На этой неделе решалась судьба знаменитой балдинской коллекции.
На скандале вокруг ее возвращения или невозвращения в Германию многие сколотили политический капитал. Кто-то как радетель за Россию. Кто-то, наоборот, как друг канцлера Шредера. А между тем почти полвека бременские раритеты никому не были нужны.
Никому, кроме их спасителя Виктора Балдина.
И его жены.
— Когда Виктор Иванович ухаживал за мной, то приводил меня вечерами в Музей архитектуры и доставал из сейфа эти рисунки, — вспоминает вдова Балдина. — Мы пили чай и смотрели на них. Они были прекрасны. Вся жизнь моего мужа — в этой коллекции. И, значит, моя жизнь тоже…
Ее молодость — три года фашистских концлагерей, рабский труд, унижения. И все же 18-летняя Юля плакала, когда бомбы уничтожили на ее глазах Дрезденскую картинную галерею: нашим западным союзникам по антигитлеровской коалиции было глубоко плевать на “фашистские” шедевры.
— Но быть добрым лучше, чем злым, — говорит Юлия Федоровна Сивакова. — Зато русские спасли бременскую коллекцию, сохранили ее для человечества. Хотя она все равно не наша, она по праву принадлежит немцам. Поэтому спросите меня сейчас: хочу ли я, чтобы эти рисунки наконец вернулись к себе на родину? И я отвечу: да, хочу…
Старый граф Кенигсмарк — тощий, как селедка, и высокомерный, как все немецкие аристократы, — понимал, что должен сегодня умереть. Это дело его фамильной чести. И вместе с ним погибнет самое дорогое, чем он владел.
Его юная красавица любовница.
И бесценная коллекция живописи, доверенная ему на хранение жителями Бремена, когда их городской музей — Кунстхалле — разбомбили.
Но сегодня русские вошли в его родовой замок Карнцов, что в семидесяти километрах от Берлина. И свежая майская листва 45-го года отдавала потными солдатскими портянками.
— В вашем доме, граф, мы разместим наш штаб, место для этого подходящее: рядом лес, озеро, — вежливо проинформировал вельможу советский капитан, интеллигентный на вид парень, в очках. (В инженерно-саперной части его называли художником. Солдаты посылали домой родным не фотокарточки — аппарата не было, — а портреты, нарисованные капитаном.) — Вы свободны, граф. Хотите мы дадим вам большую машину и поможем перевезти необходимые вещи?..
Кенигсмарк отказался.
— Я не переживу позора Германии, — с достоинством произнес он. И, взяв под руки свою пассию и ее мать, удалился.
Советский капитан, честно говоря, не заметил его ухода.
— Я видел, как старик замуровывал что-то в подвале замка, — по-русски поманил его за собой графский садовник, выходец из Поволжья. — Только возьмите с собой свечу, там темно…
Лодку графа бойцы заметили на середине озера. Кенигсмарк перерезал себе вены на обеих руках и теперь помогал умереть невесте и несостоявшейся теще. Неожиданно, встав в лодке в полный рост, он покачнулся и отправился на дно. “Расстреляйте меня! Проклинаю вас!..” — рвала на груди фамильный жемчуг раненая фройляйн. Но русские солдаты не поняли ее тарабарщины — несчастную отправили в госпиталь.
Невеста графа умрет от старости, в начале 90-х. Жемчужная нитка по-прежнему будет блестеть на морщинистой шее, когда старуха поведает французским журналистам о легендарных рисунках, хранившихся в замке ее жениха.
Дюрер, Гойя, Рембрандт, Тициан... — в общей сложности 1715 раритетов. Их стоимость, по оценкам специалистов, на сегодняшний день составляет больше миллиарда долларов.
Около тысячи шедевров так и сгинули в суете войны. 362 рисунка и 2 полотна были спасены 25-летним капитаном-“художником” Виктором Балдиным. Пятого мая 1945 года именно их нашел он в подвале графского замка.
В России бременскую коллекцию переименуют в балдинскую.
— На этой стороне у меня семнадцатый век висит, а на противоположной — восемнадцатый. Дома все не поместилось, вот и пришлось кое-что вытащить в общий коридор, — пожилая женщина приветливо распахивает перед нами дверь квартиры.
На стенах лестничной клетки — макеты реставрации Троице-Сергиевой лавры. По столетиям. Это работы Юлии Сиваковой. А реконструируют легендарный памятник русской архитектуры до сих пор по проекту ее мужа, архитектора Виктора Балдина. “Он отдал свое сердце лавре и спасенным рисункам”, — вздыхает Юлия Федоровна.
