Она живет на этом свете совсем одна. Из всех людей до нее есть дело лишь соцработнику Гале, замученной жизнью матери-одиночке, да добрейшей соседке Александре Петровне. Еще полгода назад был третий, самый верный товарищ — старенький “Рубин”, но этой весной он сломался намертво. Читать книги или газеты ей не позволяет зрение, спускаться со второго этажа на улицу — разбитые артритом ноги. Телефона в квартире нет. Можно смотреть в окно, но за ним видна лишь глухая складская стена. Остается только рассматривать кипы фотографий, накопленных за долгую жизнь. На большинстве из них — Максим и Колька, ее добрые, хорошие, любящие (я пишу это слово без кавычек) сыновья.
Вера Кузьминична растила детей, можно сказать, одна. От мужа, тихого незаметного человека, не было ни пользы, ни вреда — пил и болел, болел и пил, никого не трогая, не задевая. Пропивал всю зарплату, но хоть из дома при этом не тащил. А потом, когда Максиму было десять, а Кольке около шести, так же тихо помер — никто толком и не понял, от чего.
Крутиться Вере Кузьминичне приходилось на всю катушку. Работала поваром в заводской столовой, по вечерам там же мыла полы, по утрам бегала с почтальонской сумкой. А как иначе детей поднимешь? Ей хотелось, чтобы ее мальчики были хорошо одеты, кушали досыта, чтоб к праздникам — непременно торт на столе, подарки на табуретках возле кроватей. Так оно и получалось — с трудом, но получалось...
Она живет в подмосковной Шатуре. Мы сидим с ней в малогабаритной однокомнатной квартирке, той самой, в которой выросли ее сыновья. Вязанные крючком крахмальные салфетки на комоде и неработающем телевизоре, цветы на окнах, чашки с уютными ромашками, из которых мы пьем чай, тяжелая стеклянная вазочка с яблочным вареньем — несмотря на немощь, Вера Кузьминична ревностно следит за чистотой и порядком. Вот только воздух какой-то — так всегда пахнет дома у одиноких старух. Запах одиночества...
“Только ради них и жила, — горько вздыхает Вера Кузьминична. — Чтоб замуж снова выйти, об этом и думать не могла. Детей надо было на ноги ставить. И воспитывать — спуску я им не давала, держала в строгости. Баловство всякое — киношки, танцульки, не говоря уже о выпивках — никогда им не позволяла”.
Послушные, правильные росли ребята. И учились хорошо: сплошными пятерками, правда, не блистали, но и в двоечниках никогда не числились. И вся домашняя работа на них лежала, и матери помогали по полной программе. По утрам, перед школой, по очереди ходили с ней разносить почту. Правда, Колька иногда взбрыкивал. Как-то раз, когда еще в девятом классе учился, явился домой за полночь, хотя знал порядок — после одиннадцати быть дома как штык.
— Да от тебя никак вином пахнет! — сдвинула брови Вера Кузьминична.
— Ну чего ты, ма, ладно тебе, у Толяна день рождения был, и еще к нему старшой из Москвы приехал...
— Толян твой меня не интересует, а у нас так заведено не было и не будет, чтобы водку хлестать посередь ночи!
— Да не пил я водки, мам, вино только...
— Помолчи-ка лучше! — возвысила голос мать и огрела сына сложенной вчетверо бельевой веревкой. А на другой день, невзирая на Колькины мольбы, отправилась к Толяну и потребовала, чтоб тот близко к сыну больше не подходил...
“...Коля очень лебезил перед этим Толяном — тот и старше был на два года, и вообще авторитетом у них считался. А мне он не нравился, ничему путному не мог научить, я так думаю. Сын сильно сердился, что я дружбу их поломала. Но потом ничего, обошелся. Понял: что на мать зло-то держать, мать добра желает. Дружно мы с ними обоими жили. И потом, когда детки мои уже в Москву перебрались, золотое было время... Я с ними поселилась, и мы ни на день не расставались... Хорошие они... Это снохи нашу жизнь сгубили, не повезло ребятам с женами”.
В окно монотонно застучали крупные капли осеннего дождя. Вера Кузьминична, тяжело переваливаясь, подошла к двери, включила свет. В пасмурную погоду из-за складской стены напротив в комнате бывает совсем темно. * * *Впервые у Максима появилась девушка там же, в Шатуре, как только он вернулся из армии. После первых поцелуев повел ее, свою бывшую одноклассницу, знакомиться с мамой. Вера Кузьминична угощала гостью чаем с вареньем, даже специально испекла пирог, но после ее ухода твердо заявила, что жениться сыну еще рано. Максим пытался слабо возражать, но мать была непреклонна:
— На кой тебе сдалась эта пигалица? Мордастая, курносая и вертихвостка — это сразу видно. Сынок, ты на себя посмотри — красивый, высокий, руки золотые. Разве такую тебе нужно? Погоди еще, встретишь свое счастье. А пока что разве мать о тебе не позаботится, не сготовит, не обстирает? Зачем спешить?
