжила. И когда эта девица пропала на четверо суток, мне показалось, что я снова там, в блокадном Ленинграде...
Дни Галина Николаевна проводит в тягостном ожидании. Ждет, когда забежит два раза в день соседка Клавдия Михайловна, оставит еду. Поговорить бы, расспросить, как там на улице?.. Но у Клавдии у самой отец больной, которого больше чем на десять минут нельзя одного оставлять... Еще раз в неделю приходят сердобольные старухи, обтирают ее полотенцами — вот и все общение. Телефон, правда, звонит часто: люди откликаются на объявление в газете. Но, узнав, что именно нужно делать за обещанные деньги, тут же кладут трубку.
— Поскорее бы Бог прибрал, только дал бы хоть последние денечки прожить как-нибудь по-другому, без боли!.. — вздыхает Галина Николаевна. — Вы, деточка, напишите, что я спокойная, тихая. Мне от сиделки немногое нужно — лишь бы я была сухая и накормленная. Может быть, откликнется порядочная женщина, которой совсем негде жить. Михаил Сергеевич теперь обещает платить 750 рублей. Говорит, чтобы еще 250 я доплачивала из своей пенсии. Я согласна! Пусть на одном хлебе с водой сидеть буду, лишь бы хватило на болеутоляющие лекарства...
...Наверное, только в России возможны такие смирение и покорность. Слушаю умную, интеллигентную женщину — и хочется заорать, что если б хотел — мог бы ваш Михаил Сергеич нанять за нормальные деньги сиделку. А за неполных три тысячи рублей — купить специальную кровать, которыми оснащены больницы и пансионаты: одно движение рычажка — и спинка поднимается, сиди сколько нужно, а потом снова лежи. И даже сила приходящих пьяных мужиков не понадобилась бы.
Скрюченная, с опухшими ногами-бревнами, вся в кровоточащих пролежнях, Галина Николаевна так запугана, что даже в больницу лечь боится. Старушечий консилиум уверен: уедешь из дома — назад Михаил Сергеевич не заберет. А в стационаре тоже век держать не будут...
— После подписания договора я спросила у юриста: “Кто же я теперь в этой квартире?..” Он засмеялся и ответил: “Вы — живая мебель! И выкинуть нельзя, и прав никаких не имеете. Ответственный квартиросъемщик — господин Исаев, без его согласия вы даже вздохнуть не можете”.
Господи, да если бы я хоть разум потеряла, наверное, легче бы было. Но ведь я в своем уме, и мне невыносимо сознавать свое положение. Я — обреченная...
...У меня перед глазами — скукоженная фигура женщины в кресле. Постоянно терзает мысль о том, что Галина Николаевна все еще сидит, прикованная к креслу...
Дорогие мои старики! Умоляю: прежде чем совершить какую-нибудь сделку со своей квартирой, вспомните о Галине Николаевне!..
