Битва за Москву началась с катастрофы. Гитлер 2 октября 1941 года заявил: могу совершенно определенно сказать — этот противник разгромлен и больше никогда не поднимется. Казалось, так и есть. Танки с черными крестами сомкнули кольцо вокруг советской армии под Вязьмой. Произошло самое страшное в той войне — окружение. Фронт был прорван.
— Бронетанковые войска противника могут внезапно появиться под Москвой, — доложил Сталину прибывший к месту трагедии Жуков. Его доклад состоялся 8 октября в 2 часа ночи. Судьбу столицы Сталин вручил в руки генерала, не сдавшего осажденный Ленинград. Жуков цементировал новый фронт. Попавшие в капкан сражавшиеся до конца дивизии не дали немцам захватить столицу с ходу.
Германские танки ворвались в Московскую область. Взяли Тверь, Калугу. Но не Москву. До нее оставалось сто километров.
15 октября, утром, Сталин собрал соратников и, будучи внешне спокойным, признал: фронт может быть прорван. Он приказал немедленно эвакуировать наркоматы, заминировать заводы, подготовить план обороны города, чтобы удержать хотя бы какую-то его часть до подхода резервных армий. Последний рубеж замышлялся по берегу Москвы-реки у Бородинского моста, на тот случай, если прорыв произойдет по Можайскому шоссе.
Соратникам вождь предложил уехать немедленно, “а я выеду завтра утром”, — заключил он. Эти простецки сказанные слова вошли во второй пункт сверхсекретного постановления “Об эвакуации столицы СССР г. Москвы”. Им предписывалось “сегодня же эвакуировать” правительство и Президиум Верховного Совета СССР, а в скобках значилось: “т. Сталин эвакуируется завтра или позднее, смотря по обстановке”. В тот день вождь полагал, что Москву ему не удержать. Все посольства срочно покинули столицу. Фактически постановление было документом о сдаче Москвы. Иначе зачем было взрывать мачту радиостанции имени Коминтерна, расположенную восточнее города на пятьдесят километров? Зачем было минировать Большой театр и Кремль, вывозить в Куйбышев библиотеку Сталина?
Утренняя смена 15 октября на московских заводах и фабриках прошла нормально. Но вторая смена не началась. Остановились конвейеры сборки машин, прекратили плавку мартены “Серпа и Молота”. Демонтаж станков и минирование цехов началось на всех предприятиях, согласно подписанному Сталиным постановлению. “Исключая водопровод и канализацию”, все надлежало уничтожить, в том числе “все электрооборудование метро”.
Бывший начальник спецотдела метрополитена Теплов рассказывал мне, что увидел 15 октября в наркомате путей сообщения у “Красных ворот”:
— Творилось нечто невероятное: двери раскрыты, суетятся люди, выносят кипы бумаг — одним словом, паника. Нас с начальником метрополитена принял нарком Каганович. Он был как никогда возбужден, отдавая направо и налево приказания.
От Кагановича, именем которого называлось тогда московское метро, услышал Теплов команду: “Метрополитен закрыть. Поезда с людьми отправить в Андижан. Подготовить за три часа предложения об уничтожении. Что нельзя вывезти — сломать. Москву могут захватить внезапно, поэтому нужно срочно эвакуироваться”.
Опустела тюрьма на Лубянке, где томились “враги народа”. Из города под конвоем отправили Героя Советского Союза генерал-полковника Штерна, дважды Героя Советского Союза летчика Смушкевича, Героя Советского Союза генерал-лейтенанта Рычагова. Увезли его жену-летчицу, майора Марию Нестеренко. За что ее-то арестовали? “Будучи любимой женой, Рычагова не могла не знать об изменнической деятельности мужа”. (Убили за любовь к мужу спустя три дня, когда казнили генералов.)
В общежитие мединститута на 3-й Мещанской явились трое в штатском:
— Кто здесь Шота Гариванишвили?
— Это я, — ответил студент пятого курса, — но я вас не знаю.
— Зато мы вас знаем, — ответил один из пришедших, отвернув борт пиджака, где блеснул привинченный значок сотрудника НКВД.
— А как ваша фамилия? — обратился он к другому студенту. Тот ответил. — Садитесь, будете понятным при производстве обыска.
Осмотрели тумбочку, перелистали тетради, те, в которых были записи на латыни, взяли.
— Одевайтесь в самое хорошее, остальное вам больше не пригодится.