Максим еще какое-то время встречался с одноклассницей, но кураж уже ушел. К тому же после каждого свидания он чувствовал непонятную вину перед матерью. А через год уехал в Москву, поступил в машиностроительный техникум и поселился в общежитии.
Вера Кузьминична обязательно хоть раз в месяц да навещала сына, проверяла житье-бытье, привозила домашние пирожки и варенья. Вскоре в пригороде Шатуры ей дали шесть соток земли, о которых она давно мечтала. После этого все выходные и каникулы Максим стал проводить дома: участок нужно было обрабатывать, отстраиваться понемногу. Иногда пробовал отпроситься, когда очередная подруга начинала бунтовать по поводу его постоянных отлучек. Но мать “увольнительных” не давала.
“Господи, да разве ж я для себя старалась? Все думала: женятся мои, внуков будут привозить сюда на дачу, на свежий воздух. Вот и работала не покладая рук, яблони сажала, смородину. Одной земли сколько пришлось завезти... И ребята вместе со мной трудились. Потом дом строить стали — а кто ж еще это делать должен? Отлынивать я им не позволяла...”
Колька рванул в столицу сразу после школы, и с ходу поступил в художественный институт. Талантливый парень, с этим не поспоришь, это ему и в шатурской изостудии, где он занимался, говорили. Как раз тогда у Максима в столице появилась собственная комната — досталась по наследству от отцовой тетки. Вера Кузьминична немедленно переехала к нему, чтобы быть поближе к детям, на работу здесь же устроилась. Максим к тому времени закончил учебу, тоже работал, так что с деньгами стало полегче. Колька в общежитии прописан был, но жил большей частью у брата с матерью — на этом настаивала Вера Кузьминична.
— Что ж нам было, родным людям, по городу рассыпаться, как гороху? Вместе надо держаться. В тесноте, да не в обиде!
— А Максим не возражал, не хотел свободы? — спрашиваю осторожно.
— От кого свободы? От матери да брата? Да что ж мы, враги, что ли? Мы его свободе не мешали. А я их ужином горячим всегда накормлю, прослежу, чтоб чисто было, чтоб рубашки поглажены...* * *Первая Колькина женитьба застала Веру Кузьминичну врасплох. Как-то проглядела парня: какая ж свадьба на третьем курсе — это ведь учебе в ущерб! Кинулась отговаривать, но было поздно: оказалось, молодые уже заявление в загс подали. Людмила училась с Колькой на одном курсе — тоже общежитская была, своей площади в Москве не имела. Стали снимать маленькую квартирку у черта на рогах, на самой окраине, благо родители Люды на первое время денег подкинули. Ну, а потом Кольке пришлось на вечернее переводиться, работу подыскивать, тем более что вскоре появилась дочка — синеглазая Катюшка.
“Мне это все, конечно, совсем не нравилось — ни к чему было торопиться, ну да делать нечего. Вот только Колю так жалко было, просто до слез. С утра работа, вечером учеба, а домой придет — так эта Людка ему еще и дома дело находила. Совсем с лица спал, исхудал, — разве ж сердце материнское выдержит, разве ж смолчишь тут?..”
После рождения Катюшки Вера Кузьминична стала наведываться к сыну каждую неделю, оставаться на день, на два, чтобы подсобить молодым родителям.
— Не дело это, Людмила, мужа одними сосисками с картошкой кормить! — корила она невестку, проводя очередную ревизию на кухне. — Какая ж ты хозяйка, если он у тебя по-холостяцки питается? Давай-ка я с девочкой погуляю, а ты борща покрепче навари, мяса накрути да запеканку картофельную сделай — какую Коля любит!
— Не могу, Вера Кузьминична, мне заниматься надо, экзамены скоро! — оправдывалась невестка.
— Хотела экзамены сдавать — нечего было замуж торопиться, и рожать можно было обождать. А то повесила на него ребенка, от дома, от учебы оторвала, а теперь — экзамены!..
“Неблагодарная Людка оказалась и нравная слишком. Я и продуктов привезу, на свои деньги купленных, и дитю обновку. Приеду — а она морду воротит, хоть и не скажет ничего, но видно, что не рада мне. Будто я им чужая! Что ж это, говорю, сынок, жена твоя так с матерью обходится, а ты все помалкиваешь?! Коля за меня и заступится. А Людка — сразу в слезы. Такая попалась — слова ей не скажи!”
Изо всех сил старалась Вера Кузьминична помочь сыну, научить невестку уму-разуму, но все без толку. А в один прекрасный день Людмила потребовала, чтобы муж “оградил ее от этой женщины”. Так и сказала!
— Не “эта женщина”, а моя мама! — вспылил Колька.
— Ну и живи со своей мамой, раз шагу без нее ступить не можешь!..
