Сегодня девять дней, как не стало любимого всей страной актера Евгения Матвеева. Его близким кажется, что вот-вот откроется дверь и он войдет. Они верят, что умершего помнят вещи в комнате и сами стены. Первые девять дней — не то время, когда можно тревожить близких, но дочь Евгения Матвеева Светлана согласилась встретиться с нами.
“Он меня лупил как сидорову козу”, — улыбается Светлана Евгеньевна, рассказывая, как в детстве склеила страницы школьного дневника, стремясь скрыть “неуд” по поведению, и тут же ее глаза заливают слезы: “Папа сходил покурить, вернулся, сел на кровать и вдруг начал валиться назад. Кто-то побежал за реаниматорами. В это время за окном все потемнело и начался ураган. Я вдруг вспомнила, что по какому-то гороскопу наш отец — космический шторм. Наверное, так…”
В этом кабинете на стене портреты Михаила Шолохова и Александра Довженко соседствуют с костяными иконками из Архангельска. Рядышком — фотографии самого хозяина: тонкие нервные руки, седая голова, всей стране известное лицо, озорные голубые глаза. Если приглядеться, кажется, что Александр Довженко печально смотрит со своего портрета на это до боли знакомое лицо. Девять дней назад не стало одного из самых выдающихся его учеников — Евгения Матвеева.
Здесь, в кабинете Мастера, время словно остановилось. Неприкаянное кресло ждет своего хозяина, пылится стопка писем, на которые нужно было ответить, лежат ненужной макулатурой два сценария фильмов, в которых он теперь уже никогда не сыграет.
Зрители любили героев Матвеева, обожали артиста, помнили его фильмы наизусть, думали, что он — хозяин жизни, обласканный властью, но мало кто знал, каким он был ранимым в жизни вне съемочной площадки.
— Здесь навсегда все останется так, как было при папе, — дочь Евгения Матвеева Светлана садится в его любимое кресло и закуривает.
Если Матвеев работал в этом кабинете над сценарием, маленьким говорили: “Тише! Дедушка работает!” Никому входить не дозволялось. И дети, и внуки знали об этом.
— Только мама знала, как можно войти, не схлопотав по шее, — объясняет дочь. — Просунет голову в дверь и скажет мягко так: “Жекинька, ты кушать не хочешь?”
Матвеев впервые увидел Лиду на концерте в Тюменском музыкальном училище, где она выступала как вокалистка. Как он потом признавался, его словно током ударило. Потом они один день собирались жениться, на следующий день — разводиться. Пока родители не сказали, что они им жутко надоели и пора остановиться на чем-то одном. На следующий день между спектаклем и репетицией они сбегали в загс и расписались.
В Новосибирске Евгения Матвеева поселили в комнатке, а семью — его маму, жену и восьмимесячную дочку Светочку — поначалу в рабочем кабинете главного режиссера театра Веры Редлих.
Жили тяжело, молодой артист подрабатывал где только можно, но средств все равно не хватало.
— Мама варила мне кашу в кабинете на утюге, — улыбается Светлана Евгеньевна, — и еще она мне рассказывала, что это был такой период, когда она ходила по улицам и мечтала найти рубль. И однажды нашла его на дороге. И постеснялась взять…
После переезда в Москву семья одно время жила в гостинице, потом актер получил комнату от театра.
— Выходишь за дверь, — продолжает Светлана Евгеньевна, — а там по букету лежит на каждой ступеньке. Это была середина 50-х, зрители отца просто боготворили. Он служил тогда в Малом театре и не мог уйти спокойно после спектакля. Его переодевали в чужую одежду, выводили через черный ход и сажали в такси. И то кто-то узнавал и бросался под колеса.
Жена актера Лидия Матвеева была оперной певицей и четверть века выступала на сцене Большого театра.
— Папа держал нас в ежовых рукавицах, но он был необыкновенным отцом, — признается моя собеседница, — читал нам с братом книжки, а мне рисовал на бумаге кукол с косичками. Но мы всегда знали, что если у папы что-то не ладится — лучше не лезть. Захочет — сам выйдет поговорить.
Он никогда не срывал на нас зло, но если не в духе приходил — с порога спрашивал дневник или зачетку. Мы — фррр — и сидим по углам тихо. Кому охота дневник показывать!
Но однажды мне попало по полной программе. Я получила “неуд” по поведению и, чтобы папу не расстраивать, склеила две страницы дневника вместе. Он затребовал дневник на проверку, хитрость раскрылась, и отец побагровел: “Как? Моя дочка растет обманщицей и лгуньей?” Он меня лупил как сидорову козу.