В ночь на 16 октября в клубе НКВД на Лубянке Берия собрал первых секретарей райкомов партии и, как рассказал мне один из участников того совещания, заявил: “Фронт прорван. Оставьте в районе актив для защиты Москвы. Стариков и детей эвакуируйте. Утром раздайте продукты в магазинах, чтобы они не достались врагу”.
А в Красном зале Моссовета тогда же собрались командиры и комиссары батальонов добровольцев. Им прочли приказ: занять позиции на ближних подступах к городу.
Четыре дивизии, сформированные из москвичей, занимали линию обороны в ту ночь, когда Сталин поехал в Петровско-Разумовское. Там в госпитале лежал раненый командующий Брянским фронтом генерал Еременко. Ему удалось избежать катастрофы, подобной “котлу” под Вязьмой, куда попали десять дивизий (из сформированных 12) ополченцев Москвы. Разговор с генералом укрепил веру вождя. Неожиданно для охраны, несмотря на ее увещевания, он приказал следовать не на восток, из Москвы, а на запад, “Ближнюю дачу” в Волынском. (Это село находилось за Поклонной горой в стороне от Можайского шоссе.) Подъехал к воротам. Навстречу бежит помощник коменданта:
— Товарищ Сталин! Дача заминирована!
— Приготовьте мне маленький домик, в нем я буду ночью работать. Дачу немедленно разминируйте…
Заминировали и другую сталинскую, “Дальнюю дачу”, в Семеновском.
— Что делать?! — запаниковал комендант. — Враг подходит, разрешите дачу взорвать!
— Взорвешь раньше — расстреляем. Оставишь немцам в целости — повесим. Смотри по обстановке.
В 2 часа ночи 16 октября охрана Сталина закрыла подъездные пути к железнодорожному тупику за Крестьянской заставой, огороженному забором. Там находился в мирное время дровяной склад. В тупике стоял под парами спецпоезд Верховного Главнокомандующего. Охрана вождя оцепила вагоны. В поезд перевезли вещи с “Ближней дачи”. На Центральном аэродроме у метро “Аэропорт” под охраной автоматчиков ждали сигнала четыре самолета, готовые взлететь. Один из них, марки “Дуглас”, предназначался для Сталина. Ни в тупике, ни на аэродроме пассажир не появился, хотя об этом писатели сочинили не один миф. Не мог ходить Сталин “по платформе”, мучительно решая — уезжать или не уезжать, — поскольку платформы там нет.
Утром 16 октября Сталин поехал в Кремль по Арбату. В это время нарком авиапромышленности Шахурин, спешивший по вызову вождя, видел: одни магазины закрыты, из других народ тащит продукты. Прошел по безлюдному Кремлю, поднялся в квартиру Сталина, куда явились соратники. Все стояли. Сесть никому хозяин не предложил. Закурил трубку и спросил:
— Как дела в Москве?
Ответить смелости хватило у одного наркома:
— Рабочие возмущены, что им при расчете не выдали деньги, сказали, увез директор, а на самом деле не хватило в Госбанке денежных знаков.
— Зверев где? — спросил Сталин.
Ему ответили: нарком финансов — в Горьком.
— Нужно немедленно перебросить самолетом дензнаки!
— Трамваи не ходят. Метро не работает, — продолжил ободренный вниманием вождя нарком. — Булочные закрыты…
— Почему? — спросил Сталин, лучше всех знавший причину происходящего, и, не дождавшись ответа, сам себе сказал:
— Ну, это ничего. Я думал, будет хуже.
Хуже того, что доложил нарком, было на заставах, где толпа задерживала легковые машины с начальством, бежавшим из города, на заводах, где рабочие не давали демонтировать станки. Стоя перед входом на станцию “Площадь Революции”, обескураженная дежурная запомнила на всю жизнь такую картину: “Был мороз, мела поземка, мимо Большого театра проносились машины, груженные чемоданами, узлами, мешками и людьми. Мимо входа в метро пробегали редкие москвичи и говорили нам: что вы тут делаете, немцы на “Соколе”, метро взорвут и затопят”.
Тогда же красноармейцы, ехавшие на фронт, видели, по словам бывшего сержанта, приславшего мне письмо, как мимо кинотеатра “Ударник” шел поток легковых и грузовых машин, заполненных домашним скарбом. Под Большим Каменным мостом стояли ящики с толом.
В тот утренний час 16 октября Сталин приказал открыть все магазины, станции метро, пустить трамваи, выступить руководителям Москвы по радио. После чего, как пишет Шахурин, помолчав, махнул рукой и сказал:
— Ну, все.
