Все последние недели страна с тревогой следила, как любимый артист борется за жизнь. Причем сообщения прессы были поначалу очень скупы, а слухи — противоречивы. Слава Богу, сегодня можно сказать: Иосиф Кобзон выкарабкался (стучим по дереву). И первое свое интервью, еще находясь в больнице, он по телефону дал нашей газете.
— Иосиф Давыдович, как вы себя чувствуете?
— Еще не герой, но дело уже пошло на поправку.
— А где вы сейчас находитесь?
— Я с вами разговариваю из клиники ОАО “Медицина”.
— Скажите, почему вас сюда перевели из военного госпиталя Вишневского?
— Я и сам не знаю. Знаю только, что потерял 15 июня сознание в клинике Вишневского, а очнулся 28 июня здесь. Оказывается, моя супруга, посоветовавшись с врачами, решила перевести меня в “Медицину”.
Уже сам хожу — а ведь за две недели состояния комы у меня полностью были атрофированы ноги. Похудел на 15 килограммов. Сейчас надо восстанавливать опорно-двигательный аппарат.
— Вы ходите с палочкой?
— Нет, самостоятельно, но быстро устаю. Хожу на определенные расстояния и поднимаюсь по лестнице очень медленно.
— Я знаю, что диагнозов было много...
— Сначала диагноз был один. Я поступил в клинику Вишневского с обострением в пояснично-крестцовой области — радикулитом. Были сильные боли в конечностях, а потом мне поставили подключичный катетер, чтобы лишний раз не беспокоить вены. Но я позволил себе вольность и с катетером улетел в Астану.
— Несмотря на то что врачи вам категорически запретили это делать?
— Бывает такое, знаете, ощущение допинга... Я улетел потому, что была написана очень хорошая песня Ириной Грибулиной — “Гимн Астане”. И потому что там были Дни Москвы. И потому что летел Юрий Михайлович Лужков. И действительно эта песня и мое выступление оказались ключевыми на Днях Москвы. Все было бы нормально, если бы я не улетел на три дня. Я ведь сказал, что еду на один день, а уехал на три. И катетер дал себя знать: пошло заражение. Сразу начались пневмония, плеврит и отек легкого на фоне общего сепсиса.
— Так кто виноват?
— Я кроме себя никого не виню. Виноват я, потому что перед полетом не разрешил снять катетер, хотя врачи мне предлагали.
— Почему же не разрешили?
— Больно. (Ха-ха-ха.) Не хотел лишний раз вмешиваться в организм. Думал, ну чего с ним будет, заклею его, и все. Так оно и получилось. Я приехал, врачи проверили — вроде все нормально. А потом это сказалось вот так — пагубно.
— Вы не могли бы рассказать, что происходило до того момента, как потеряли сознание?
— Помню лишь, что главный врач госпиталя имени Вишневского Юрий Викторович Немытин пригласил меня на празднование Дня медика. Дело в том, что я, хотя и прикреплен как депутат к другой клинике, никогда там не был, даже на осмотре. Потому что Юрий Немытин — мой старый афганский друг. И я очень верю в военную медицину. 15 июня я собирался на День медика. Помню только, что проснулся, мне было немножко муторно. Я решил встать, чтобы привести себя в порядок, распеться перед выступлением на вечере в Доме Российской армии. Пришел Юрий Викторович. Последнее, что я помню, — как прошел в ванную и начал, извините за подробности, мыться. И все. Я потерял сознание.
Когда очнулся, 28 июня, понял, что нахожусь в реанимации, в какой-то темноте, как мне казалось. Больше ничего не помню, но я уже себя ощущал. 29-го я начал общаться с женой, а 30-го уже гораздо светлее было. А 2 июля я впервые задал вопрос: кого родила Катя? Мы же ждали четвертую внучку. Нелли мне ответила: 22 июня родилась девочка, Аннушка.
— Поздравляю вас. Расскажите, пожалуйста: как выглядит ваша палата, как она обставлена?
— Никак не обставлена. Обычная палата. В госпитале Вишневского у меня был двухкомнатный “люкс”. А здесь — одна маленькая комната, постель больничная и небольшой столик, на котором сложены мои бумаги.
— Что это за бумаги?
— Ноты, тексты, документы из Думы и из офиса. В общем, работа идет. Сейчас делаю авторский диск: “Иосиф Кобзон поет песни Давида Тухманова” — и те песни, которые спел за многие годы, и те, которые написаны специально.
— Может быть, есть какие-то приметы домашней обстановки?
— Из дома у меня одна примета — моя супруга, которая все время здесь. И фотографии всех четырех внучек, даже младшей, Аннушки, которой на снимке два дня. Мне их прислали, потому что они, как ангелочки, оберегают меня.
— Какой у вас режим дня?
— Очень напряженный. Много процедур. Просыпаюсь — мне сразу же меряют давление, температуру, пульс. После этого я иду в барокамеру, потом — физиотерапия. Дальше — лечебно-физкультурный массаж, через день — радоновые ванны.
— Если не секрет, какие у вас сейчас температура и давление?
— Все абсолютно в норме, стабильно держится уже несколько дней.
— По Москве пошли слухи, что вы собираетесь продолжить лечение за границей.
— У меня обнаружена позвоночная грыжа, и наш самый великий нейрохирург — Коновалов Александр Николаевич — из госпиталя Бурденко собрал консилиум ведущих специалистов по позвоночнику. И у них зашел сугубо врачебный спор: делать ли мне операцию сейчас? Такие операции никогда не делают в Европе в самые жаркие месяцы. Обычно — начиная с сентября. У меня спросили: если встанет вопрос об операции, то где я хотел бы оперироваться — здесь или за рубежом? Я ответил: здесь. Теперь будут решать, кто из нейрохирургов за нее возьмется, — к сожалению, довлеет мое имя. Никто не хочет оказаться в положении неудачника. У наших нейрохирургов показатели по таким операциям довольно высокие, где-то 96—97 процентов, а в Европе — 98.
Врачи решили разослать резюме в различные страны: в Англию, Швейцарию, чтобы согласовать с нейрохирургами на Западе необходимость такой операции.
— Операция, как я понимаю, достаточно серьезная?
— Да, все-таки спинной мозг.
— Я знаю, что вы всегда терпеть не могли лечиться. Вы извлекли какие-нибудь уроки из случившегося? Будете бережнее относиться к себе?
— Какие можно извлечь уроки?! Горбатого могила исправит. Мне по-другому жить неинтересно. Я и дальше собираюсь жить только своей суматошной жизнью. Конечно, если Бог даст сил.
“МК” желает нашему любимому певцу скорейшего выздоровления.
