Мальчики

И ваши кудри, ваши бачки

Засыпал снег...

В воскресенье был День защиты детей. Но его накрыла волна торжеств в Петербурге. Все силы были брошены туда. Защищать детей стало некому.

А от кого их защищать (в День защиты и в другие дни)?

От взрослых. Другого ответа нет.

ТВ показало очередной концерт с 300-летия. Огромный зал, огромная сцена, и торжественный голос объявил:

— Губернатор Яковлев и хор мальчиков!

Никто не засмеялся. А на сцене действительно оказался питерский губернатор и несколько десятков маленьких мальчиков лет пяти-шести. Они были ему по колено.

Отгадайте, что они запели? (Я потом опрашивал знакомых. Большинство предположило “Боже, царя храни”. Правильный ответ никто не угадал.) Малютки запели:

Здесь проходила, друзья,

Юность комсомольская моя!

Печально звучали детские голоса. Они, конечно, совсем не понимали смысла песни. Понимал ли Яковлев?

Лучше бы они пели “Пусть всегда будет солнце! Пусть всегда буду я!” Это и детям подходит, а еще больше — губернаторам, мечтающим о пожизненном сроке (не в тюрьме, в кресле).

...В эти же дни по ТВ проскочила новая реклама. Не помню, какой товар рекламировали: пиво? мыльный порошок? крем для бритья? Но торжествующий текст этой рекламы я запомнил навсегда: “КЛАССИЧЕСКАЯ ПЕНА!!!”

Это важная новость. Раньше были классическая музыка, классическая литература, архитектура... Теперь — классическая пена.

И губернаторский хор мальчиков, и миллионнодолларовые торжества, и выборы, и послания, и партии либерально-демократических правых сил новой жизни — все это классическая пена.

Может, это пустяки, а может, эта пена действует, как радиация: не чувствуешь, а гниешь. Какими станут через 20 лет дети, обработанные классической пеной?

Совсем недавно, всего 100 лет назад, в России были мальчики, мечтающие отдать жизнь за Отечество.

Существование таких мальчиков было общеизвестно, сомнению не подвергалось.

Как они понимали благо Отечества — это другой вопрос, но стремление пожертвовать жизнью было состоянием их души.

Речь не идет о войне с Наполеоном или с Японией. Речь вообще не о войне, не о конкретном враге. Речь не о защите Родины, а о ее благе.

Сейчас мальчики, готовые пожертвовать собой, есть в Чечне. Это дети жестокой войны, сироты, которыми руководят ярость, отчаяние, инстинкт. В Северной Корее жертвенных мальчиков — миллионы. Они жертвы жесточайшего психологического насилия, превращающего людей в идиотов, свято верящих, что их вождь, очередной Ким, — гений всех времен.

Нет, русские мальчики-идеалисты росли в состоятельных, благополучных семьях, они были лучшие, умные, отлично образованные.

Они воспитывались великой литературой, высокими примерами и сами потом сочиняли великую литературу и являли собой высокий пример.

И в той России были проститутки, стукачи, воры-министры, а великие князья приватизировали так, что Суворин (убежденнейший монархист) ужасался. Но были и мальчики.

Вам все вершины были малы

И мягок — самый черствый хлеб,

О молодые генералы

Своих судеб!

В одной невероятной скачке

Вы прожили свой краткий век...

И ваши кудри, ваши бачки

Засыпал снег.

...Выражение “не стоит село без праведника” долго казалось красивой пословицей, не более.

Но что, если это формула жизни?

Сперва праведников эшелонами отправили на тот свет. Потом горюем, что исчезли (исторически мгновенно) тысячи сел, и еще тысячи вымирают; там остались только старухи и алкаши.

Село... А не относится ли этот закон к городам и государствам?

Пять тысяч лет назад Содом и Гоморра так оскотинились, что уже и Богу стало невтерпеж: уничтожу.

Авраам (единственный, кого Бог иногда соглашался выслушать) стал заступаться: “Может быть, есть в этом городе 50 праведников. Неужели ты не пощадишь места сего ради 50 праведников?”

Бог ответил: “Если Я найду в городе Содоме 50 праведников, то Я ради них пощажу весь город”.

Но не нашлось и десяти!

