В отношении средств массовой информации россиянин испытывает сложные чувства. Он твердо верит в силу печатного слова, но в то же время совершенно не верит самому этому слову. С одной стороны, у него “журналисты все врут, я им не верю”, с другой — “надо написать про это безобразие в газете, вот тогда они запрыгают”.
“Безобразие” у нашего человека бывает одно-единственное — чиновничий беспредел. Он может принимать самые разные обличья, и даже если на первый взгляд кажется, что беды проистекают из-за коммерсантов или, скажем, природной стихии, все равно в конце концов главным виноватым оказывается чиновник — злой колдун и исчадие ада, — с которым справиться могут только другие чиновники, более мощные, крупные и справедливые, как добрые волшебники.
В том, что такие кудесники вообще существуют в природе, россиянин не сомневается. Для него весь вопрос только в том, как на них выйти и донести информацию о вопиющем факте.
Обычно сначала россиянин пробует искать волшебных чиновников эмпирическим путем. Записывается на прием к тем, кто, как ему кажется, обязан по должности принять меры. Пишет служебные записки, письма, запросы во все инстанции, то есть с энтузиазмом включается в любимую игру чиновников — “отфутболивание” и послушно играет в нее по их правилам, которые, разумеется, уводят его в никуда.
Отсутствие результатов, однако, никого не обескураживает. Вот, кстати, тоже трогательная черта наших людей, не перестающая меня удивлять. У них всегда кто-то остается в запасе, кто, по их мнению, “может решить вопрос”. Какой-то последний рубеж. Не замначальника, так сам начальник, не префект, так вице-мэр, не вице-мэр, так мэр, не мэр, так премьер... Путин — самый последний и самый мощный из всех. Главный Волшебник — мне кажется, так они его про себя называют. Эх, добраться бы до Путина, рассказать ему все как есть, документы показать, а уж он мигом разберется, даст по шапке беспредельщикам.
Люди не теряют веры от бессмысленного хождения по инстанциям, но... устают. Через два-три месяца они понимают, что не надо искать хороших волшебников выборочно. Это непродуктивно. Лучше обратиться ко всем сразу одновременно, закричать в рупор, заявить во весь голос, и волшебники тогда откликнутся сами.
Наступает черед журналистов — люди приходят к ним с кипами своих писем, заявлений, отписок и умоляют стать рупором и возглавить борьбу с нечистью. Они надеются: 1) на то, что газету прочитает Путин; 2) если не Путин, то кто-то из высшего руководства; 3) или пускай даже не из высшего, а из низшего; 4) а если не будут читать, ну и черт с ними, но надо хотя бы других людей предупредить, чтоб не совались в ту ловушку, куда попали.
И журналист, конечно, идет навстречу — он ведь тоже россиянин, ему тоже хочется верить в волшебников. Никогда не откликались, но вдруг сейчас откликнутся? Может, это он плохо писал раньше, неубедительно, или истории были не особо выдающиеся, но вот эта новая — ну право, такая жуть, нарочно не придумаешь...
* * *
Истории у людей, обратившихся в газету, как правило, действительно незаурядные. Поражают воображение. Например, на прошлой неделе я говорила с женщиной, у которой милиционер застрелил внука. Внук лежит в реанимации, но, видимо, не выживет. А получилось так: внук, внучка и приятель сидели дома, выпивали, музыка орала, дело было днем, соседи позвонили в милицию, пришел участковый, но они к тому моменту уже решили куда-то пойти и как раз выходили из подъезда. Участковый потребовал паспорт у приятеля, тот показал, а внука он схватил за рукав и приказал следовать в отделение. Внук, будучи в сильном подпитии, возмутился бесцеремонностью, ударил милиционера. На глазах у прохожих завязалась драка, милиционер выхватил пистолет, приятель и внучка кричали “не надо, пожалуйста, мы сейчас уйдем”, но он все равно три раза выстрелил — в живот и в горло. Внук упал. Милиционер испугался, бросил рацию и убежал.