Однажды Матвеева, в тот момент популярнейшего артиста, вызвали в школу по поводу успеваемости сына Андрея. Из школы отец первоклассника вернулся побледневшим и расстроенным. Жена бросилась к нему: “Что случилось?” Он обхватил голову руками: “Никогда я не испытывал такого позора!” А произошло вот что.
— Андрюшка получил двойку за невыученное стихотворение, — припоминает дочь актера. — Отца вызвали в школу, в кабинете заставили сесть за парту сына, он еле втиснулся. Дали учебник и велели выучить какое-то пустяковое стихотворение, желая показать, что детям не задавали ничего невозможного. Но папа, который легко учил огромные роли, так разволновался, сидя за этой черной партой, что никак не мог запомнить этих строчек… Встал и ушел домой раздосадованным...
Светлана Матвеева говорит, что отец не считал возможным “бить челом” за кого-то из близких.
— После свадьбы нам с мужем дали комнату в коммуналке на Малой Бронной. Нас там донимали соседи, и когда через несколько лет появилась возможность вступить в ЖСК, мы побежали собирать документы.
Но тут дочери актера не повезло: из-за большого метража комнаты их вычеркнули из списков.
— Мы не были приучены клянчить у родителей, но тут я единственный раз попросила отца: “Позвони, пожалуйста, в депутатскую комиссию, тебе не смогут отказать”. Боже мой, как же он на меня орал! “Люди в подвалах живут! А ты? Живешь в центре города! В комнате со всеми удобствами! Барыня!” А из удобств там был только туалет на несколько семей…
…Никто из детей и внуков знаменитости не пошел в актеры. Матвеев не приветствовал актерских династий, говорил, что не всем в этой профессии улыбается капризная удача, остальным остается лишь страдать, а ему хотелось бы видеть своих близких счастливыми.
— Когда он пытался забить гвоздь, обычно все заканчивалось разбитым пальцем, — раскрывает страшную тайну Светлана Евгеньевна. — Если надо было повесить полочку, вызывали мастера. Если папа шел расплачиваться, полочка выходила по цене гарнитура времен Людовика XIV.
Папа вообще не ориентировался в ценах. Приходит радостный, говорит маме:
— Лида, я договорился, нам покрасят беседку на даче.
— Хорошо. А за сколько?
— За 250 долларов, — радостно говорит папа.
— Женя! — падала в обморок Лидия Алексеевна. — Почему так дорого? Нам весь дом за 500 рублей покрасили!
— Ну как? — удивлялся отец. — А сколько? Люди же работать будут!
Он действительно не понимал, “в чем
дело”.
— Дед жил в придуманном мире, — соглашается его внук Алексей, — и если он по каким-то моральным критериям не мог чего-то совершить, то не понимал, как другие могут. Он считал, что если берешься за что-то, нужно делать это хорошо. Сколько бабушка ни ходила следом, строители на даче заложили утеплитель не везде. Когда выяснилось, он ужасно расстроился: “Как же так? А как же их рабочая честь?”
— В начале 90-х старики, чтобы выжить, пытались хоть чем-то приторговывать, — рассказывает Светлана Евгеньевна. — Около метро сидела бабулька, и в авоське у нее было несколько бутылок пива. Сколько она могла выгадать на бутылке? Ну, рубль или два, но все-таки прибавка к пенсии. Папа ее заметил и направился к ней, чтобы купить бутылку пива. Но его опередил милиционер. Он подошел к старушке, поднял авоську и со всей силы жахнул об асфальт. Стекло — вдребезги, пена поползла по асфальту.
…Папа вернулся домой сам не свой: “Та бабушка кричала как раненая птица. Наверное, последние деньги потратила на это пиво. Как я не вмазал этому милиционеру — не знаю…”
И к хамству он привыкнуть никак не мог.
Как-то Евгений Семенович пошел в магазин за хлебом и вернулся совершенно потрясенный: “Я, наверное, к этому никогда не привыкну…” Оказывается, ему нахамила продавщица…
Люди ходили толпами за режиссером, пытались взять его за руку и поцеловать
После того как на экраны вышла картина “Любить по-русски”, а на дворе стоял 1996-й — провальный по деньгам для кинематографистов год, народ начал присылать режиссеру купюры разного достоинства в конвертах и просить снять продолжение. И тогда продюсеры придумали предложить народу заплатить деньги заранее — как бы за билет на еще не снятую картину. И люди откликнулись. И в тот год на “Мосфильме” снималось всего две картины — Рязанова и “Любить по-русски-2”.
На осколке, который лежит в шкафу за стеклом, написано: “Любить по-русски-2”. 12.08.96 г. Такая традиция у киношников: на счастье разбивать тарелку в начале съемок.
