Улицы Китай-города вдвое короче тех, что тянутся от Кремля к Садовому кольцу. Ночью они безлюдны. Никто в домах не живет. Но в прошлом картина была иная. До революции здесь насчитывалось около 20 тысяч постоянных жителей. Вечером окна не гасли. Свет зажигали постояльцы гостиниц, меблированных комнат. От них остались забытые названия — “Калязинское подворье”, “Суздальское подворье”, “Славянский базар”… Нет их больше. Когда еще улицы Москвы запестрят, как встарь, названиями, притягательными для приезжих. Должны и у нас появиться не только сногсшибательные отели, но и сотни гостиниц каждому по карману. Как в Париже и Риме…
Что такое подворья? В средневековой Москве они служили постоялыми дворами и принадлежали монастырям, расположенным далеко от столицы. Назывались их именами. Троицким подворьем владела Троице–Сергиева лавра, Иосифовским — Иосифо-Волоколамский монастырь... Остановиться в них могли не только монахи. Со временем подворья превратились в гостиницы или торговые дома.
На Никольской, 8, по одному адресу “Чижовского подворья” значились магазины, конторы и гостиница. Нужда в подобных комплексах была велика, прибыль настолько большая, что даже такие богатые и знатные аристократы, как графы Шереметевы, сдали в аренду родовое владение и фамилию — “Шереметевскому подворью”. Оно сегодня — на реконструкции, возрождается. Бывшее графское владение на Никольской, 10, тесно застроено. Иван Кондратьев в “Седой старине Москвы”, изданной в 1893 году, с грустью писал:
“Теперь дом Шереметева далеко не тот, каким был ранее даже до шестидесятых годов. Самый дом находился в глубине, и перед ним расстилался обширный двор, огороженный прекрасной решеткой. Дом имел огромное крыльцо, на котором сверкали огромные граненые фонари. Здание представляло три стороны квадрата, примыкая с одной стороны (с запада) к владениям Чижовых. С этой именно стороны и были жилые помещения палат. В шестидесятых годах по линии Никольской улицы на порожнем месте дома было выстроено новое трехэтажное здание, которое и заслонило старинные палаты”.
Прекрасная решетка, сверкающие фонари и старинные палаты не устояли под напором “железного века”, уступили место доходным домам. Точно такая история произошла в других владениях, принадлежавших знатным фамилиям. В лучшем случае аристократы сдавали в аренду здания, где сами не жили, в худшем — продавали все: и недвижимость, и землю.
…У палаты на Никольской зимой 1730 года заливалась слезами Наталья Шереметева. Мимо нее везли гроб с телом юного Петра II, умершего внезапно от оспы. Орден Андрея Первозванного нес ее жених и ближайший друг покойного императора князь Иван Долгорукий, которому оставалось недолго жить до лютой казни — четвертования.
Среди “птенцов гнезда Петрова” Пушкин помянул героя Полтавской битвы фельдмаршала “Шереметева благородного”. Его потомки жили на Никольской в роскошных палатах, которых нам никогда больше не видать, как всех других старинных зданий, превратившихся в обычные современные дома.
Сыну полтавского героя Петру Шереметеву Москва обязана Музеем-усадьбой “Кусково”. Внук фельдмаршала Николай оставил другой памятник фамилии — в Останкине. Там сохранился замечательный музей-дворец, тогда как подобные усадьбы в Кузьминках, Люблине разграблены толпой и государством. От отца Николай унаследовал страсть к искусству, особенно — театральному. Она проявлялась сильнее жажды власти и богатства, поскольку накалялась любовью к женщине.
Вечор поздно из лесочка
“Здравствуй, милая красотка,
Я коров домой гнала.
Из какого ты села?” —
Лишь спустилась к ручеечку
“Вашей милости
крестьянка”, —
Возле нашего села,
Отвечала ему я. —
Вижу: барин едет с поля,
“Не тебя ли, моя радость,
Две собачки впереди.
Егор за сына просил?
Два лакея позади.
Он тебя совсем не стоит,
Лишь со мной он поравнялся,
Не к тому ты рождена.
Бросил взор свой на меня:
Ты родилася крестьянкой,
Завтра будешь госпожа!”
Есть разные варианты этой старинной народной песни, приписываемой Прасковье Жемчуговой. Все могло быть так, как в песне. Но вышло иначе. Прежде чем стать госпожой, невестой богатейшего жениха империи, девочка, дочь горбатого деревенского кузнеца, прошла школу, основанную графом. Она научилась под руководством лучших педагогов петь и танцевать, актерскому мастерству, итальянскому и французскому, светским манерам. В 11 лет — сыграла роль служанки, еще через год — главную роль. Девочка стала примой театра и возлюбленной графа, забывшего прежние ночные хождения по спальням актрис. Связь с крепостной, “une de esdaves”, одной из его рабынь, как говорили в высшем свете, превратилась в смысл существования, цель жизни.