На внука в отделении завели уголовное дело, а участковый лег в больницу лечить сотрясение мозга. Неизвестно, сильно ли он пострадал на самом деле, но понятно, сотрясение необходимо, чтоб доказать, что он не превысил пределы необходимой самообороны. Хотя он их, по всей видимости, превысил и здорово. Но все равно товарищи по цеху его, конечно, “отмажут”.
Да, по закону милиционеру нельзя оказывать сопротивление, в противном случае он имеет право применить табельное оружие. Но если бы милиционер был профессионалом и владел собой, он стрелял бы в воздух или в ноги. А не в горло. Да что там говорить, настоящий профессионал никогда и не довел бы банальное задержание подвыпившего юноши до схватки со стрельбой и убийством.
По сути они абсолютно одинаковые — вот в чем беда. Двадцатилетний парень, который напился пива и лезет в драку, обидевшись на грубые слова, и милиционер-провокатор, который не умеет заставить себя слушаться без пистолета. Оба они — безответственные инфантильные люди, моральные недоросли, которые живут не разумом, а инстинктами. Только одному из них почему-то платят зарплату из госбюджета и выдают пистолет. А другому почему-то не выдают.
И надо писать в газетах о таких вещах, обязательно. Что же это за милиция, зачем они зарплату получают из наших налогов — чтоб в нас же и стрелять, потому что больше ничего не умеют? И я уже начала заниматься будущей статьей, наводить справки, но... тут опять появилась эта бабушка и сказала: нет, мы передумали, не надо статьи. Как не надо? Почему? А потому что мать мальчика работает в какой-то городской структуре, и мы боимся, что ее уволят. Они же все там повязаны — милиция и городские власти. Внуку уже не поможешь и ничего не исправишь, а если мы станем добиваться разбирательства, наказания для милиционера, она лишится тогда работы, понимаете?
Нет. Почему, за что ее должны уволить, она ведь не делает ничего плохого. Бояться должны те, кто не чувствует за собой правды, а здесь-то чего бояться?
* * *
Появился страх, которого несколько лет назад еще не было. Люди стали чаще опасаться, осторожничать, они больше боятся, и сейчас уже хорошо видно, что это превращается в тенденцию. Причем страхи по большей части нелогичны и непонятны, их невозможно объяснить с точки зрения нормального, уважающего себя человека. Кажется, люди боятся каких-то мутных образов, навеянных прошлым, спавших в “генетической” памяти, а теперь вдруг проснувшихся, хотя десятилетие демократии и гласности уже должно было стереть их, вытравить. А если не вытравить до конца, то, во всяком случае, научить самих людей отличать этот недостойный страх и не поддаваться ему.
Сегодня люди боятся гораздо больше, чем два-три года назад, — это уже хорошо заметно. Два-три года назад мне говорили: “Да чего там, все равно вас, журналистов, никто не слушает, вы вон пишете и пишете, а они воруют и воруют”, — но никто не просил “не писать про нас вообще”, не отзывал свои истории, а сейчас это происходит в массовом порядке.
Мужчина недавно пришел, рассказал, что дочь у него умерла в больнице во время операции, хотя операция пустяковая, от нее никак не умрешь, но ей дали тот самый наркоз, про который в истории болезни черным по белому написано “нельзя”. Но врачи не читали. Или читали, но не обратили внимания.
А через два дня он позвонил и попросил забыть их фамилию. Оказывается, он сказал зятю, что обратился в газету, и на него накинулось все семейство: “Ты что — не знаешь, в какой стране мы живем? Да нас всех вышвырнут с работы в тот же день, как появится статья”.
Множество подобных случаев происходит в последнее время: люди сгоряча бросаются к журналисту, а потом остывают и пугаются. На смену ясным человеческим понятиям о том, как должно быть и как не должно, приходят ночные страхи и мутные образы каких-то всесильных монстров, затмевающие всякое желание бороться за справедливость и отстаивать поруганную честь.