— “Любить по-русски” — это уникальный проект, — считает продюсер студии “Слово” Елена Яцура, — это единственный в России на тот момент психотерапевтический фильм, лекарство для всех пострадавших от реформ. Фильм никого не ругал, он предлагал помочь себе самому. Евгений Семенович не обижался, когда его называли режиссером “народного кино”. Он считал, что люди ждут искусства, которое будет говорить с ними на одном языке. Говорил, что людям сейчас нужны душевные фильмы, добрые, иногда даже наивные.
Рассказывают, что, когда Матвеев уходил со съемок “Любить по-русски”, толпы людей ждали его, восторженно приветствовали, брали за руки, целовали, благодарили за то, что он есть.
— Во время съемок все мысли отца были вокруг фильма, — вспоминает дочь. — Вот сидит он за столом, обедает. По глазам вижу, что его здесь нет. Съел суп, потом второе и спрашивает: “Так. А что, первого у нас сегодня не было?”
Литературный редактор книги “Судьба по-русски” Альбина Данилова рассказывает, что работа с Матвеевым была необыкновенной.
— Я работала со многими известными людьми, но, направляясь в этот дом, понимала, что иду к самому Матвееву. Через полчаса от моей внутренней скованности не осталось и следа, а еще через полчаса я попала под его мужское обаяние. Ему было 77 лет. Высоченный, улыбчивый, шутливый. Как я тогда понимала зрительниц, которые были в него влюблены!
Он рассказывал, например, как за неуплату его хотели отчислить из киношколы. А он был из безумно бедной семьи. Он так переживал надвигавшееся отчисление, что накануне, не найдя выхода, решил утопиться. Он показывал, как он, шатаясь, шел к Днепру, как закуривал последнюю “беломорину”, как собирался с последними мыслями, думал, как переживет его смерть любимая мама. У меня комок в горле стоял. Он не играл, он возвращал себя в свое детство, в свою юность. Он сжимал тонкими красивыми пальцами сигарету, в отчаянии хватался за голову, опускал глаза, вскакивал с кресла, страдая и мучаясь на моих глазах. В этот момент я видела перед собой не Евгения Семеновича, а худенького, всегда голодного, безумно страдающего мальчика, у которого хотят отнять самое главное в жизни — возможность учиться любимому делу.
Он очень любил баклажанную икру, и на прощание я притащила ему баночку. По своему рецепту, без сахара, у него ведь был диабет. Он обрадовался как ребенок.
Знаете, мы работали несколько месяцев, и мне показалось, что этот человек искренне верил, страдал, увлекался, работал взахлеб. Да нет, он, пожалуй, все делал взахлеб.
Четыре года назад он сказал близким, что врачи обнаружили у него затемнение в легком. Волноваться не нужно, медики будут смотреть развитие болезни в динамике.
— И он к этому спокойно относился, и мы, — переживает дочь. — Каждые полгода он ложился в больницу — у него был застарелый хронический бронхит, что-то ему там откачивали.
Я тут его карту нашла. Читаю: из больницы, где он недавно лежал, выписан на две недели раньше — по настоянию больного. А я хорошо помню, нам он сказал: курс лечения закончен, как раз успели до начала съемок…
Его мучили головокружение, вечная слабость. Он надеялся на операцию, но зимой хирурги окончательно от нее отказались, объяснили это тем, что организм не выдержит наркоза.
И он как-то пал духом. Посадил меня в кресло напротив и попросил: “Дай мне слово, что сделаешь все, как я попрошу. На гражданской панихиде хочу, чтобы песни звучали — “Эхо” и “Даль великая”. И еще. Мне хотелось бы лежать под березкой, в тишине, все равно на каком погосте, лишь бы Лиду можно было туда похоронить.” Но мама уговорила его не упрямиться и согласиться на похороны со всеми почестями, которые полагаются артисту такого ранга.
С Нового года начались какие-то дурацкие разговоры о завещаниях, я ревела, но он утешал: “На всякий случай говорю”. Чувствовал себя не очень. Постепенно стал отказываться от всех приглашений, ходил только на самые важные.
В апреле ему стало совсем нехорошо, его стали мучить невыносимые боли. Он вдруг стал жаловаться: “Доня (это “дочка” по-украински), у меня все-все болит”. Но на майские ему ложиться в больницу не захотелось. К медикам он попал только пятого мая. А потом меня вызвали врачи и огорошили: уже четыре года у отца рак легкого, сейчас четвертая стадия; правое легкое — как решето, процесс затронул второе легкое и все внутренние органы.
Светлана Евгеньевна замолкает и тянется за очередной сигаретой.
Мы обе думаем об одном и том же: что, если Евгений Семенович знал о своем диагнозе еще с 1999 г. и не говорил близким, чтобы их не тревожить?..
