Алла из тех королев, от которых исходит сияние. Его невозможно не заметить и, однажды увидев, забыть. Не случайно режиссеры всегда отдавали ей роли женщин голубых кровей.
Их обручила сцена, а сводником стал Георгий Александрович Товстоногов — в прямом и переносном смысле слова. Он назначил их на роль любящей пары в мюзикле “Вестсайдская история”. Предводитель банды пуэрториканцев Бернардо не сводил жадных глаз с красавицы Аниты. Молодые актеры репетировали с утра до ночи. Тогда имена Аллы Балтер и Эммануила Виторгана впервые прозвучали вместе, да так и слились в одном аккорде на всю жизнь. Тогда начался их роман.
Я видела их вдвоем на вечеринках. Любовь нельзя сыграть или изобразить, но и спрятать нельзя, ее видно за версту. На семейных фотографиях он — чаще всего — у ее ног.
Сегодня, 23 августа, день рождения Аллочки. Второй раз он встречает этот день без нее. В июле прошлого года Алла Балтер умерла от рака.
— Правда, что однажды вы подарили жене алые паруса?
— Правда. Года два-три тому назад, в августе, мы отдыхали целой группой в Варне: Валера Гаркалин, Давид Смелянский, много хороших ребят. И, купаясь в море, я вдруг увидел далеко-далеко яхту с какими-то необычными парусами. Я не очень хорошо вижу в последние годы, но мне показалось, что они — алого цвета. Я смотался в порт, в местный яхт-клуб. Оказалось, действительно есть такая яхта. Договорился с ними на 23 августа, день рождения Аллочки, и никому ничего не сказал. Накануне купил море игрушечных дудочек, барабанов. Нанял кабриолет для нашего ближайшего друга Давида Смелянского, который подвернул ногу, играя в теннис. Всех остальных погрузил на маленький детский поезд, курсирующий до порта. Никто не подозревал, куда мы едем, но дружно под дудки с барабанами отправились в путь. Подняли на уши всю Варну. Привел я их на пристань, а там стоит яхта с самыми настоящими алыми парусами. Все были потрясены. Мы вышли в море, но уже часа через полтора пришлось возвращаться, потому что началась качка и всех укачало к чертовой матери. Никто не мог ни пить, ни есть, хотя столы были накрыты. Мы вернулись на берег и уже там догуляли.
— Вы можете вспомнить свои впечатления от первой встречи с Аллой Давыдовной?
— Это было в Ленинграде, я работал в Театре драмы и комедии, а Аллочка — в Театре имени Ленинского комсомола. Мы виделись в Доме актера на капустниках, и вокруг нее всегда толпилось много людей. Она была очень эффектной молодой девушкой: замечательно сложена, потрясающе красива. В ней сочеталось все — и голос, и пластика. Но мы даже не были знакомы. Она — замужем, я — женат. А потом меня пригласили в Театр Ленинского комсомола сыграть Левинсона в фадеевском “Разгроме”.
— У вас ведь был непростой роман? Коллеги смотрели косо?
— Сначала, наверное, смотрели, но мы не замечали, мы видели только друг друга. Очевидно, кто-то осуждал, это абсолютно нормально. Но в результате приняли все. Тяжелым наш роман можно назвать только в одном смысле: Аллочка была уже разведена, а я еще нет. И она очень переживала, что может разбить семью. Да и мне это не обходилось легко. Я понимал, что причиняю огромную боль своей семье, тем более что там оставался маленький ребенок. Но чувство оказалось сильнее меня... Так что есть у меня в жизни грех.
— Позже вы общались с предыдущей семьей, с дочкой?
— Когда я сказал, что ухожу, моя бывшая супруга, конечно же, была сильно оскорблена, обижена и запретила мне общаться с ребенком. Я ее, разумеется, ни в чем не могу обвинить, но это стало одной из причин, по которой мы вообще уехали из Питера. Бывшая жена попросила, чтобы я уехал, потому что Ксюша, моя дочь, часто видела меня по телевизору. Тогда ей было четыре года. Я долгие годы пытался восстановить с ней отношения, но никак не получается, к огромному сожалению. Вроде что-то начинается, а потом опять исчезает.
— Несколько лет назад вы сказали: “Может быть, мне еще придется расплатиться за этот грех”.
— Да. Я так думал и продолжаю думать. Наверное, подобные вещи наказуемы. Но я совсем не жалею о том, что произошло. Те годы, которые я провел с Аллочкой, показали, что мы были правы, сделав такой выбор. Мы прожили вместе тридцать лет. Как раз в год ухода Аллочки у нас сплошные юбилеи шли.
— Довольно необычное явление: даже в 60 лет все продолжали звать ее Аллочкой. Мне стоило больших усилий узнать ее отчество.
