Грозный — мертвый город. Нормальному человеку этого не понять: нужно хоть раз увидеть своими глазами. Кажется бесконечной загадкой, каким образом люди выживают здесь. Тем не менее жизнь в этом “трупе” еле-еле, но теплится...
Утро и туман. Часов семь, и в предрассветном полумраке развалины роскошных домов кажутся декорацией: как-то слишком живописны. Жизнь в нынешнем Грозном тлеет на небольшом пятаке в центре да еще на узких полосках вдоль нескольких главных улиц. Остальные три четверти города — квартал за кварталом разрушенные, искореженные дома. Все главные дороги перекрыты мощными блокпостами. И хотя комендантский час уже кончился, в тумане подъезжать к ним опасно.
Два дня назад в районе военного аэродрома “Ханкала” сбили вертолет с заместителем командующего на борту, и город закрыли. Правда, не очень понятно, как именно “закрыли”: некоторые посты все же открыты, но какие точно — мы не знаем. Поэтому, чтобы не рисковать, петляем по заброшенным кварталам.
Старенькая “Волга” натужно рычит, буквально плывя в жидкой грязи по разбитой дороге. Но водитель, пожилой чеченец Саламбек, гонит по полной, уверенно ориентируясь в мертвых переулках. Время от времени он косит в мою сторону: кажется, до сих пор не может привыкнуть, что я — один. Даже местные телевизионщики передвигаются по городу в сопровождении автоматчиков. А уж если кто-то приехал из Москвы — это целая спецоперация. Но так работать невозможно: ни гражданские власти, ни военные не заинтересованы в существовании здесь независимых журналистов — и поэтому приходится рисковать.
Когда рухнул вертолет, военные обстреляли прилегающие к Ханкале районы. Вслед за этим было взорвано несколько пятиэтажек, откуда вроде бы прилетела ракета. И уже в вечернем выпуске “Вестей” на всю страну было оперативно заявлено, что по горячим следам удалось убить двух боевиков. Собственно, именно это и возмутило людей: город буквально гудит. Районы, где были взрывы и обстрелы, закрыты наглухо, но каждый житель знает, что убили женщин. Причем одну — совсем молодую.
Опыт двух чеченских войн показывает, что доверять этому местному “телеграфу” можно лишь с определенной скидкой — на Кавказе горы высокие, а языки длинные: каждый рассказчик не скупится на “украшения”, и вскоре любая новость обрастает невероятными подробностями. Поэтому мы и пробираемся сейчас по заброшенным улицам в промозглом тумане — чтобы выяснить правду.
Наконец наша машина переползает Аргунское шоссе и ныряет в глубь Ханкалинского проезда, под прикрытие тех самых злополучных пятиэтажек. Во дворе, несмотря на ранний час, — шумная толпа. Стоило только заикнуться, что я — журналист, как тут же оказываюсь в плотном кольце яростных лиц. Люди кричат, никого не слушая, поэтому первые минуты просто пишу все подряд на видеокамеру, пытаясь сложить из этих выкриков общую картину...
Десять красных пятиэтажных домов образуют квартал, почти вплотную прилегающий к аэродрому. После двух войн выглядят они жутко: дыры в стенах, выгоревшие квартиры и целые подъезды, вместо стекол — полиэтилен... Впрочем, так выглядят практически все дома в Грозном, за редким исключением недавно восстановленных. Тем не менее даже эти обломки обитаемы: пятиэтажки дают приют двум сотням семей, большинство из которых недавно вернулись из Ингушетии.
Сразу после падения вертолета начался обстрел квартала. Кажется, впервые более чем за год военные обстреляли жилой сектор. Затишье наступило только под утро, но ненадолго. В пятом часу утра дома были окружены войсками, и началась жесткая зачистка. Солдаты вламывались в квартиры и вытаскивали всех на улицу. Мужчин сразу же отделили и, погрузив в машины, увезли в неизвестном направлении. Как потом выяснилось — в карьер за несколько километров, где всех положили лицом в грязь и продержали под дулами автоматов два часа. Затем без всяких объяснений солдаты уехали, предоставив несчастным добираться домой своим ходом.
А в микрорайоне события между тем развивались по нарастающей. В пятом корпусе глухонемая одинокая женщина Люда не открыла дверь солдатам. По каким-то причинам военные не стали ломать дверь, а, продержав полчаса ее окна под светом прожекторов... взорвали подъезд целиком. Окружающие меня люди наперебой клянутся, что Люда просто испугалась: она и днем-то чужим никогда не открывала. Офицер, участвовавший в зачистке, лишь усмехнулся:
— А мы откуда знали?! Вдруг там сидел очередной камикадзе? И потом, никто не говорил про глухонемую...