— Самыми жуткими были вот эти 14 дней, когда сердце останавливалось от каждого телефонного звонка, — продолжает дочь режиссера. — Звонили люди, приглашали на концерты. Я просила перезвонить — папу еще не выписали. Мы на что-то еще надеялись.
Первое время отец в больнице строил планы. Мечтал, как сыграет Брежнева, только переживал: “Надо мне поправиться, а то как я Леонида Ильича играть буду?” Но все чаще говорил: “Я наверное, сюда надолго” или “Мне бы годика два протянуть, две вот этих роли сыграть, и все”.
В субботу он вдруг позвонил нам днем: “Приезжайте ко мне, пожалуйста, мне очень плохо”.
Мы прыгнули в машину, не помня себя понеслись в больницу, вбежали в палату.
А он нас увидел, отругал: “Чего переполошились? Я и не умираю вовсе. Просто тоска зеленая…”
Врач нам сказал: “Начинается удушье. Вы не представляете, как это тяжело, особенно если рядом никого нет”.
Так получилось, что в воскресенье днем, когда это случилось, у нас была “пересменка”, и мы все — жена, дети, внуки — собрались рядом.
Папа сходил покурить, вернулся, сел на кровать и вдруг стал валиться назад. Глаза начали тускнеть и стали бессмысленными. Кто-то побежал за врачом, реаниматорами. Дыхание становилось все тише. Очень страшно... В это время за окном все потемнело и начался ураган. По Рублевке летали ветки с деревьев. Я вдруг вспомнила, что по какому-то гороскопу наш отец — космический шторм. Наверное, так…
Мама очень сильная. Она не плачет. Только два раза сорвалась — когда ордена снимала с парадного костюма (папа велел в нем его в гроб положить, а награды хоронить не принято) и когда в квартиру зашли первый раз, уже зная, что он сюда больше никогда не придет.
У меня такое ощущение, что я участвую в идиотском спектакле, дурном фильме. Я когда сижу в его кресле — думаю, что он уехал на съемки, он ведь часто уезжал…
Портрет архиепископа Макариуса
— С поездкой на Кипр у отца связана забавная история, — рассказывает Светлана Евгеньевна. — Папа был в гостях у одного высокопоставленного киприота. В семействе хозяев незадолго до этого родилась дочь, и родители предложили Матвееву стать ее крестным отцом. Евгений Семенович был только рад и на следующий день обмолвился об этом в нашем посольстве. Чиновники схватились за голову: актера нужно срочно спасать.
Но как?
Дело в том, что по местным обычаям крестный должен не только всю жизнь содержать девочку, но и подготовить для нее приданое, соответствующее статусу родителей. Хорошо, если первым пунктом в списке будет значиться хороший дом… Папа пришел в ужас. Выходило, что даже если Матвеев бросит семью, никогда не удастся ему обеспечить светлое будущее этой новорожденной киприотке. Работникам посольства удалось замять этот вопрос, сославшись на языковой барьер потенциального крестного отца.
Сам актер курил очень много, но детям курить запрещал:
— Я вас прошу! Курение до добра не доведет. Я с детства начал, как дурак, теперь вот бросить не могу.
Дети слушали и... смолили украдкой, опасаясь отцовского гнева.
Однажды Матвеев приехал на дачу и рассказал жене: “Еду сейчас по мостику, стоит мой сын, держит удочку, а к губе бычок прилип. Я сзади потихоньку подошел и говорю: “Андрюха, дай прикурить!” Так бедняга чуть цигарку не проглотил. Почему бы это?” — притворно удивлялся Матвеев.
— Если наш отец прикасался к технике, она ломалась мгновенно, — свидетельствует Матвеева. — Только что работал телевизор, сел папа и кричит возмущенно: “Почему у меня тут все черно-белое?” Я уже знаю — что. Он на пульте всегда нажимал кнопку наобум и искренне не понимал, почему “не показывает”.
Один раз мы остались с папой вдвоем, и он позаботился обо мне — поджарил мне блинчики. Я как только в подъезд вошла, сразу поняла: папа мне готовит ужин. Не пора ли вызвать пожарных? Получилось, что он поставил их на плиту, в это время позвонил кто-то по киношным делам, и про блинчики он сразу забыл.
Если он садился за руль, машина сразу глохла.
На столе остались лежать два сценария. Оба ему очень нравились. Вот эта стопка листов — первая серия сценария фильма “Брежнев”, о человеке, который не только руководил огромной страной, но и любил, страдал, ошибался, мучился. Прочитав текст, Матвеев по-настоящему загорелся: “Потрясающий сценарий!”
В фильме с рабочим названием “Русские вопросы” актер готовился играть старика, раскулаченного человека, который не потерял себя, сохранил достоинство и смог ответить на непростые — русские — вопросы, которые поставила перед ним жизнь.