И в один миг Содом и Гоморра... Что-то у них там взорвалось или прорвалось, и — конец.

Спрашивается: эти содомляне — жившие в стране, полной молока и меда, — умирая, сознавали Божью кару? Или им казалось, что они жертвы дурацкой случайной техногенной катастрофы?

...Вот эти, которые тысячами (вместе с детьми) коченеют от холода в стране, полной до краев нефтью и газом, — в чем они видят причину своей беды? В прорыве теплоцентрали и канализации?

И кто считал, сколько детей и стариков умерло от холода? У них же в истории болезни не написано “примерзли к полу”, нет, там записана обычная пневмония.

...Сегодня, слыша изредка такие рассуждения, циники высокомерно морщатся: мол, устарело, вчерашний день.

Эти циники, конечно, сегодняшний день. День полного беззакония, полной власти денег. И чаще всего — грязных. И похоже, именно грязные деньги и циники уничтожили мальчиков, продали девочек, купили писателей.

Сто лет назад и писатели в России были другие. Они не ели дерьмо и не описывали процесс его поедания. Они, русские писатели, вели себя совершенно иначе, чем нынешние.

Чехов — Суворину (11 января 1897 года):

“У нас перепись. Выдали счетчикам отвратительные чернильницы, отвратительные аляповатые знаки, похожие на ярлыки пивного завода, и портфели, в которые не лезут переписные листы, — и впечатление такое, будто сабля не лезет в ножны. Срам”.

Даже удивительно, как у нас ничего не меняется. По случаю недавней переписи счетчикам, как 105 лет назад, выдавали специальные портфели, знаки, отвратительные ручки... Кто-то, как и 105 лет назад, нажился, получив подряд на изготовление бессмысленной государственной бижутерии. А писатели и журналисты, как и 105 лет назад, говорили: “Срам!”

Но письмо Чехова срамом не кончается. Вот что он пишет дальше:

“С утра хожу по избам, с непривычки стукаюсь головой о притолоки, и как нарочно голова трещит адски; и мигрень и инфлюэнца (грипп)”.

Чехов — Леонтьеву (начало января 1897 года):

“После 10-го мне необходимо быть в Москве, но, представьте, около 10-го начинается перепись. Перепись продолжится до 28-го. Трудно будет уехать”.

Какой же сегодняшний писатель отложит встречу с издателем? И для чего? Чтобы стукаться головой о мужицкие притолоки?

Чехов — Суворину (8 февраля 1897 год):

“Перепись кончилась. Это дело изрядно надоело мне, так как приходилось и считать, и писать до боли в пальцах, и читать лекции 15 счетчикам. Счетчики работали превосходно, педантично до смешного. Зато земские начальники, которым вверена была перепись в уездах, вели себя отвратительно. Они ничего не делали, мало понимали и в самые тяжелые минуты сказывались больными”.

Мальчики исчезли. Писатели изменились. Начальники — размножились. Теперь глава состоятельной семьи — не аристократ, не врач, не инженер или ученый. Состоятельная семья теперь, по большей части, у бандита, вора и циника.

До свидания, мальчики.

А мы? Мы — прежние? Или, когда из общества исчезают романтики, оставшиеся жители каким-то образом меняются?

Юрий Лотман в книге о Пушкине писал: “Неудача декабрьского восстания гибельно отразилась на общественно-политическом развитии России. Прямым следствием победы Николая I и удаления из общественной жизни лучшей части дворянской молодежи явилось резкое падение общественной нравственности. Внезапно появилась целая армия доносчиков-энтузиастов, осаждающих власти добровольными “сообщениями”. Москва наполнилась стукачами. Если декабристы стремились поднять общественную нравственность, то Бенкендорф и Николай I сознательно развращали общество, убивали в нем стыд, преследовали личную независимость и независимость мнений как политическое преступление”.

А ведь Николай I “изъял” всего 125 человек: пятерых — на виселицу, сто двадцать — на каторгу. А Ленин—Сталин изъяли из нашего общества около ста миллионов человек.

Это были лучшие крестьяне, лучшие офицеры, лучшие ученые, врачи, священники... Изъяли сто миллионов лучших.

И думать, что жизнь у нас какая-то не такая, но сами мы — точно те же, хорошие, духовные, самые читающие...