Спустя сутки он больше не предписывал соратникам уезжать. И сам решил остаться. Охранникам, вызванным ночью, сказал: “Из Москвы я не поеду, а вы все останетесь со мной”. Генерал Хрулев, начальник тыла Красной армии, по этому поводу высказался, что если бы Верховный Главнокомандующий покинул Москву, то ее, без всякого сомнения, сдали. “Такой шаг был бы равносилен предательству. Поэтому в конце концов он остался”.
Машина сдала назад. Каганович приказал убрать из тупика спецпоезд и пустить метро. Немедленно приказ выполнить не удалось. Разогнанная за сутки колесница не остановилась. В городе началась паника. Одни спешили пешком в центр, чтобы узнать, что происходит, другие стремились на Казанский вокзал. Уезжали по шоссейным дорогам, плыли по Москве-реке, уходили пешком, получив расчет и деньги. Над городом клубился дым костров. В огне жгли документы, домовые книги. (Начиная с 16 октября покинули город миллион жителей, 500 предприятий.)
— Жил я тогда на Крутицком валу, — вспоминал в беседе со мной действительный член Академии наук СССР историк Самсонов. — Пришел на свою кинофабрику, а она закрыта. Метро не работает. Трамваи не ходили. Люди растерялись, положение на фронте было угрожающим. Возникла паника, она усугублялась тем, что заводы, фабрики, станции метро закрылись фронтально. На некоторых заводах начальство сбежало вместе с кассой, многие думали, что немцы вот-вот ворвутся в город.
Бывший председатель исполкома Моссовета Пронин рассказал мне спустя много лет после 16 октября 1941-го:
— Мы думали, немцы окружат Москву, начнут уничтожение города, поэтому началась массовая эвакуация. В середине октября у нас не было достаточно войск, положение было очень серьезное.
— Эвакуировался ли Московский совет?
— Нет, московские организации не уезжали, аппарат исполкома Моссовета работал. Мы предлагали вывезти сотрудников-женщин, но они отказались. Хотя нашлись такие, что побежали. Так, в тот день сбежали Фрумкин и Пасечный: один руководил отделом искусств, другой — местной промышленностью. Их поймали под Владимиром, отправили в штрафные роты.
День 16 октября описал Константин Симонов в “Живых и мертвых”:
“Десятки и сотни тысяч людей бросились в этот день из Москвы, залили улицы и площади сплошным потоком, несшимся к вокзалам и уходившим на восток шоссе, хотя по справедливости не так уж многих из этих десятков тысяч людей была вправе осудить за их бегство история”.
Не знаю как история, но Константин Симонов, по-видимому, осуждал. В 25-ю годовщину Московской битвы, когда столица стала городом-героем, на мой вопрос, почему это сделано так поздно, писатель ответил одним словом: — 16 октября…
Этот же день неизвестный литератор, боец батальона полка особого назначения Курлат, описал в присланном мне стихотворении “более точно”:
16 октября 1941
Черный пепел солнце заслонил,
В небе кружит, на асфальт ложится,
Кто-то, видно, для себя решил,
Что ясна уже судьба столицы.
Кто-то спешно бросил кабинет
И умчался по восточной трассе,
Кто-то ловко, улучив момент,
“Брал товар” без продавцов и кассы.
Но усилен боевой патруль,
Спешно ремонтируются танки,
И пунктир трассирующих пуль
Встретил “юнкерсов” над Якиманкой.
И — опять, как в первый день войны,
Шла осада райвоенкоматов.
И в ответ на “Рано!”, “Не годны!”,
Вновь настойчиво звучало: “Надо!”
Взяли в руки женщины Москвы,
Как винтовки, тяжкие лопаты,
Чтоб противотанковые рвы
Встали на пути врага преградой.
Вагоны Московского метрополитена не ушли далеко. Сброшенные в реку трансформаторы подняли. Порубленный кабель заменили. Пустили ток по контактному рельсу. В 18 часов 45 минут пошли поезда от “Сокольников” до “Парка культуры”.
В эти минуты Сталин по прямому проводу говорил с командующим Западного фронта. Жуков просил подкрепления войсками, особенно танками и реактивными установками. (Их первой начала делать Москва.) Сталин ему помощь обещал. И спросил не без волнения:
— Георгий Константинович, теперь скажите мне как коммунист коммунисту: удержим ли мы Москву?
Жуков подумал и сказал, отвечая за каждое слово головой:
— Товарищ Сталин, Москву мы удержим, тем более если мне будет оказана помощь, о которой я вас просил.
Поставленную перед ним задачу генерал выполнил. Поэтому потомки видят его на бронзовом коне у Красной площади.
