Эти заметки — не рецензия на блестящую постановку Ю.П.Любимовым “Фауста” Гете. Но я никогда так бы и не решился написать что-то о Фаусте, если бы не постановка Юрия Петровича. Именно он “довел” мои многолетние размышления о Фаусте до решимости поделиться ими с читателями “МК”. Поэтому я с полным правом посвящаю эти странички 85-летию Мастера.
1. Мой Фауст
“Фауст” не сразу стал “моим”. В школе в те времена вообще не было курса по зарубежной литературе. И о Фаусте я узнал... прочитывая том за томом собрание сочинений А.С.Пушкина. Стал искать, начал читать... и читаю раз за разом до сих пор изумительный перевод Бориса Пастернака. Вопреки расхожим мнениям, часто объявлявшим вторую часть “Фауста” чем-то заумным и трудновоспринимаемым, я больше ценю именно эту, вторую часть. “Фауст” стал для меня постоянным собеседником — как дневники Федора Достоевского или Льва Толстого.
Четыре момента делают для меня “Фауста” таким собеседником.
Во-первых, образ Фауста. Фауст для меня — это и герой произведения, и Мефистофель, и сам Гете. Все они дополняют друг друга. Поэтому я употребляю имя Фауст без кавычек — именно как такой собирательный образ.
Во-вторых, это идеи “Фауста”. Как писал сам Гете: “Хорошенькое было бы дело, если бы богатую, пеструю и в высшей степени разнообразную жизнь, которую я представил в “Фаусте”, попытаться нанизать на нить единственной всепроникающей идеи!”. В “Фаусте” представлена именно жизнь, во всем многообразии ее идей, нередко отличных, а порой и противоположных друг другу.
В-третьих, это особенности истории произведения. Гете начал писать Фауста в 1773—1775 годах. Вернулся Гете к тексту по настоянию Шиллера в 1797 году. Опубликовал первую часть в 1808 году. А вторую часть закончил в 1831 году. Более чем полвека. Но, главное, какие это были десятилетия!
Напряженный анализ жизни. Установка на революцию как лучший способ свести счеты с прошлым и получить стартовую площадку в светлое будущее. Отрезвление в годы Великой французской революции, когда непрерывное щелканье гильотин освобождало Францию от ее лучших голов, а в головах всех, кто уповал на революцию, порождало смятение. Империя Наполеона, его победы в Германии. Годы реставрации и реакции. И опять, в конце жизни, повторяется ситуация старта: что делать человеку, ощущающему несовершенство и пороки окружающего мира?
И, наконец, четвертое обстоятельство. “Фауст” имеет главную линию. Эта линия — правдоискательство. Поиск ответа на вопрос: что делать? Это произведение об интеллигенте, неразрывно связанном с народом и ни минуты не сомневающемся в том, что он ищет такой ответ для себя, который будет ответом и для каждого простого человека.
Есть народы, у которых правдоискательство заложено в самих основаниях. Веками мечутся в поисках на страницах Библии еврейский народ и его пророки. Пронизан правдоискательством дух немецкого народа, что сделало его родоначальником и протестантского бунта против католичества, и социалистического бунта против капитализма. Наполнена правдоискательством и история русского народа.
Все эти черты и сделали “Фауста” близким и нужным мне. Более того, с опытом нашей революции 89—91-го годов, опытом реформ последнего десятилетия многое, что волнует Гете в “Фаусте”, становится мне ближе и понятнее. Подозреваю, что Юрий Петрович Любимов “дозрел” до “Фауста” тоже с учетом опыта последних двух десятилетий.
“Фауст” напоминает мне огромный арсенал, в котором всегда можно найти то, что тебе сейчас больше всего нужно.
В молодые годы у меня было для друзей такое “тестовое” испытание. Я произносил тост: “Вот полный доверху стакан./И сколько капель в нем вина!/Пусть столько же счастливых дней/Вам Бог прибавит к жизни всей”. И предлагал угадать, в какой стране он родился и кто его автор. Страну “угадывали” сразу — Кавказ. А вот об авторстве спорили. И были удивлены, когда я говорил, что этот тост произносит старый немецкий крестьянин, подавая бокал Фаусту.
Или вот еще. Увлечешься каким-либо движением или партией, каким-либо политическим периодом — и тут же появляется Фауст с его гениальным замечанием: “Едва я миг отдельный возвеличу... и мне спасенья нет из западни”.
И уж как уместны слова из “Фауста” по поводу нашей российской традиции впадать в ничем не обоснованный (кроме наших собственных желаний) восторг в связи с приходом нового лидера: “Беда нам с новым бургомистром./Он все решает с видом быстрым./А пользой нашей пренебрег./Дела все хуже раз от разу./И настоятельней приказы./И непосильнее налог”.
Или к вопросу об оценке “исторических” достижений реформ — опять Фауст: “Мы день за днем горим от нетерпенья/И вдруг стоим опешивши у цели,/Несоразмерной с нашими мечтами./Мы светоч жизни засветить хотели,/Внезапно море пламени пред нами”.
И, наконец, прекрасное “антибюрократическое” заявление Фауста: “Тебе, педанту, нужен чек/И веры не внушает человек?” И еще: “Что значит перед этим власть чернил?/Меня смешит, что слову нет кредита,/А письменности призрак неприкрытый/Всех тирании буквы подчинил”.
Но “Фауст” не просто переполнен отдельными глубокими мыслями Гете. В нем есть гораздо более важное: логика развития главного героя.