* * *
Механизм возникновения страха понятен. Но почему он так эффективно заработал именно сейчас?
Конечно, очень соблазнительно было бы соотнести эту тенденцию с повышением роли госбезопасности и появлением во власти чиновников-гэбистов. Ведь генетическая память, в которой до поры до времени спят всесильные монстры, на чем воспитана? На КГБ, репрессиях и “черных воронках”.
Однако на деле у нас никакого усиления роли ФСБ сейчас не происходит. Наоборот, хорошо видно, что это откровенно слабая структура, которая не может противостоять террористам, но выпускает пар на экологах, пытающихся измерять уровень радиации. Объективно сегодняшняя деятельность спецслужбы не способна запугать людей настолько, чтоб они стали бояться обнародования своих историй в прессе.
Другая возможная причина: резко реагировать на нападки в прессе стало считаться у чиновников хорошим тоном. И люди это чувствуют.
Тон задает хозяин.
Про Ельцина чего только не писали, ему было наплевать. И алкоголик, и больной на голову — он ни на что не реагировал. Соответственно, и прочие государственные люди вели себя примерно также. Собака лает, караван идет.
Путин, наоборот, сразу показал, что ничего подобного не позволит. Первым делом он порвал Гусинского как фуфайку и гонял его команду по всем каналам, они уже не знали, куда от него спрятаться. И до сих пор НТВ для него — враг, что и было им еще раз продемонстрировано в начале минувшей недели на встрече с главными редакторами.
Почин нового президента, разумеется, был подхвачен чиновниками всех рангов. На подсознательном уровне они почувствовали, что теперь правильно будет бескомпромиссно душить тех, кто осмелился на них пожаловаться в прессе. Конечно, задушить целое средство массовой информации не всем под силу, но зато можно и нужно мстить конкретным жалобщикам, источникам опубликованной информации. Всему этому истеричному быдлу — обманутым теткам, нищим старикам, залеченным пациентам и прочим убогим жертвам рынка и демократии.
Ни в коем случае не позволять плохо писать о себе — это сегодня хороший тон для государственных людей. Так же, как мочить в сортире, кататься на горных лыжах, носить часы на правой руке и иметь на видном месте портрет Путина.
А что значит “ни в коем случае не позволять” для чиновника? Как раз то, чего люди и боятся — унизительных разборок, издевательств, увольнений, преследований.
* * *
Отношения Кремля с прессой непременно копируются, переносятся на все общество. Как там, так и здесь. Если про президента и его действия можно писать только хорошо или ничего, то и про начальника отделения милиции, и про главврача горбольницы тоже скоро нельзя будет сказать ничего плохого. Такая вот незатейливая диалектика социальных процессов.
Раньше печатное слово никакой силы не имело, а теперь уж, видно, и слова-то самого не останется. То есть, конечно, останется, но дозволенное — про решения Госсовета, про надои и урожаи, про успехи в космосе и на земле. А всякая критика чиновников и рассказы о чинимом ими беспределе постепенно сойдут на нет. Совсем опасно станет против них выступать, выступишь — порвут как фуфайку. И правильно люди делают, что отзывают сейчас из газет свои жалобы, интуиция их не подводит, они верно чувствуют, к чему дело идет.
А с другой стороны, какой смысл выступать, если добрых волшебников все равно нет? Кремль видит в прессе лишь потенциального врага, которого необходимо обезвредить, — для этого и разрабатывается новый закон о СМИ. О том, чтоб разработать новый закон для чиновников, обязывающий их реагировать на всякое выступление прессы и разбирать на соответствующем уровне вопиющие проколы, — речи нет.
Так что надо сейчас не выступать, а сидеть тихо и терпеливо ждать, когда же наконец появятся добрые волшебники. Если вообще они когда-нибудь появятся...
