Средь бела дня в самом центре Москвы на Малой Дмитровке в доме №6 совершено самоубийство. Покончил с собой известный актер Александр Лазарев-младший. Он застрелился из пистолета, принадлежащего старшему коллеге и тезке Александру Абдулову. С такой детективной сцены в московском “Ленкоме” начинаются репетиции спектакля под названием “Плач палача”...
Необычное для ленкомовской стилистики действо рождается так трудно, что, похоже, вконец измотало постановщика Марка ЗАХАРОВА, который в прямом смысле лишился сна. “Все пилюли, что я привез из Германии, и те, что есть у нас в России, на ночь смешиваю в кулаке, глотаю и просто теряю сознание”, — пожаловался Марк Анатольевич корреспонденту “МК” Ольге СВИСТУНОВОЙ, единственному представителю СМИ, допущенному на прогон многострадального спектакля. “Никогда в жизни у меня не было такого волнения и тревоги”, — сетует режиссер, заранее предупредив, что его слова не следует принимать за истину, потому что он находится в трансе после всех нагрузок и отчаяния, которые пережил.
— Марк Анатольевич, но вы же не мазохист. Зачем же сознательно обрекли себя на такие муки?
— Мы, конечно, немного соскучились по спектаклям, где не все время пляшут и поют, а зрители в зале смеются. Нам хотелось сделать что-то другое. Хотя бы чтобы был не комедийный жанр, а более сложная драматургическая основа, которая, не скрою, создавалась большим трудом, коллективными усилиями. Очень тяжело.
— Как возникла идея объединить в одном спектакле два разных произведения — радиопьесу Фридриха Дюрренматта “Ночной разговор” и пьесу Жана Ануя “Эвридика”? Где вам удалось откопать эти, мягко говоря, далеко не свежие тексты?
— “Ночной разговор” мне посоветовал прочитать Кама Гинкас. Пьеса мне в общем понравилась, но ставить нельзя: безнадежно устарела (ведь написана в 50-х годах), к тому же многословна и без всякого движения (радиопьеса все-таки). Но сама ситуация актуальна: влезает палач (или, по-нынешнему, киллер) в окно к человеку, который занимается журналистикой, и склоняет его к самоубийству. Предлагаемые обстоятельства показались, с одной стороны, достаточно фантастическими, а с другой — близкими к нашей реальности. Подумалось, что люди из “Ночного разговора” при неких фантасмагорических допусках вполне могут явиться в другом времени с определенными изменениями характера, то есть превратиться в героев пьесы “Эвридика” Жана Ануя (кстати, она написана в 1942 году и достаточно хорошо известна). Родились какие-то сумасшедшие идеи — сначала робкие, потом более смелые, чтобы переплавить одно в другое, соединив стержнями общей судьбы.
— Решив “поженить” Дюрренматта с Ануем, вы сами взялись за перо?
— Скорее за наушники. Ставил диск с мелодиями 20—40-х годов, читал тексты и фантазировал под эту фонограмму. Точно так же поступал, когда писал режиссерский сценарий “Обыкновенного чуда”. Только тогда я слушал песни из репертуара Джо Дассена. И на сей раз спектакль формировался по законам музыкальной драматургии. Наверное, от Дюрренматта и Ануя в нем уже мало что осталось, поскольку и сейчас еще что-то меняется.
— Во всяком случае монологи и диалоги героев звучат чрезвычайно современно, а некоторые фразы и вовсе как будто взяты с газетной полосы...
— Однажды я видел труппу — кажется, она называлась “Танцы и песни Карибского моря”. Я понимал, что это, наверное, интересная и ценная вещь для какой-то части театрального зрителя. Но у меня так не получается. Те мысли, что меня атакуют за стенами театра, все равно резонируют с тем, что происходит на сцене. Хотя в этом спектакле есть и известная доля публицистики.
— Интересно, сколько же времени вы сочиняете этот спектакль?