— Сначала коллекция хранилась у Виктора Ивановича дома, в Загорске, под самодельной кроватью. В таком фибровом трофейном чемоданчике с железными нашлепками по углам. Когда он раскладывал рисунки на полу, чтобы хоть как-то их систематизировать, в 12-метровой комнатке было совсем негде повернуться. Дюрер в одной стопочке. Рембрандт — в другой... В выходные Виктор садился на электричку и ехал в Москву. Часами просиживал в читальных залах, ища в каталогах названия и год создания рисунков, чтобы составить аннотацию того, что у него было. Знаете, ведь эта коллекция никому не была нужна тогда…
— Какой, на хрен, Ван Гог?! Зачем его передавать командованию?! У меня машин не хватает, чтобы графскую мебель вывезти, а тут еще ты со своей немецкой мазней! — накричал на настырного капитана командир бригады Булгаков.
Балдин знал, что оставлять картины в замке — чистое безумие. Сегодня здесь хозяйничают его бойцы, но что будет завтра? Он выменивал у солдат “голых баб” руки Рембрандта, висевших на стенах казармы...
Профессиональный реставратор, Виктор Балдин изучал историю искусств и поэтому знал истинную цену этой “мазни”. Перебеги он в 45-м году с охапкой Ван Дейков под мышкой на сторону западных союзников — обеспечил бы себе старость в кругу миллионеров.
Но капитан вернулся домой — заканчивать прерванную войной реставрацию Троице-Сергиевой лавры...
— Вскоре Виктора Ивановича вызвали на Лубянку. Он подумал, что это по поводу коллекции, и очень обрадовался. Он ведь никогда не скрывал, что у него под кроватью хранятся бесценные рисунки, — вспоминает Юлия Федоровна. — Но товарищей из органов интересовала только личная шпага Геринга, которую однажды подарили Виктору солдаты. Они нашли ее после боя на вилле партайгеноссе. Моего будущего мужа даже временно исключили из партии за то, что он ее сохранил. А насчет картин опять сказали, что это никому не интересно.
После победы антикварные пастушки и полотна великих мастеров буквально заполонили московские комиссионки. Друг Балдина продал четыре рисунка из бременской серии в Пушкинский музей, получил сорок тысяч рублей и отметил удачную сделку на радостях в “Праге”.
В разных уголках России всплыли и еще несколько шедевров из легендарного собрания. Ветераны дарили их провинциальным музеям. 101 раритет неизвестный передал в посольство Германии.
Только в 47-м году бременскую коллекцию удалось пристроить в Музей архитектуры. Искусствоведы поверить не могли, что это все — подлинники. После экспертизы шедевры окончательно запрятали под замок. Демонстрировать бременскую серию в открытой экспозиции в СССР не решились. Балдин писал письма Брежневу и просил его вернуть картины в Германию, раз уж советский народ все равно не может ими любоваться. Но его не слушали: мол, кто он такой, чтобы советовать генсеку?!
В 1963 году загорский реставратор Балдин стал директором Музея архитектуры. И опять хранителем коллекции, лежавшей в сейфе в его кабинете.
Тогда же он познакомился с Юлией Федоровной.
Он был женат. Она — замужем. Им обоим было далеко за сорок лет. Он прекрасно знал ее мужа…
В их семью немцы пришли за девочками: “добрый” сосед настучал, чтобы собственных детей не угнали в Германию. “Пусть нас всех убьют, но в рабство я не поеду!” — билась в истерике старшая сестра Юлии.
“Еду я!” — решительно заявила средняя дочь Юлия.
Городок Мглин. Туманные брянские чащобы. Редкий путник добредет до середины леса. Смелая Юля вместе с отцом ночами ездила воровать сухостой: печку топить было совсем нечем. А днем в бабушкиной деревенской церкви замаливала “ночные грехи”.
— В церкви, возле лавки, висела икона с двумя ангелами. Такими кроткими, что мне хотелось смотреть на них не отрываясь и плакать, — до сих пор вспоминает Юлия Федоровна. — В нашем храме до войны хранились редкие иконы работы Боровиковского…
— Их, наверное, немцы в качестве трофеев вывезли? — тут же предполагаем мы.
— Зачем немцы?.. Наши же и разграбили, уничтожили все, когда церквушку крушили. Немцам уже ничего не досталось, кроме людей...
“Боженька, пусть я вернусь домой невредимой! Я же счастливая”, — как заклинание повторяла Юля в концлагере под Дрезденом. Она попала туда в неполных шестнадцать лет. Четыре года изо дня в день пахала на фашистском заводе — вытачивала какие-то детальки для оптических прицелов.
Но молодость все же брала свое.
“Юлия, я — Распутин!” — делал страшные глаза симпатичный французик с бородкой, работавший за ее спиной.
— Русских девчонок отпускали в туалет группами, и они всегда звали меня с собой. Там была отличная акустика, и я напротив унитазов заводила наши романсы. Я хорошо пела, звонко. “Утро туманное”, “Ой, мороз, мороз!”... Немцы, наверное, удивлялись, что у меня там с желудком постоянно происходит. У нас была отвратительная надзирательница — фрау Куниц. Страшная, старая, неповоротливая, как копна сена. Мы ее фюреркой звали. А она нас — русскими свиньями…
В 44-м году, когда линия фронта уже подходила к границе, славянским рабам вышло послабление: в воскресенье их на два часа стали отпускать на берег Эльбы. Никуда кроме отлучаться было нельзя — это приравнивалось к побегу.