Видимо, этот случай и послужил катализатором: саперы получили приказ минировать все подряд. Людям дали лишь несколько минут, чтобы вынести самое необходимое, — затем пять домов взлетело на воздух. Были заминированы остальные дома и почему-то единственная на всю округу школа, но тут на место событий приехали мэр города Ильясов и военный комендант Желтков. После долгих переговоров военные согласились отложить взрывы. Тем не менее сегодня утром жители вновь заметили активность солдат и собрались во дворе.
Зина Гайсулаева, низенькая сморщенная женщина, мать пятерых детей, провожает меня к развалинам своего дома.
— Когда сказали, что будут взрывать, люди начали просить солдат пустить за вещами, — рассказывает женщина. — А мне вдруг вызвался помочь один контрактник: “Давай, мать, помогу”, — говорит. Я и не обратила внимания, когда зашла в свою квартиру: сразу — за детскими вещами, документами, одеждой, а он в зале что-то шарится. Потом, когда вышла с вещами, смотрю: он телевизор наш несет в свою машину. Я и говорю: зачем же так, детям на последние деньги купила, старый, черно-белый... А он и отвечает: “А что, подарить не можешь?..”
Женщина попыталась вырвать свое имущество у солдата — ее повалили на землю и несколько раз пнули.
Я всматриваюсь в ожесточенное лицо чеченки, по возрасту годившейся мне в матери: в темных глазах — ни слезинки. Лишь какая-то твердая, словно высеченная из камня, ненависть.
Мародерство — застарелая болезнь военных здесь, и, судя по всему, для многих — уже неизлечимая. Хотя в голове не очень укладывается, как можно воровать что-то у этих обитателей развалин. Тем не менее прошлой ночью отсюда тащили все, что можно использовать в солдатском хозяйстве: одежду, ножи, инструменты, еду, варенья и “закрутки” на зиму...
Мы подходим к огромным кучам бетонно-кирпичных обломков: это все, что осталось от пяти домов. Три прилегающих дома тоже заминированы. В разгромленных двумя войнами и последней зачисткой квартирах как-то вяло, словно погорельцы, копошатся женщины, пытаясь найти и вынести последнее имущество. Несмотря на шумные собрания, на приезды мэра и коменданта, люди не верят, что военные разминируют дома. Ко мне подходит молодой полный чеченец Сулейман: через всю шею тянется безобразный шрам. Позже он расскажет, что подстрелили в первую войну, когда его, еще подростком, заставили очищать площадь “Минутка” от десятков трупов.
Теперь Сулейман — учитель труда и по совместительству завхоз в единственной на всю округу школе. Прошлой ночью школу тоже “зачищали”, и чеченец почти по-детски жалуется на разбитые двери и парты. На уроках труда дети занимаются восстановлением собственной школы, и учителю невыносимо больно, что все нужно начинать сначала.
— Когда полгода назад уговаривали нас вернуться из Ингушетии, обещали порядок, мирную жизнь — без этих зачисток. И что?! Нас снова выкинули на улицу — куда нам идти теперь жить?! Поймите, здесь сейчас живут только самые бедные, те, кому деться некуда...
Его речь прерывает запыхавшийся пацан:
— Военные идут — скорее корреспондента прячьте!..
У меня отбирают камеру и запихивают в самый центр толпы. По дороге к нам двигается целая процессия. Впереди — снайпер, “ощупывающий” окрестности сквозь прицел винтовки, два ощетинившихся пулеметами БТРа, “уазик” и за ним — вновь БТР и “Урал” с автоматической пушкой в кузове. По периметру — густая цепь настороженных бойцов. Они идут совсем рядом, и по их настороженным лицам видно, что для них это не игра. Все это шествие устроено ради двух офицеров, с портфелями под мышкой неторопливо идущих впереди “уазика”. Одного я узнаю: комендант города, полковник Желтков. Офицеры идут мимо, что-то вдумчиво обсуждая. На съежившихся под десятками стволов людей — ноль внимания. И кажется, впервые за время командировки я по-настоящему начинаю понимать окружающих меня людей, раздавленных этим равнодушием “повелителей” в погонах.
...Из микрорайона пора было уезжать. Дальше дорога лежала в 3-й молочный совхоз — небольшой поселок, примыкающий к Ханкале с другой стороны. Через полчаса петляний в недрах мертвого города мы на месте. В доме семьи Ишкоевых — похороны. Хоронят жену младшего сына. Во дворе, у самодельной газовой горелки, расселись степенные кавказские старики. Женщину похоронили вчера, но еще два дня эти старики должны сидеть и встречать всех, кто пришел с соболезнованиями. Молодежь стоит вокруг, женщины жмутся где-то в доме. Меня вводят в этот круг старейшин и предлагают сесть: московский журналист здесь не самый желанный, но все же гость. Поэтому со мной предельно вежливы, но впервые я вижу кавказских стариков, которые не хотят говорить и отвечать на вопросы. Мое присутствие всех откровенно тяготит.