Ради возлюбленной граф покинул Кусково, чтобы никто из ее деревенских знакомых не мог попрекнуть крепостным прошлым. Николай Шереметев построил в Останкине по последнему слову архитектуры и техники новый театр, где заблистала звезда Параши. Талантом, умом и женским обаянием она очаровала не только графа, но и многих современников, включая Павла Первого, друга детства Шереметева. Император и митрополит Московский Платон поддержали графа, решившего пренебречь сословными предрассудками и жениться на крепостной актрисе. Графиней она стала, по его словам, “после двадцатилетней привычки друг к другу”, в 33 года. Значит, “привыкать” к будущей жене тридцатилетний Николай Петрович начал, когда ей исполнилось 13 лет. После венчания семья переехала в Петербург. Там Прасковья Шереметева недолго прожила и умерла через двадцать дней после рождения сына, унаследовавшего Кусково, Останкино, владения в Москве.
На Никольской существовал еще один музыкальный театр графа, который, как пишут, соперничал с Петровским (будущим Большим) театром, поражал иностранцев игрой, декорациями и техникой. Антрепренер Меддокс, плативший в казну налог со сборов, жаловался царю на Шереметева, что тот отнимает у него зрителей. (Крепостных театров в Москве тогда насчитывалось свыше 50!)
В холода в городском театре играла та же труппа, которая летом выступала в подмосковной усадьбе. Артисты переезжали на Никольскую, на зимние квартиры, где хватало места всем, настолько велико простиралось владение Шереметевых. В их руки перешло после женитьбы Петра Шереметева соседнее владение князей Черкасских, о чем напоминает название Большого Черкасского переулка.
В графской усадьбе жили артисты, художники, музыканты. Их роднило крепостное состояние. Судьбой всех распоряжался граф, и не всегда жизнь талантливых людей складывалась хорошо при всех достоинствах Шереметевых. Они отменили телесные наказания, давали крепостным высшее образование, возможность совершенствоваться за границей. Но не давали свободы. Так поступил Николай Шереметев со Степаном Дегтяревым, оперным певцом, артистом, дирижером и композитором, выступавшим под фамилией Дегтяревского. Учиться музыке граф отправил его в Италию, назначил главным дирижером оркестра, хормейстером театра и певческой капеллы, доверил обучение певцов и музыкантов. И повелевал письменно своей канцелярии: “У учителя концертов Степана Дегтярева за давание им посторонним людям концертов вычесть из жалования пять рублей и отдать певчему Чапову за объявление об оном”. В год платил крепостному маэстро 177 рублей 70 копеек, тогда как приглашенным из-за границы музыкантам — на порядок больше, по 1225—1800 рублей! Слава к Дегтяреву пришла после исполнения написанной им первой русской оратории “Минин и Пожарский, или Освобождение Москвы”. Успех был столь велик, что пришлось выступление повторить. Газеты тогда писали: “Рукоплескания… сопровождали каждую пиесу оратории”. Оркестром и хором в 200 человек управлял композитор, так и не получивший вольной. О ней не помянул в завещании покойный граф. Дегтярев умер в бедности в Шереметевском странноприимном доме (ныне — Институт скорой помощи имени Склифосовского), построенном безутешным графом в память о любимой жене.
Ее музейный портрет в красной шали написал Николай Аргунов. В историю русского искусства вошли шесть художников и архитекторов Аргуновых, родившихся в неволе. Их работы выставлены во дворцах Кускова и Останкина, где они выполняли многие заказы. На этом основании при советской власти усадьбу в Останкине называли “музеем творчества крепостных”. Хотя, конечно, это большое преувеличение, поскольку ни Кампорези, ни другие известные в Европе мастера, сотворившие ансамбль мирового класса, не родились крепостными.
Ивана Аргунова граф назначил управляющим, доверил ему хранение драгоценностей, но времени на искусство не оставлял. Его сын архитектор Павел Аргунов руководил строительством в Останкине. В отношении его осталось такое повеление: “…покуда не отделается вся в покоях моих работа, в скатертной стола Аргунову не иметь”. Ему приходилось исполнять обязанности надсмотрщика в саду, следить за “гуляльщиками”, чтобы они “фруктов, вишень, смородины и малины не рвали”. Николай Аргунов и его брат Яков получили вольную спустя годы после смерти графа.
Грандиозный театр для Параши чуть было не возник на Никольской. Вот как пишет об этом Игорь Грабарь:
“Перед тем как приступить к постройке Останкинского дворца, Николай Шереметев задумал строить в Москве огромный дворец-музей на месте одного из своих домов, носившего название “Китайского” по Китай-городу или “Никольского” по Никольской улице. Затеянный как своего рода “дворец искусств”, он, по мысли создателя, должен был явиться собранием лучших произведений живописи, скульптуры и декоративного искусства. Великолепные залы предназначались для концертов, а в специально построенном театре должны были даваться спектакли”.