— Она была удивительно дружественным человеком, замечательной партнершей своим коллегам. Умела слушать режиссеров, иногда я даже говорил ей: “Ну что ты, как пионерка, со всем соглашаешься”. Она была намного мудрее и умнее меня. Я более прямолинеен, поэтому обычно сразу высказываю то, что думаю. Аллочка всегда пыталась снивелировать это. А если в компании я шутил, она иногда первой начинала смеяться, давая остальным понять, что прозвучала шутка. Очень уж я шучу иногда серьезно.
— Еще один феномен — Алла Балтер обладала роскошной внешностью, но почти не снималась в кино. Почему?
— Для меня это тоже неразрешимая загадка. На мой взгляд, советский кинематограф без нее кое-что потерял. Актрис с такой западной внешностью в Союзе можно было пересчитать по пальцам — Ира Мирошниченко, Рита Терехова. И очень странно, что Аллочку так мало звали в кино. Я даже одно время сам хотел спросить у режиссеров: почему? Но мы с ней никогда не задавали подобных вопросов, не стремились за свой счет устраивать работу другому.
— А как же история с вашим переходом в “Маяковку”?
— Там все произошло иначе. Гончаров сначала позвал меня. Мы поговорили, я сказал, что есть еще и жена-актриса, мы привыкли всегда работать вместе. Не для ее устройства говорил, просто он расспрашивал, какая у меня семья. Гончаров сразу: “О-о! Нет, не могу. Мне уже мои семейные пары надоели”. Спустя какое-то время из Театра Маяковского ушла Татьяна Васильевна Доронина, освободилось несколько шикарных женских ролей: “Кошка на раскаленной крыше”, “Виват, королева, виват!”. Начались поиски замены, и пригласили Аллочку. Когда Гончарову сказали, что у нее еще и муж-артист, он опять схватился за голову: “Кто? Виторган? Как Виторган? Давайте и его сюда”.
— Расскажите про вашу свадьбу.
— Ну, во-первых, мы долго не расписывались, как-то даже и не думали. Года через четыре только поженились. Нашими свидетелями стали Наташа Варлей и Вася Бочкарев. На свадьбе присутствовали человек пять. Максимка у нас уже родился, так что по бумажкам я его как бы усыновил. Но все бумажки не имели никакого значения.
— Бывший муж Аллы Давыдовны не появлялся больше в вашей жизни?
— Появлялся. Он ее очень любил. Футболист, вратарь, и, как говорили, очень хороший вратарь. Но наш роман с Аллочкой начался, когда они уже развелись. Мне казалось, Аллочка — и замужем за футболистом — сочетание довольно странное, хотя интересное. Самое удивительное, его тоже звали Эмманиул.
— В нее многие мужчины влюблялись?
— Да, конечно. И мне всегда нравилось, когда на нее смотрят так — с желанием. Когда журналисты задавали нам вопросы о ревности, я говорил: пожалуй, я не ревнив. А Аллочка всегда отвечала, что она ревнива. Но должен сказать, что она никогда и ни при каких обстоятельствах не давала мне почвы для ревности. Я, наверное, давал. А она — нет. Так что мне легче было.
— Вы замечали, как она следила за собой? Присущий ей шик рождался на ваших глазах?
— У нас, к сожалению, никогда не замечалось больших денег, даже при том колоссальном количестве фильмов, где я снимался. Поэтому ее гардероб был очень ограничен. Но она так ловко умела сочетать одежду, что даже я, вроде зная все ее запасы, иногда удивлялся: “Ого, когда это ты успела купить?” А она просто надевала старые вещи в разных комбинациях, и получался новый костюм. Она действительно всегда очень хорошо выглядела и умела себя поддерживать в форме, хотя никогда не занималась регулярными зарядками и не посещала ежедневно салоны красоты. Я не знаю, как у нее это получалось.
— Мне сложно представить Аллу Балтер домашней хозяйкой со шваброй в руках или у плиты.
— В дни нашего романа Аллочка готовила таких цыплят табака! Я говорю так, естественно, не потому, что об ушедших либо хорошо, либо ничего. Не тот случай. У нас дома никогда не появлялось разграничений — кто моет, стирает, убирает. Наоборот, я сам очень любил убирать квартиру: с удовольствием мел, мыл, пылесосил. Аллочка по своим внешним данным крестьянку с грубыми руками вряд ли могла бы играть, она играла все-таки роли королев. Поэтому я старался, чтоб она минимально мочила руки. Не мне вам рассказывать, как портятся руки от стирок и домашней работы. А у мужиков это менее заметно.
— У вас в свое время были серьезные проблемы с легкими. Жена вас чуть ли не с того света вытащила?