2. Логика Фауста
“Народ свободный на земле свободной”. Чего хочет Фауст? Фауст — ученый человек, доктор. В давние времена люди со знаниями даже среди знатного сословия были редкостью: “Ученость ваша у крестьян/Прославлена и всем видна./Отрадно вспомнить в светлый день/Как жертвовали вы собой/Для населенья деревень/В дни черной язвы моровой”.
Фауст чувствует себя человеком именно в среде простых людей: “Как человек, я с ними весь,/Я вправе быть им только здесь”.
“Я людям руки распростер,/Я грудь печалям их открою.../И все их бремя роковое,/Все беды на себя возьму”.
Что нужно простым людям? Совсем немного: “Всем хочется вздохнуть свободней”. Поэтому “Правитель добрый недоспит,/Чтоб был народ одет и сыт”. И самое страстное желание Фауста: “Народ свободный на земле свободной увидеть я б хотел”.
Но насколько мир близок к мечте Фауста?
“Творенье не годится никуда”. В окружающей жизни, как утверждает Мефистофель, “беспросветный мрак,/И человеку бедному так худо,/Что даже я щажу его покуда”. Что это за жизнь, если даже самому черту не надо ничего придумывать для ее ухудшения!
Ну а что делает начальство? “Как погляжу на этих я каналий,/Вся бочка вытекла,/На дне одна бурда”. Неизбежен и вывод — “творенье не годится никуда”.
“Нет в мире вещи, стоящей пощады”. Если уж таков мир, то отношение к нему соответствующее: нет в этом мире ничего, что стоило бы пощады.
Фауст тут выступает в духе современного Гете движения “Буря и натиск”, как и те, кого почетно называли в Германии штюрмерами (не надо путать этих штурмовиков XVIII века с теми, кто выступал в ХХ веке).
Штурмовики рвутся к немедленному революционному переустройству мира. “Что ненароком/Небес достать/Одним наскоком!”
Этот максимализм легко перерастает в авантюризм, так как “Им не понять, как детям малым,/Что счастье не влетает в рот”. Понимание этого придет позже. А пока: на штурм старого!
“Но можно пить французское вино”. К тому же пример для Германии — рядом. Францию сотрясает революция. Вывод Гете: “Не все печально так у иноземцев,/Есть и у них здоровое зерно./Французы не компания для немцев,/Но можно пить французское вино”.
Другими словами, надо идти по пути Франции, “французское вино” подходит и нам.
“Я на познанье ставлю крест”. Применение революционных методов должно опираться на разум. И вот тут Фауст обнаруживает, что запас идей для преобразований у него, да и у всей “просвещенной” части народа, крайне мал: “Я богословьем овладел,/Над философией корпел,/Юриспруденцию долбил/И медицину изучил./Однако я при этом всем/Был и остался дураком”.
Кризис разума Гете увидел в разгар знаменитого века Просвещения, когда на основе разума предполагали построить жизнь на новых основаниях. Однако разум оказался не готов к тому, чтобы направить ни французскую, ни другие революции. А “сон разума” — озаглавил серию картин современник Гете, Гойя, — “рождает чудовищ”. Реальности революции, зажженной разумом, обернулись теми самыми кошмарами, которые изобразил Гойя.
И горестное “был и остался дураком” — трезвая, хотя и жесткая самооценка честным интеллигентом своей готовности вести за собой общество.
“Гомункул”. Но если Фауст признает поражение разума, то его коллега Вагнер рассуждает иначе. Не в разуме дело, а в том, что люди не доросли до разума.
И выход в том, чтобы сконструировать нового идеального человека — Гомункула. “Прежнее детей прижитье/Для нас — нелепость, сданная в архив./А жребий человека так высок,/Что должен впредь иметь иной исток”.
Однако Гомункул получился полуготовым: “Духовных качеств у него обилье,/Телесными ж его не наградили”. Гомункул не только не изменил мир, он даже не смог сам устроиться в нем. Едва покинув колбу и соприкоснувшись с действительностью, он гибнет.
Создатель кибернетики Александр Богданов, видя полную неготовность России к социализму, выход искал не в отказе от революции, а в воспитании с помощью Пролеткульта нового человека — до начала социалистического строительства. Кого-то вроде того, кого Илья Эренбург назвал “ускомчел” — усовершенствованный коммунистический человек.
Красный кхмер Пол Пот в Камбодже предложил радикально простой метод усовершенствования человечества — уничтожить всех, кто старше 20 лет, из-за их непригодности к перевоспитанию в духе социализма.
А сколько сил потратили в СССР на воспитание “нового советского человека”! Но этот “хомо советикус”, или, проще, “совок”, оказался в силах только вынести авторитарно-тоталитарный социализм. Для строительства же новой жизни он, как выяснилось, мало пригоден: даже связи между выборами депутатов и начальства и своим замерзающим зимой домом никак уловить не может.
Так что Гомункул Гете — первый в длинном ряду подобных ему. И когда я читаю о клонировании, я вспоминаю и Гомункула Гете, и “ускомчела”, и “нового советского человека”.
Если разум оказался бессилен при решении волновавших Фауста проблем, то что оставалось?
Бог? Но Фауст понимает, что Бог возложил на самих людей ответственность за их собственную судьбу. Тогда? Остается или самоубийство, или... или обращение к черту. И Фауст идет на сделку с чертом.
(Окончание в следующем номере.)
