Они подсели в вагон поздно вечером. Мать и сын. Она — дородная, сильная, с красным обветренным лицом. Постелила быстро мальчишке.
— Сына из отпуска в Чечню везу, — сообщила попутчикам. — На две недели его из госпиталя отпрашивала. И взяли с меня всего ничего — 100 долларов. Вошли в положение добрые люди...
Лопоухий Славка расправляется с куриной ляжкой. Рукава его адидасовской — не по уставу — куртки задираются и обнажают худые мальчишеские запястья в ожерельях из почти рассосавшихся синяков.
— Это его офицеры током наказали, — охотно объясняет мать, перехватывая любопытствующие взгляды. — Он из столовой с ребятами кусок вареного мяса спер, — она, будто бы шутя, опускает тяжелую ладонь на хлипкий сыновний затылок. — Господи, хоть бы закончилось все в этой Чечне поскорее! Сил моих уж больше нет так мучиться...
Они сошли с поезда, едва рассвело. Тщедушный пацан. Налегке. В кителе, накинутом прямо на спортивный костюм. И припадающая к земле от тяжелого и бессмысленного груза Мать-Родина.
Первое, чем встречает гостей аэропорт “Северный” в Грозном, — красочный портрет президента на двух ножках-стояках. Горделиво — словно праздничный транспарант — возвышается он над руинами аэровокзала и грязно-зелеными “спинами” военных вертушек.
Представители подмосковной администрации, артисты и журналисты прилетели в Чечню с исключительно гуманитарной миссией. Поздравить служивых с чередой праздников и дать парочку концертов на крупных военных базах: в поселке Червленая, Гудермесе, Ханкале, Урус-Мартане...
Над Грозным — черное нефтяное облако. И ветер. И пыль. И красные маки. Красиво — как в жизни.* * *Все здесь заняты своим делом. Горят нефтяные скважины. Дети гор поджигают их с упорством, достойным лучшего применения. А наши так же регулярно тушат.
Делегацию поселили в офицерском общежитии №1. Напротив, в общежитии №2, известный террорист Хаттаб когда-то дрессировал своих прилежных учеников. Происходило это года три назад, когда вовсю царил мир, и хасавюртовские соглашения генерала Лебедя еще рассматривались как вершина отечественной дипломатии.
“Во избежание ненужных жертв” Хаттабу тогда дали уйти. Солдатики вынесли потом из подвала груду наручников и приспособлений для пыток. А сырые подвальные стены до сих пор исчерканы проклятиями русских рабов...* * *— Девушка, автограф не дадите?.. — паренек в камуфляже умоляюще заглядывает в глаза и протягивает тоненькую тетрадку — “дембельский альбом”. — Ну и пусть вы не артистка, а журналистка! А я его все равно родителям в деревню отошлю. Жаль, на концерт завтрашний не попаду... Не везет мне: колонну сопровождать посылают. Но зато домой скоро поеду: перед самым Новым годом — дембель у меня!
На концерте аншлаг. “Рекламные паузы” заполняются Леонидом Якубовичем, рядом с которым дозволено фотографироваться всем желающим. Одна за другой сменяются на сцене группы. Очередной состав бессмертного “Миража”...
— Вау, мы хотим, чтобы вам здесь было хорошо. Возвращайтесь домой, мы вас всех любим и ждем, — вечно улыбающиеся и загорелые, словно дольки шоколада, “карамельки” Таня и Люся идут на ура. Алтайские и рязанские мальчики, которые никогда в жизни до этой войны не видели ни “Марсов”, ни “Сникерсов”, спешат прикоснуться к ним шершавыми руками. Смущенно приглашают на танец. “Мы понимаем, для вас это — так... А у нас теперь разговоров на месяц будет!..”
— Вы тут про чувства поете, а там колонну нашу перебили, — усталый военный кивает в сторону туманных гор. — Семеро “двухсотых”... У них дембель был через полгода. Только не говорите пока остальным: пусть хоть немного повеселятся...* * *Вика Цыганова с мужем в Чечне — второй раз. Собирались ехать по контракту в Югославию, но в последний момент заплатили огромную неустойку и прилетели в Грозный. Бесплатно...
— Лето жгучее, лето пьяное! Лето пьяное, окаянное-е-е-е, — Вика единственная, кто поет вживую. И единственная, кто, совершенно не красуясь, говорит, что больше никогда не хочет возвращаться сюда. На войну.
Время вылета на точки, где должны состояться концерты, переносили несколько раз. Делалось это для того, чтобы “запудрить мозги” боевикам, которые знали о прилете москвичей и “вели” нашу вертушку.