— Правда. Мы же в нашей профессии если и болеем, то дома не сидим, до тех пор пока совсем не свалимся. И так получилось, что я очень серьезно заболел. Я — гордость “Каширки” (Онкологический научный центр на Каширке. - Авт.). Когда их упрекают, что они людей не могут спасти, они всегда отвечают: посмотрите вон на Виторгана, сколько уж лет. А ведь действительно — уже шестнадцать лет. И Аллочка, я считаю, спасла меня вместе с врачами. Ее желание, чтобы я не ушел раньше, победило. А вот мы не смогли...
— Когда вы узнали, что она больна?
— Три года это длилось, три серьезные операции она перенесла. И практически никто из посторонних ничего не знал. Да и сами врачи сначала думали, что у нее другой диагноз. Сделали операцию, и год Аллочка работала нормально. А потом оказалось, что метастазы пошли дальше, и снова операция, и опять она год работала. А потом — все... Они пошли уже совсем... Хотя вроде было предпринято все что возможно...
— Будучи тяжело больна, она играла на сцене...
— Да. Она, конечно, уникальный человек. Настаивала на том, чтобы все операции ей делали именно в отпуск. Как ни убеждали ее, что лучше бы пораньше, ни в какую. Каждый год мы приходили на открытие сезона в театре, и все восхищались: “Аллочка, как же вы красивы, как вы хорошо выглядите”. А она совсем недавно с больничной койки. Она любила свою профессию на уровне любви к сыну, ничуть не меньше.
— Она делилась с вами мыслями о своей болезни?
— Мы не говорили о будущем, но то, что она больна, я, разумеется, знал. Уже потом ее ближайшая подруга рассказала мне, что в больнице Аллочка ей призналась: “Знаешь, я всегда старалась при Эмме быть максимально жизнеспособной. И только когда он уходил, я выла и лезла на стену”. Она перенесла жуткие боли. Но мы как-то старались оптимистично на все смотреть и думали, что победим. Даже когда отнялись ноги, думали, что победим. Мы живем на набережной, два окна одной из комнат выходят на Москву-реку, и я уже планировал, как пробью стену и сделаю одно огромное окно, чтоб она могла на коляске смотреть на воду. Но не получилось...
В его глазах давно стояли слезы. Он продолжал говорить, просто вытирая их с лица, как капли дождя. Но сейчас перехватывает горло, он с силой сжимает голову кулаками, и я вижу, как стучит его сердце — по вздувшейся жилке на побагровевшем виске. Он пытается не разрыдаться при незнакомом человеке и шепчет: “Как-то думал, что выплакано уже все”.
— Вообще у меня до сих пор ощущение, что она меня просто оставила. Может, ушла к кому-то другому. Я очень часто ловлю себя на том, что в разных общественных местах, завидев голову со светлыми волосами, хотя бы приблизительно с ее прической, я всегда пытаюсь обойти спереди и увидеть лицо. До сих пор...
— Как вы живете сейчас?
— Нормально. Рядом наши друзья, да и вообще люди. Я не ожидал такой реакции на ее уход со стороны журналистов и всей страны. Я получил такое количество соболезнований, звонков, телеграмм. Особенно поддержали друзья, они меня и сейчас стараются не оставлять. Это же не наша дача, ее друзья уговорили снять. И я им очень благодарен. Я не сижу дома, много хожу на так называемые тусовки. Кстати, мы с Аллочкой любили это дело, и, разумеется, не из-за жратвы. Всегда хочется общения, встреч с людьми, которых давно не видел, новых интересных знакомств.
— Я вижу, вы, с вашими легкими, курите одну за другой. Жена не запрещала?
— Не только мне запрещала, но и всем остальным рядом со мной. Я шестнадцать лет запаха табачного дыма почти не чувствовал. И не хотелось, что самое главное. Хотя в “Горбуне” я на сцене курил, но никакой тяги потом не испытывал. А сейчас вот потянуло, не могу отказаться. Дошел до своей прежней нормы — полторы пачки в день.
— Вы можете представить рядом с собой другую женщину?
— Да, могу. Более того — она есть. Зовут ее Ирина, она директор театрального агентства. Но, как бы объяснить... Это совсем иная жизнь. Она не хуже, не лучше, просто другая. Сравнивать нельзя. И я совсем не испытываю при этом чувства какого-то предательства по отношению к Аллочке. Может, я такой деревянный, но я действительно его не испытываю. Я знаю, как относится ко мне мой близкий человек. И сам к ней отношусь замечательно. Я благодарен, мне ведь практически помогли выжить за минувший год. Хотя тут не только чувство благодарности, у нас очень искренние, душевные отношения, в них сердце принимает участие, но к Аллочке они не имеют отношения. Я сейчас будто на другой планете живу.
— Прошел год — в это время принято ставить памятник на могиле.
