Музык прекрасной дамы

“Товарищ Атос”, как часто называют Вениамина Смехова работники ГАИ, с недавних пор бывает в России лишь наездами. А живет он то во Франции, то в Германии, то в Израиле, то в Америке — там, куда позовут работать. Сейчас он прилетел в столицу из Франции, чтобы удивить соотечественников своим новым интернациональным спектаклем “Две сестры”. За границей самый печальный из четырех мушкетеров ставит оперы, пишет книги, обучает студентов, готовит пьесы — в общем, отрабатывает по максимуму все свои, как он сам говорит, творческие аппетиты. В прошлом году Смехову исполнилось 60 лет, и, как принято выражаться в дежурных панегириках, бывший актер Театра на Таганке полон сил и энергии. Он с неподражаемым восторгом рассказывает о своей семье и, похоже, действительно счастлив.

-На стенах и полках вашей квартиры — портреты и книги Маяковского. Это ваш любимый поэт?

— Один из любимых. В моей жизни имели место три события, связанных с Маяковским. Первое — несколько телевизионных спектаклей 60—70-х годов с молодыми актерами Таганки. Второе произошло в 1967 году. Любимов доверил мне писать сценарий к пьесе “Послушайте”. Тогда я впервые оказался на страшном побоище, то есть на принятии спектакля. Дело происходило за закрытыми дверями в Управлении культуры. Помню, Любимову очень помогло его “швейкование”. Есть такой замечательный глагол — “швейковать”. Вот он и “швейковал”: они ему цитату из Ленина, он — из Маркса. Они — из Маркса, он им — из Ленина. Так они и били друг друга цитатами. Любимов умел охранять свое детище! Тогда же я впервые увидел Лилю Брик. Она вышла, посмотрела на нас, на лицо начальника, которое не поместилось бы в этот кадр (указывает на объектив камеры фотографа. — Д.Г.), вдруг всхлипнула, сказала: “Закроют...” — и тихо села. Спектакль в итоге вышел.

И третья моя встреча с Маяковским — спектакль “Две сестры” по переписке Лили Брик и Эльзы Триоле. Это пьеса-коллаж. В ней есть и театр, и кино, и песни, и танцы, а также стихи Маяковского и Арагона. Как говорила Лиля Брик, “нам судьба подарила по поэту”. Ей — Маяковского в Москве, Эльзе — Арагона в Париже. Премьера “Двух сестер” состоялась в Марселе, а сейчас спектакль прибывает в Москву и, надеюсь, будет сыгран здесь не хуже, чем во Франции.

“У меня в памяти сохранилось, как Лиля на даче в Переделкине учит нас с Аликой (младшая дочь. — Д.Г.) бульон приправлять лимоном, выжимая из него живой сок... У Лили я познакомился и с разными сортами сыра, с рокфором в старинной вазе под стеклянным колпаком (“откроешь — вонища на весь дом, но ведь вкусен, мерзавец”)... Фруктовый чай, пакетик растворяешь и вдыхаешь аромат полуживого шиповника. Лиля Юрьевна смеялась: “Все с ума сошли, кричат, что он лечит от всех болезней. Пропьешь 200 пакетиков — и здоров до самой смерти. Людям нужен новый пенициллин! Маяковского тоже сделали пенициллином”. Из книги В.Смехова “Театр моей памяти”.

“Лиля Брик — муза русского авангарда”, — сказал как-то Пабло Неруда. Что не исключает, однако, целого моря грязи, которое на нее выливалось, выливается и будет выливаться, как и на всех прекрасных дам, которые живут не по правилам. А это и есть главная заповедь Прекрасной Дамы...

— То же относится и к вашей жене?

— У нас взаимное обслуживание. Она моя муза, а я ее “музык”. И эта музыка разыгрывается довольно давно. Мы живем в одно дыхание и не расстаемся вот уже десять лет. Прошли через много испытаний — и личных, и политических, и театральных. И я желаю всем хорошим людям испытывать то счастье, которое испытываю я уже много лет. Галя — самый важный соучастник всех моих преступлений.

— Как вам удалось прожить столько лет с одной женщиной? Для человека вашей профессии — факт, достойный удивленья.

— А я и не верю, что живу в реальности, ибо в реальности должна преобладать скука. Как писал Тонино Гуэрра, “русская женщина — это метеорит, полный чувств”. Галя — прекрасный теа-киновед, журналист, декан русского отделения Лингвистического института в Вермонте, очень живой и необычайный человек, красивая женщина, сгусток славянской энергии. Она может и рублем одарить, и в горящую избу войти. И входила, и спасала. Если бы не она, меня бы физически могло и не быть на земле. Кстати, скорее всего, Галя будет очень недовольна, что я так долго о ней говорю.