“Не горюй, сынок, — утешала Вера Кузьминична сына после развода. — Это Людка пусть горюет, а у тебя таких, как она, еще вагон будет и маленькая тележка. Зато теперь мы с тобой и Максимом снова своей семьей заживем!”* * *Вера Кузьминична водит меня по своей квартире, как экскурсовод. Кругом — экспонаты сыновней любви:
— Вот этот чайник — видишь, электрический, сам выключается, — Максим подарил мне на 8 Марта. А покрывало на диван — к Новому году. Я его берегу, не пользуюсь. А эту рамку для фотографии Коля сам вырезал из дерева — ну он же художник у нас, талант! Очень красивая рамка...
Счастливая жизнь втроем закончилась через пару лет новой Колькиной свадьбой. Судьба явно отвернулась от парня: вторая жена, по словам матери, оказалась еще хуже первой. Домом вообще заниматься не думала — вечно ее где-то носило.
— Не дело это, сынок, — вздыхала Вера Кузьминична, заходя к сыну. — Смотри, одиннадцатый час — и где она? У ней во сколько работа заканчивается?..
— Ма, она ж тоже художник. Нет у нас определенного рабочего дня. Может, в мастерской задерживается, может, на выставку пошла. Я ведь тоже часто прихожу поздно.
— Ты — мужчина, а с женщины совсем другой спрос. Неужто не понимаешь? Вот ванна у вас грязная какая — не стыдно ей?
— Виноват, мам, ванну чистить — моя обязанность...
— Да почему ж твоя? Ой, смотри, Николай, в бабу тебе не превратиться бы... Она ж сама тебя уважать не будет! Она — гуляй, а ты домом занимайся — так, что ли?.. Сынок, ты слушай мать, мать плохого не посоветует!
Колька слушал. И... через некоторое время снова перебрался назад, к брату и Вере Кузьминичне.
...Третья Колькина женитьба по времени совпала с первой Максимовой. Как тихий Максим решился на тридцать девятом году изменить налаженный ход жизни, он и сам толком не понял. Это, видно, Кира, баба ушлая, с двумя детьми уже, его скрутила. Нашлась рука посильнее материной. Она на фирме работала, большие деньги получала, и мужа туда же пристроила. А комнату его вместе со своей квартирой сменяла на такие хоромы, что заблудиться можно. Пришлось Вере Кузьминичне перебираться обратно в Шатуру. За все годы, что старший сын женат, он только три или четыре раза мать навестил, и то это только по первости было. Не нравится Кире свекровь, не пускает она к ней мужа, а он перечить жене боится, по струнке у нее ходит...
И у Кольки все опять наперекосяк пошло. Его новой жене постоянно денег не хватало. Сама вкалывала с утра до ночи и мужа заставляла пахать — и в реставрации, и на компьютере, и в частном колледже. Не жизнь, а одна работа без продыху.
Снова Вера Кузьминична ринулась спасать сына:
— Сколько ж можно, говорю, Коля, ведь совсем себя изведешь! Что ж у вас, молодых, на деньгах свет клином сошелся? Она ребенка, видишь ли, родить хотела, заботилась, чтоб его обеспечить... Да мы и в бедности рожали, и в войну — ничего, у всех дети выросли!* * *После очередного развода Колька запил. Переселился к другу, старому алкашу, в мастерскую и стал пить по-черному. Работу забросил, перебивается случайными заработками, которые случаются все реже. Только на бутылку и хватает. Поначалу все ездил в Шатуру к матери, жаловался на несчастную свою судьбу, принимал ее обильную жалость и сочувствие. А потом ездить перестал: денег на дорогу не стало — и вообще обо всем, кроме выпивки, думать разучился.
Это мне рассказал его старший брат, которому я позвонила по приезде из Шатуры. Безотказный Максим легко согласился встретиться. Лысоватый респектабельный господин начал неловко оправдываться передо мной, хотя я его ни в чем и не обвиняла:
— Не сошлись они с женой характерами, что поделаешь! А я маме деньги регулярно посылаю. Не так много, правда: у нас в семье финансами ведает Кира, — Максим разводит руками и обезоруживающе улыбается. - А съездить не получается. Вот через месяц жена в командировку собирается, может, тогда...
Наверное, мать, сама того не желая, принесла немало зла своим детям. Но можно ли предъявлять счеты старости?
— Что вы, какие обиды! — Максим даже не понимает, о чем это я. — Мама замечательный человек, всегда так о нас заботилась... Мы с братом очень виноваты перед ней. Особенно я: с Кольки-то теперь что возьмешь... Иногда по полночи уснуть не могу: жаль ее до слез и совесть мучает. Хорошо, что вы сказали про телевизор. Мать что-то писала, кажется, но я думал, Федя — это зять Александры Петровны, соседки, — его починил, он всегда раньше делал... Надо будет купить, отвезти ей. Вот только бы время выбрать. Жизнь сами знаете какая сейчас...