Эта идея сменилась другим проектом, который реализовался в Останкине. А на Никольской театр возник спустя двести лет. Но прежде чем это произошло, случилось много событий и эпизодов, связанных с другими славными людьми. Соседом графа одно время был автор “Бедной Лизы” Николай Карамзин. Полжизни, самые лучшие годы, прожил великий историк, писатель, журналист, поэт в Москве, где так плохо чтят память о нем. В городе нет монумента, нет ни одной мемориальной доски в его честь. Засыпан “Лизин пруд” у Симонова монастыря, сломаны дома, где он жил. Именем Карамзина названа улица в Ясеневе, тогда как дачу в черте современного города он снимал в Свиблове. Почти все сочинения и многие дела, прославившие его имя, связаны с Москвой. В ней Карамзин учился, дважды женился, издавал журналы и альманахи, где напечатал “Бедную Лизу”, оплаканную не только автором, но и современниками. Восемь томов (из двенадцати) “Истории Государства Российского” написаны в период жизни в Москве. “Записка о московских достопримечательностях” считается первым московским культурно-историческим путеводителем. В “Путешествии вокруг Москвы” проложен первый маршрут по родному краю. (Под впечатлением прочитанного спустя века я три года путешествовал пешком вокруг Москвы и написал книгу обо всех московских окраинах.)
“Бедную Лизу” Карамзина изучают школьники. Не все знают его стихи о другой Лизе, написанные до рождения Пушкина. Эта девушка отказала богатому барину, “полному генералу”, отдала руку и сердце “суженому”:
Лизе суженый сказал:
Лиза! Будь навек моя!”
“Чином я не генерал
И богатства не имею,
Но любить тебя умею.
Тут прекрасная вздохнула,
На любезного взглянула
И сказала: “Я твоя”!”
На Никольской Карамзин поселился летом 1800 года перед женитьбой. Молодая любимая жена скончалась год спустя после рождения дочери. Несчастный шел пешком за гробом из Свиблова до Москвы. Став вдовцом, сменил квартиру. Дом тот сломали, когда рушили стоявшие рядом церкви и стены Китай-города. Пустырь в самом конце улицы недавно заполнил торговый центр “Наутилус”.
Неизвестно, где именно на Никольской обитал гениальный артист Мочалов. И он, как Жемчугова, сын крепостных. Его отец, Степан Мочалов, получивший вольную, приводил в “изумление и восхищение” знатока и критика театра Сергея Аксакова, автора “Семейной хроники” и “Детских годов Багрова-внука”. Трудно назвать всех знаменитых современников, которые оставили восторженные отзывы об игре его сына в Малом театре. Природа наделила Петра Мочалова великолепной внешностью, темпераментом и чудным голосом, завораживавшим, гипнотизировавшим, возбуждавшим публику. Им сыграны в великих трагедиях Шекспира заглавные роли — Отелло, короля Лира, Ричарда III, Ромео. Но, по словам Белинского, “торжеством его таланта был Гамлет”, где мочаловский “гений разделил с Шекспиром славу создания Гамлета”. Мочалов играл в сочиненной им драме “Черкешенка”, занимался теорией театра и писал лирические стихи.
Сочинял, публиковал стихи и философ Николай Станкевич, еще один недолгий житель Китай-города.
Сыны Отечества, кем хищный враг попран,
Вы русский трон спасли — вам слава достоянье!
Вам лучший памятник — признательность граждан,
Вам монумент — Руси святой существованье.
Не стихами в честь Минина и Пожарского, не трагедией “Василий Шуйский”, признанными слабыми, вписал их юный автор свое имя в летопись русской культуры. Станкевич, погибший от чахотки в 27 лет, успел оказать влияние на умы самых известных современников — московских литераторов и ученых. По словам Белинского, он “всегда и для всех был авторитетом, потому что все добровольно и невольно сознавали превосходство его натуры над своей”.
В кружке Станкевича все попадали под духовное влияние этого молодого философа, “харизматической личности”, как теперь говорят. Он жил в 1835 году на Никольской, 23, в сохранившемся, но перестроенном доме. Пять лет спустя Николай Станкевич умер в Италии, где ему не помогли ни Средиземное море, ни ослепительное солнце.
…Пишу и все вспоминаю покойного редактора, Юрия Михайловича Давыдова, эрудита и книжника. Однажды в его номере шел мой очерк с заголовком “Китай-город”. Как раз тогда разразилась маленькая война с “братом навек” за некий остров на границе. Посмотрел редактор на меня свирепо и росчерком пера вырубил заголовок: “Какой еще в Москве Китай!” Но очерк опубликовал.