— Ваши дочери Алика и Елена...

— У меня самые лучшие дочери в мире. Сын старшей дочери Елены Леонид, четырнадцати лет от роду, скоро должен зайти ко мне починить телевизор. Он большой специалист по всем видам техники, сейчас определяется в своих многочисленных пристрастиях: литература, поэзия, живопись, кулинария, бизнес. Я, со своей стороны, буду счастлив, если он станет талантливым поваром. Потому что это одно из самых надежных художественных занятий для мужчины. Мама Леонида Леночка работает в Информкино. Младшая дочь, Алика, сыграла в последнее время сразу несколько ролей, и главная из них — роль матери собственного сына Артема. Я предпочитаю называть его Артамон Николаевич.

— Почему так официально?

— Из уважения. Статный, щекастый, видный мужчина с совершенно пронзительным взглядом, который, конечно же, обещает много побед. Артамон Николаевич справил свою первую годовщину. Он бегает, прыгает и ставит всех на свои места. А мама, Алика, поет, и мне очень нравится, как она это делает.

— Вениамин Борисович, как вы объясните разницу в характере — вашем и младшей дочери? В отличие от вас Алика стремится к публичности, ей импонирует внимание со стороны общества. Вы же, насколько я понимаю, предпочитаете оставаться в тени...

—Во-первых, Алика молода и хороша собой, а народ должен знать своих красавиц. А во-вторых, я живу не по своему расписанию. Я — фаталист. Меня несет. У меня есть предложения — я двигаюсь. Меня вовсе не смущает публичность. Так что разницы с Аликой в этом плане у нас нет. За исключением того, что я, пожалуй, более пугливый, более опасливый, более консервативный по сюжету своей жизни. Алика — человек рискованный и смелый по части экспериментов над собственной судьбой, что меня часто пугало и настораживало. Я очень боялся за Алику, но всегда гордился ею. Я отношусь к ней как к талантливому коллеге, как к замечательной и сильно недоигравшей актрисе, как к интересной певице (о репертуаре не говорю) и как к человеку, который добился очень многого благодаря персональному таланту и смелости.

Лена же ближе к моему пугливому характеру. Тем и отличается от Алики. Она сразу послушалась, когда я отсоветовал ей идти на сцену. Хотя, наверное, из нее бы вышла замечательная актриса. Она очень музыкальна. Обладает многими достоинствами. И предпочла реализовать их в любви к собственному сыну. У нее много друзей. Она очень общительна. Лена — человек праздника.

— Вениамин Борисович, последние годы вы путешествуете по миру, ставите спектакли, преподаете, консультируете — вольная птица... Вам не наскучила такая независимость? Не возникает желание вернуться под крыло какого-нибудь режиссера?

— Как говорят американцы, this is a good question. Начну отвечать со своей любимой роли. Вспомните одну из самых сильных фраз Воланда: “Никогда и ничего не просите. Никогда и ничего. В особенности у тех, кто сильнее вас”. Дальше следует сомнительный сарказм: “Сами предложат и сами все дадут”. Однако “никогда и ничего не просите” — это и есть то, что ведет меня по жизни все последние годы. Я не хочу сидеть сложа руки, не хочу повторять пройденное. Пока Бог дает мне силы, буду развивать все три своих аппетита — актерский, режиссерский и литературный.

— Не отразилась ли на вашей жизни мистическая роль Воланда каким-либо странным образом?

— Бог милостив. Ничего, кроме счастья, я не испытал, поэтому мне грех жаловаться. Я даже записал на диск аудиоверсию “Мастера и Маргариты”. В мистической Праге, в мистический период мистической постановки мистического произведения “Пиковая дама”.

“В 1975 году я получил роль Воланда и, когда читал за кулисами приказ Ю.П.Любимова, глазам своим не верил. Мечтать боялся — так был убежден в любимовской нелюбви ко мне”. Из книги В.Смехова “Театр моей памяти”.

— Вы ставите оперы. Довольно необычный выбор для театрального режиссера!

— Я — не профессиональный “опер”. Мне хорошо спится на чужих оперных спектаклях, но я с большим удовольствием ставлю свои.

Альфред Шнитке назвал Театр на Таганке театром новой оперы. Любимов поставил несколько знаменитых оперных спектаклей, что отразилось на нашем здоровье, на наших мозгах и на нашем мировоззрении. Двадцать лет назад я лично сочинил оперу “Али-баба и сорок разбойников”. Когда я встречаю Табакова, Юрского или Джигарханяна, мы обязательно перекидываемся какими-то словечками из того спектакля...