— Покажи ему... — вяло машет рукой глава семьи, и меня заводят в дом, где женщины вновь буквально набрасываются с криками.
Мариам Нарчихаевой было 22 года, всего полгода назад она вернулась из Ингушетии домой. В тот вечер девушка сидела на кровати и кормила годовалого сына, когда навесная зажигательная мина, пробив потолок, врезалась в пол возле ее ноги. Осколками Мариам разворотило весь бок, и она умерла практически на месте. Получилось так, что женщина своим телом защитила ребенка и мужа, лежавшего на диване рядом. Сейчас ее сын — на руках пожилой женщины, пытается шалить, тараща большие голубые глаза... А муж, увидя журналиста, выбежал во двор и стоит, привалившись к столбу ворот и закрыв лицо платком. В покрасневших глазах — та же заматерелая ненависть. Мариам была на шестом месяце...
Выхожу — и мне показывают кучи болванок от мин, нашпиговавших окрестности. Утром после гибели вертолета приехали солдаты и выгнали всех из домов. Потом военные старательно собирали болванки, но все равно осталось еще много.
Вновь подхожу к старикам. Невыносимо тяжело задавать этот вопрос, но раз за разом я повторяю его всем собеседникам в Чечне:
— Как вы теперь живете — после “Норд-Оста”?
Старики — словно их ударило током — начали говорить меж собой на своем языке. Мне отвечает самый старый — Сулейман:
— Сынок, ты пойми меня правильно: нам очень жаль тех людей в “Норд-Осте”, но мы здесь живем в заложниках уже десять лет. Кто нам посочувствует?..
Уже на выходе одна из женщин кричит мне в спину:
— Да правды от него все равно не дождетесь! Он сюда за гонораром приехал!
Хватило сил ответить:
— Мать, это моя работа...
Кажется, в тот момент реально могли разорвать — водитель втаскивает меня в машину и торопливо трогается. Но это действительно моя работа. И она была бы не полной, если бы я не поговорил с другой стороной — военными.
Поэтому следующим днем я сидел в блиндаже, сооруженном спецназом в развалинах бывшей автобазы. Правда, это не военный спецназ, но офицер, просивший называть себя Степаном, участвовал в той ночной зачистке. Я оглядываюсь кругом: условия не то чтобы походные, но суровые. Голые бетонные стены задрапированы серыми одеялами, поверх висят картинки, главным образом обнаженные женщины. Кровати в два яруса и огромное количество оружия, лежащего в самых невероятных местах. У этих ребят жилье считается еще обустроенным: другие коротают многомесячные командировки в землянках похуже.
Говорю, что Грозный наполнен слухами, будто ракета прилетела со стороны военного городка. Что это уже второй такой вертолет с комиссией на борту, сбитый непонятным образом. Степан качает головой и трет лицо рукой с темными ободками ногтей:
— Нет, однозначно: ракета прилетела из этих домов. А с той бабкой получилось так, потому что предположительно именно из этого дома велась радиопередача. Ничего не хочу сказать точно, но вроде бы у военных были такие данные радиоперехвата. А насчет девушки... Мина ведь не разбирает, куда летит: беременная, не беременная — всех убивает. Конечно, с обстрелом — это уже очень со зла. Тут на нас этот “Норд-Ост” очень сильно повлиял. Понимаешь, мы сами тут как в заложниках сидим — никуда не выйти, сам видишь, за колючкой живем. А эти сволочи — в Москве уже!.. Ну и после этого вертолета, видимо, решили врезать. У кого-то нервы не выдержали. Я даже знаю у кого. Получат, конечно, все, но так уж вышло.
Степан говорит вдумчиво, неторопливо затягиваясь сигаретой. Он рассказывает, что взрывы домов — это достаточно обычная практика. Полгода назад точно так же снесли дом возле мэрии, откуда подбили БТР. С точки зрения спецслужб это оправданно: большая часть города по-прежнему не контролируется властями, боевики могут просочиться в любой момент и в любом количестве. В глубине мертвых кварталов достаточно места, чтобы спрятать хоть дивизию.
Провожают меня всем блиндажом — ни приветов, ни писем, некоторые даже не сняли маски:
— А насчет “мирных жителей” — так ты посиди здесь с нами пару ночей, и все поймешь. До мира еще очень и очень далеко. Все эти разговоры про “нормальную жизнь” — сказки. Поверь мне: еще двадцать лет — не меньше. Эх, а вот газеток свежих ты зря не привез...
На следующий день мы собирались в самый закрытый район Грозного — Ямы. Место, где добывается нефть — источник богатства местных чиновников, военных и боевиков.
Продолжение в ближайших номерах “МК”.