— Я перешила эмблему нашего лагеря с надписью “OST” с груди своей кофты на рукав, закатала его, чтобы никто не увидел, — и уехала на трамвае в Дрезден. Я бродила по чистеньким улицам среди нарядных господ и чувствовала себя счастливой. Город даже в войну казался невероятно красивым — со зданиями в стиле барокко, с чудесным оперным театром и картинной галереей. Я, оборванка, мечтала войти туда и увидеть “Сикстинскую мадонну”, и чувство было такое же, как в бабушкиной церкви перед ангелами. Я не думала, что меня могут поймать и убить. Страха ни секунды не было.
13 февраля 1945 года прежний праздничный Дрезден, похожий на торт с кремовыми розочками, перестал существовать под бомбами американцев и англичан. Концлагерь, где сидела Юлия Федоровна, разбомбили тоже. Она спаслась, так как на заводе была ее смена и всех отправили в бомбоубежище. В воздухе летали горящие бревна. Русские рабыни, взявшись цепью за руки с немецкими наемными работницами, искали дорогу сквозь пылающий лес...
Она вернулась туда, где клочьями висели остатки колючей проволоки. И бревенчатые скелеты стояли вместо лагерных бараков, а вместо нар — обожженные доски.
Много лет этот концлагерь оставался ее домом.
Другого дома у нее просто не было.
Юлю и ее подруг освободит Советская армия. На четыре дня, пока не приедут новые власти, Дрезден отдадут на откуп победителям. И они с девчонками станут прятаться теперь уже от наших разгулявшихся солдатиков. “Бери платья, какие понравятся, — тебе же надо красиво одеться!..” — предлагал ей безусый парнишка в гимнастерке, вынося из брошенной квартиры набитый доверху фибровый чемодан. Но Юлия вернулась на Брянщину в лиловой кофточке с замазанной шестиконечной звездой на спине: отдали доносить после убитой еврейки. Из всего имущества — трофейный костяной гребень и подушечка с вышитым солнцем.
На родине ее снова отправят в трудовой лагерь. За то, что, вытачивая детальки оптических прицелов, помогала фрицам ковать победу.
Юлии Федоровне удастся сбежать еще до суда. Она уедет в Москву, к крестной, поступит в мирный текстильный техникум, выйдет замуж за человека много старше себя, родит сына...
Прошлое напомнит о себе двадцать с лишним лет спустя. Бесценной бременской коллекцией, которую достанет из музейного сейфа архитектор Виктор Балдин. Юлия Сивакова помогала ему делать макеты Троицко-Сергиевой лавры.
Средневековые рисунки были прозрачны и невесомы. Точно воспоминания ее юности. Из старого Дрездена с еще целой картинной галереей.
— Смотрите, у Христа на щеке будто шрамы. Кипарисовая доска с его изображением лежала на самом дне фибрового чемодана и от дорожной тряски немного попортилась. Это Дюрер. Он Виктору Ивановичу очень нравился. А мне больше всего нравилась вот эта танцующая девушка. Автор малоизвестен у нас в России, но сама она — будто живая. Пятна на рисунке — следы от воска. Свеча заплакала в подвале, когда Виктор Иванович спасал коллекцию...
Юлия Федоровна с любовью перебирает бременские репродукции.
Фотокопии — вот и все, что у нее осталось.
Первый инфаркт настиг Виктора Балдина в подвале замка Карнцов, куда, через 45 лет после войны, его с женой пригласили немцы. Бодрый президент Ельцин дружил тогда с канцлером Колем и пообещал передать ему спасенную коллекцию. Политические интересы нового главы государства и желание постаревшего капитана Балдина неожиданно совпали.
Но тогдашний министр культуры Николай Губенко был против возврата. Рисунки тайно изъяли из сейфа Музея архитектуры и перевезли в Ленинград. Директора музея Балдина в известность об этом не поставили. Об открытии выставки в Эрмитаже он узнал только по телевизору.
И получил еще один обширный инфаркт.
Его смерть была тихой и домашней. В своем кабинете, в своем кресле, в новогодние праздники, шесть лет назад. Юлия Федоровна позвала мужа пить чай, глянула — не дышит. “Он отдал свое сердце этой коллекции в прямом и в переносном смысле...”
Очередной президент снова дружит с Германией. Политики снова делят балдинскую-бременскую коллекцию. Скорее всего, большая часть ее вернется в Кунстхалле.
Как надеется Министерство культуры, благодарные немцы все же подарят российскому государству несколько рисунков — в награду за отличное многолетнее хранение.
А у Юлии Федоровны не останется ничего. Даже положенную узнице фашистского концлагеря денежную компенсацию наши чиновники где-то “потеряли”.