— А вы сами не пробовали петь на оперной сцене?

— В шутку я обязательно пою. Чтобы не орать на певца, если тот не понимает, что ему говорят. Я лучше выйду и передразню его. Особенно люблю изображать теноров. Они краснеют, а все рыдают. К тенорам у меня вообще отношение, мягко говоря, наиболее снисходительное. Один из моих Германнов в “Пиковой даме” оказался очень трудным. Я хотел его переделать, и мне помогла его жена. Взяв мужа за руку, сказала: “Товарищ Атос, давайте мне свои указания, а уж я на него повлияю”.

— Вениамин Борисович, вам не надоело столько лет ходить в Атосах?

— Актерам свойственно сначала трудиться, а потом, в случае успеха, задирать носы. У меня от природы нос вряд ли склонен к задирательству. Я, скорее, прохожу обратный путь. Когда во времена ранней Таганки нас захваливали, у меня кружилась голова. Я считал все остальные театры вчерашним и позавчерашним днем, полагал, что лучше наших спектаклей и моих ролей ничего нет на свете, и я по заслугам получаю знаки внимания от... Дальше называйте лучших людей тогдашней России — от Сахарова до Смоктуновского.

Но случилось так, что по мере развития сюжета моей жизни головокружение пошло на спад. Спустя двадцать лет я обнаружил, что “Мушкетеров” любят не только школьники, но и люди, которых я бесконечно уважаю и ценю. Раз эта лента в своем жанре, в своей весовой категории играет такую добрую роль в жизни многих предостойнейших личностей, то она кое-чего да стоит, и я с удовольствием продолжаю “ходить в Атосах”.

“...Я поехал на запись песни “Есть в графском парке черный пруд...” в Лихов переулок, где нашей группе дали минимум студийных часов. Однако молодой Дунаевский бодрился: “Не робей. Дома получилось, получится и с оркестром. Берем с собой коньяк, выпьешь для куража”. Коньяк у меня, конечно, не впервые, но в сочетании с новой закуской (“черный пруд... там лилии цветут...”) — напиток вышел боком. Я спел так смело и громко, что слушать этот “дубль” было невозможно. Запись песни решили отложить. Ночью спал я крепко. Верил Дунаевскому, что обязательно перепишем песню. Обманул меня композитор. Так и осталась в фильме “черновая запись”, сделанная голосом одного музыканта. А когда фильм вышел, я регулярно набирал номер телефона Дунаевского и пел ему страшным голосом: “Есть в графском парке черный пру-уд, там лилии цвету-ут”. Сначала Макс смеялся, но потом почему-то так испугался, что вот уже двадцать лет ежегодно меняет квартиры, города, страны, семьи и номера телефонов”. Из книги В.Смехова “Театр моей памяти”.

— Вениамин Борисович, режиссер “Мушкетеров” Георгий Юнгвальд-Хилькевич писал в своей книге, что съемки фильма частенько сопровождались веселыми приключениями с литрами водки и бурными романами. Каковы ваши воспоминания о тех днях?

— Мне трудно поддержать эту версию Юры Хилькевича. В постановке фильма его роль значительна, а то, как человек вспоминает, — это уже искушение последней буквы алфавита. Очень часто люди, которые создали что-то очень приличное благодаря соавторству и хорошей компании, по истечении времени присваивают себе все заслуги и успехи команды. Это случается. Особенно в старости. Когда мы сами вспоминаем, деля поровну на всех и радости, и горести, — это одно. А когда начинает вспоминать режиссер, то тем, что он возвышает себя, он поневоле обижает актеров. Хилькевичу необходимо себя похвалить. А ведь его уже похвалил успех фильма. Ему достаточно было исполнить одну из главных заповедей Библии: быть благодарным.

Меня он не обидел. И не мог обидеть, потому что я не участвовал ни в разлитии спиртного, ни в разбитии женских сердец. Не потому, что я такой хороший, просто из-за нехватки времени. Мне ужасно нравилась атмосфера съемок — не бесшабашная, скорее, творческо-разгильдяйская. Как раз то, что нужно.

“Помню холод, ветер, мы снимаемся по пояс в воде, а на берегу — красные носы рыбаков, переодетых во что-то красное, красный закат и косо висящее, бывшее гордое, название совхоза “Красный гарпун”. Вернувшись в гостиницу, узнаем, что у Миши Боярского украли деньги и документы. Поставлена на ноги милиция. Лень было отвечать на их вопросы, надежд никаких, и оставили потерпевший и его сосед требуемые отпечатки пальцев. Уникальные автографы Д’Артаньяна и Портоса”. Из книги В.Смехова “Театр моей памяти”.