Похитить или даже убить артистов с Большой земли — заманчивая перспектива. Тщеславные они, эти люди Востока. И упрямые, будто воздушные шарики на демонстрации...
В прошлый прилет “чехи” оценили голову Цыгановой в 30 тысяч долларов. Пришлось оцепить место концерта кордоном солдат. Сверху за обстановкой наблюдали вертолеты. Но трагедии избежать не удалось. Две наши вертушки в воздухе зацепились друг за друга хвостами — и камнем рухнули вниз.* * *Ей за шестьдесят. Старенькая, сухонькая, прокаленная солнцем и обожженная ветром, с покрытой, как и положено по шариатским законам, головой.
Она — местная достопримечательность. Последняя русская, которая осталась в Урус-Мартане. Большинство убили во время погромов. Иные счастливчики убрались из родных мест, лишившись жилья, работы, любимых.
Ее дом — школа. Всю жизнь учила она грамоте чеченских детей. И стала легендой этого города, еще когда он не был в руинах.
То, что она жива до сих пор, и то, что жив ее взрослый сын, — не случайно. Сами же чеченцы спасли ее от самосуда. Поставили охрану возле квартиры и не позволяли никому туда войти.
— Мы не звери. Она — учительница, простой человек, как мать нам, — объяснила мне в местном магазине продавщица Роза. — Мы и не считаем ее за вашу. Она — чеченка, а не русская...
Не имеют для чеченцев национальности и русские песни. Местные рабочие радовались предстоящему концерту московских звезд, как дети. Заходились в танце их пасмурные обычно женщины, притопывая босыми ногами и добровольно поднимая руки вверх.
— Днем-то они все простачки. А ночью — бешеные волки... — объясняют милиционеры.
Полным-полно чеченцев ошивается сейчас при российских частях. Спекулируют нехитрым товаром, трудятся на стройках. Получают даже больше, чем контрактники. И каждый день, въезжая на базу, подвергаются досмотру — на предмет обнаружения бомб и боеприпасов.
С рабской покорностью терпят унизительную процедуру. Только в глаза стараются не смотреть.* * *— Джа, жэнщина, ты почэму за столом с покрытой головой сидишь?.. — с непонятной ненавистью допытывается российский офицер-дагестанец, пытаясь дотянуться до моей банданы, напоминающей головной убор “белых колготок” — женщин-снайперов.
Логово ваххабизма — вот оно, всего лишь в сотне метров от военной базы. Здесь, в Урус-Мартане, служит много дагестанцев, осетин — вообще восточного народа. Они умеют договариваться с местными. Это их общий уклад жизни, вмешиваться и тем более менять который непозволительно никому. “Тейп” — “род” — самое распространенное тут понятие.
— Нужно говорить с бандитами на понятном им языке, — рассуждают по-восточному мудрые люди в российской военной форме. — Наш тейп — войсковая часть — не сама по себе. За ней сила другого тейпа, более могущественного, — России. Только это единственная правда.
От Урус-Мартана до места наибольшего сосредоточения боевиков — каких-то 5—7 километров. Столько же, получается, — до полной и окончательной нашей победы. Но нехитрое расстояние это, похоже, так и не будет преодолено до конца Второй чеченской...* * *Войны любят заканчиваться в мае. Вот и теперь в воздухе запахло новорожденной листвой очередного мирного договора. В который раз мы пообещаем жить дружно и весело. А потом опять отдадим офицерское общежитие в Грозном под ваххабитский “клуб по интересам”.
— Не за горами тот час, когда в Чечне останутся только две российские бригады, — лет пять назад пророчествовал Джохар Дудаев, первый президент независимой Ичкерии. — Одна будет состоять из мертвых солдат, вторая — из тех, кому предстоит быть убитыми...
Контрактники собираются домой. Боевые выплаты отменили, а рисковать собой задарма никто не жаждет. Останутся отбывать срок зеленые мальчишки. И по осени их деревенским заплаканным мамкам придется собирать картошку в одиночестве.
Офицеры останутся тоже. Им некуда идти.
— Я не знаю, что буду делать завтра на гражданке, — удрученно заявляет бравый майор, профессионально откупоривая бутылку водки. — Последние восемь лет постоянно с кем-то воюю, защищаю чьи-то интересы: Абхазия, Таджикистан, Чечня... Это как выпивка или наркотики. Мне — 35 лет, вроде бы молодой. Но что мне эта жизнь — не хочу я доживать до старости! Лучше уж сдохнуть сейчас, не дожидаясь, когда эта чеченская бодяга заглохнет в очередной раз...