— Я очень часто бываю на кладбище. Уверен, что Ее нельзя оставлять одну надолго. Я был очень признателен правительству Москвы, которое позволило похоронить именно на Ваганьковском, как минимум потому, что это рядом с домом. Но я не ожидал, что туда водят экскурсии, хотя знал, конечно, что кладбище мемориальное. Поэтому остаться одному с Аллочкой очень сложно, вокруг все время люди, туристы. Тем более что на аллее они лежат подряд — Женя Дворжецкий, Гриша Горин, Толя Ромашин. Как уходили, так и лежат рядышком. Естественно, интерес зрителей большой, и народу бывает очень много. Хотя я не могу для себя объяснить, зачем нужно приходить на экскурсию на кладбище.
— У вас нет ощущения, что там словно продолжение сцены? Раз зрители приходят?
— Возможно, черт его знает. А что касается памятника, я давно попросил своих приятелей-художников нарисовать эскизы. Камень будет из Карелии, мне с ним тоже помогают. Но еще не решил окончательно, как все должно выглядеть в архитектурном плане. Каждый раз у меня новые фантазии. Конечно, ничего монументального не нужно. Мне представляется вот что: у ангела два крыла, одно осталось, а другое упало. Думаю, я попрошу Максима, чтобы второе крыло тоже положили вниз, когда уйду я.
— Вы чувствуете ее присутствие в своей жизни?
— Очень сильно. Она мне до сих пор помогает. Вот ведь, какая у нас жуткая профессия: когда мне надо в спектакле добиться очень сильного эмоционального всплеска, я вспоминаю ее — и все, я готов. Снится ли мне Аллочка? Нет, крайне редко. А дома все осталось по-прежнему, и ее одежда в том числе.
— Чем вы сейчас заняты, есть ли интересная работа?
— Я отснялся в “Маросейке, 12”, говорят, что последняя серия. Только что прожил две недели в Риге. Телеканал “Культура” снимает там художественный фильм: рабочее название “Дама”, современный детектив, четыре серии. В финале у меня монолог на шестнадцати страницах — такого я в жизни не встречал! Только ради него уже стоило сниматься. Минимум полчаса монолог идет. На его съемку мы потратили сутки, и к концу я был совершенно изможден, но монолог замечательный.
— А про театр почему молчите?
— Я приглашен в бывший мой Театр имени Станиславского на главную роль в спектакле “Слухи”. В антрепризе Дома актера было сыграно “Преступление и наказание” в постановке Бориса Мильграма, где у меня роль Свидригайлова. А в “Маяковке” дела посложнее. Леонид Ефимович Хейфец начал репетировать “Короля Лира” и предложил мне роль — хорошую, большую. Но я отказался. И не потому, что он не предложил мне роль Лира. Просто мне кажется, что у меня осталось очень немного времени, чтобы сделать что-то крупное, за что я нес бы полную ответственность. Вторые роли я уже поиграл, мне нужно сыграть роль первую — не по метражу, а по значимости. Думаю, это право я заработал. Но такого предложения в моем театре пока нет.
— И вы намерены сидеть и ждать?
— Иногда, крайне редко, я беру на себя наглость заняться другой профессией — режиссурой. На свой юбилей я поставил спектакль по американской пьесе “Шаман с Бродвея”. Я сделал его антрепризным, но в этом сезоне перевожу в репертуар Театра Маяковского, попробуем играть его в филиале на Сретенке. Я ведь не входил в филиал театра со дня своей болезни, шестнадцать лет. Помещение там полуподвальное, сырое. И нам с Аллочкой показалось, что с моими легкими я заболел именно там, играя спектакль “Игра теней”. Не поверите, с тех пор, даже проезжая мимо, я начинаю задыхаться. Всегда отказывался заходить туда, а вот сейчас хочу попробовать. Но есть у меня и еще одна идея.
— Тоже режиссерская?
— Да. Вы не замечали странную вещь: наступает период, и вдруг театры начинают ставить одну и ту же пьесу. Появляются три “Гамлета” или три “Чайки”. Словно в воздухе что-то носится. Мою идею дала мне еще Аллочка, но я довольно сдержанно к ней относился. А когда я завелся, то узнал, что в БДТ уже идет, во МХАТе уже репетируют. Речь идет об “Антигоне” — римейку Жана Ануя по Софоклу. Правда, я решил совместить его вариант с оригиналом. Что самое поразительное, оказалось, что на сегодняшний день Софокл звучит современней, чем Жан Ануй. Не знаю, удастся ли мне завершить работу в этом сезоне. В театре много новых постановок, вклиниться в репетиционный график непросто. Но мне надо торопиться...
— Как вы встретите 23 августа?
— Я считаю, память должна быть очень светлой. Когда собираются в памятные дни лет через пять-шесть и начинают рекой лить слезы, меня это жутко раздражает. Я всегда говорю друзьям в подобных случаях: когда я сдохну, чтоб, не дай бог, вы себя так вели. Так что 23-го мы, конечно, соберемся и сядем за стол.