— Говорят, вам не понравилось продолжение “Мушкетеров” — “Двадцать лет спустя” и “Тридцать лет спустя”.

— Еще ни от одного человека я не слышал ничего, кроме уклончивых слов. Почему продолжение не очень получилось? Чудес в кино не бывает. Отсутствовала хорошая подготовка, как в первой ленте. Не было ощущения первой любви, свежести на авторском уровне — и у Хилькевича, и у Розовского, и у Дунаевского.

— Вы смогли бы, как Атос, убить предавшую вас женщину?

— Нет, это невозможно. К тому же я знаю, что Атос ее и не убил. Миледи — Рита Терехова — жива, и я очень ее люблю, милейшую актрису и замечательную женщину.

— Вениамин Борисович, я слышал, что в своей книге “Театр моей памяти” вы заметно сгладили первоначально острую версию вашего конфликта с Юрием Любимовым. Вы не хотели с ним ссориться?

— По секрету скажу: я никогда не расставался с Театром на Таганке и до сих пор считаю себя его актером. А во-вторых, никакого конфликта не существовало. Я думаю, здесь подразумевается нечто другое, напоминающее вечную тему отцов и детей. Отцы вызывают раздражение и гнев сыновей, оскорбительно ведут себя по отношению к детям и забывают, что благодарны должны быть не только дети им, но и они детям.

Однако речь идет не просто о семье, а о театре. Может быть, у меня и возникли плохие отношения с Любимовым, если бы я поступал так, как мне советовали мои близкие, воспринимающие близко к сердцу определенные досадные вещи в характере вождя, диктатора, отца, учителя, гения и монарха. Но театр — это единственная форма узаконенной абсолютной монархии.

Многие досадуют на Любимова, что в его книге невероятно тускло отражены лица великих актеров, без которых не существовало бы Таганки, без которых книгу никто и не стал бы читать. Все ужасно удивляются: “Как же так, Юрий Петрович никого не упоминает? Об этом и об этом есть, а о Зинаиде Славиной, Николае Губенко, Александре Калягине, Леониде Филатове, Алле Демидовой — ничего”.

Ну, во-первых, книга называется “Записки старого трепача”, а не “Моя жизнь в искусстве”, как у Станиславского. А во-вторых, дело каждого человека, кого благодарить. Может быть, Любимову искренне кажется, что музыку к спектаклям писал не Хмельницкий, не Шостакович, а он сам. Может быть, ему кажется, что знаменитый занавес в “Гамлете” или маятник в “Часе пик” придумал он сам без Боровского. Может быть. Все это надо подвергнуть одной большой усмешке Воланда.

“Сегодня Юрию Любимову все льстят (в глаза). Красивый, гениальный, молодой, артистичный. Иногда не хочется льстить, но встретишься взглядом, попадешь в зону Бог знает какого напряжения и сам не заметишь, как заговоришь, а выйдя из зоны, припомнишь чего наговорил, — и руками разведешь. Сплошная лесть”. Из книги В.Смехова “Театр моей памяти”.

— Вениамин Борисович, у вас на полке стоят два театральных номерка. Они что-то для вас значат?

— Видите ли, Театр на Таганке много раз закрывали. Сейчас об этом смешно говорить, но в один такой момент мы с сыном Булата Окуджавы Антоном (на самом деле Булатом Булатовичем) ходили по театру и пытались заснять на пленку процесс распада. Здание хотели уничтожить под видом капитального ремонта. Тогда кто-то из билетеров показал мне на валяющиеся на месте сломанного гардероба номерки и программки. Вот я их и подобрал.

— Мне не раз говорили, что актер Смехов играет по жизни актера Смехова. Так ли это?

— Надо спросить у психиатра. По себе я этого не знаю. Наоборот, моя театральная школа — школа искренности. В любом случае я никогда не должен наигрывать. Стало быть, играть актера Смехова и быть самим собой — это одно и то же.

P.S. В заключение Вениамин Борисович захотел подарить мне стихотворную притчу, своего рода философию жизни.

— Это четверостишие родилось из одной строчки Петра Фоменко, которую он, в свою очередь, позаимствовал когда-то у Юрия Визбора. В моем стихотворении есть пара нецензурных слов, которые я спрячу за синонимы. Но смысл, думаю, дойдет.