— Театр — сложное производство. Мы не умеем ритмически работать и правильно выстраивать трудовой процесс. Строительство декораций занимает много времени. К тому же сейчас мы закупили новую световую аппаратуру экспериментального характера, включая, скажем, уличные фонари особого накаливания. Приборы, которые в театре не применяются. Так что все это еще надо осваивать. Но если говорить обо мне лично, то, наверное, чуть больше месяца ушло на формирование драматургической основы и два месяца составил репетиционный период.
— Ленкомовские декорации — всегда потрясение. Но те, что выполнены к этому спектаклю, описанию не поддаются. Как скромное нарисованное на черном бархате окошко из первой сцены в считанные секунды на глазах у зрителя превращается в удивительное, светящееся, ажурное серо-белое пространство, напоминающее то ли храм, то ли рай, то ли вокзал?..
— Это заслуга нашего главного художника Олега Шейнциса. Мы работает в тесном контакте. Началось с того, что он показал мне дипломный эскиз к “Эвридике”, который хранится у него в мастерской. Мне понравилось. Олег пообещал, что придумает, как соединить “Ночной разговор” с “Эвридикой”. Я не очень ему поверил. Но теперь вижу, у него получилось. Черный бархат падает, и открывается удивительная перспектива, на фоне которой разворачивается история любви.
— Марк Анатольевич, вы верите в любовь?
— Верю. Ее этапы, наверное, биологически запланированы. До сорока лет мы бунтари. Потом новый период, потом — седина в висок, бес в ребро.
— У вас уже наступил этот период?
— Искушения всякие были. Бес меня посетил и не раз летал надо мной. Но, как я сказал на своем последнем юбилее, я неприлично долго для режиссера живу со своей женой.
— Но у вас скоро новый юбилей?
— Малоприятный. Семьдесят лет — это уже плохой возраст. Каждый день надо делать что-то разумное, доброе, вечное... Но мне пока 69.
— В спектакле заняты в основном звезды — Маша Миронова, Александр Лазарев, Александр Абдулов, Леонид Броневой. Как в сей первостатейный состав попадала ваша студентка Ирина Денисова? Уж не она ли “бес в ребро”?
— Действительно, у меня было две исполнительницы Эвридики. Вместе с Марией Мироновой репетировала студентка моего курса Ирина Денисова, очень своеобразная, способная актриса. В какой-то момент я не знал, кто из них будет лидер. Но Ирина по семейным обстоятельствам должна была уехать из Москвы. Так что осталась только Маша. Что же касается вашего вопроса, то у меня есть табу: я не мог бы вступить в близкие отношения со студенткой своего курса. Меня очень тяготил бы момент использования служебного положения с элементами некоего принуждения — довольно пошлого, к сожалению, встречающегося в жизни. Впрочем, я никого не осуждаю. Просто у меня есть комплекс, который я не сумел бы преодолеть, даже если бы захотел.
Между прочим, Саша Лазарев, исполняющий роль Орфея, тоже репетировал наравне с моим студентом. До определенного момента такое соревнование очень благотворно. А потом я понял, что юноша уступает Лазареву в сценическом обаянии, и снял его с роли. Так что остался один состав: Саша и Маша.
— Почему вы не заняли в спектакле свою дочь Александру Захарову?
— Несмотря на всю любовь к дочери и понимание того, что она одна из ведущих актрис, надо, чтобы в репертуарном спектакле была большая команда людей, которым можно поручать главные роли. У нас их человек 10, среди которых и Саша. Она только что, по-моему, хорошо сыграла в “Шуте Балакиреве”. Дальше у меня есть задумка сделать с ней “Последнюю жертву” Островского. Правда, начать еще что-то репетировать сейчас просто невозможно. От самого слова “театр” вздрагиваю. Депрессивное состояние, такая паника, такой ужас... Хотя, возможно, если неделю ничего не делать, потом опять появится зуд.
— Когда же “Плач палача” появится на ленкомовской афише?
— Американцы, прежде чем работать на Бродвее, обкатывают свои спектакли в других местах. У нас иная традиция: сначала мы играем под замену. Вот поправим, отредактируем, посмотрим, как наш спектакль воспринимается зрителями, — тогда и сыграем премьеру. Скорее всего — в последних числах мая.
