О Сталине написано множество книг и статей, счет им утрачен. Но ни в одной из них я не нашел ответа на вопрос: почему он не ночевал в Кремле, где жили дети, а уезжал ночью на “Ближнюю дачу”? По-моему, потому, что не хотел, чтобы любимая дочь Светлана и сыновья, родной Василий и приемный — Артем, видели его рядом с женщиной, заменявшей покойную мать.
Hеожиданно оставшись в 54 года вдовцом, Сталин не выглядел стариком, как исчерпавший в этом возрасте жизненный ресурс Ленин. Вождь был полон сил и желаний, присущих нормальному мужчине. Молотов, вспоминая прошлое, признался, что молодой Сталин увел у него возлюбленную, некую Марусю, и вообще пользовался успехом у женщин, даже когда не имел ни кола ни двора. О связях с ними есть упоминания в документах жандармов. Там речь идет о некой гражданской жене Сталина по фамилии Петровская. Из-под пера “чудака Иосифа”, как называла одна из девушек молодого революционера, выходили такие слова, адресованные ей в письме: “За мной числятся Ваши поцелуи, переданные мне… Целую Вас ответно, да не просто целую, а горррррячо (просто целоваться не стоит)”.
Где бы ни снимал избу ссыльный Иосиф Джугашвили, у него возникали близкие отношения то с хозяйкой, вдовой в Вологде, родившей ему сына, то с юной дочкой хозяина в сибирской ссылке, также оказавшейся в положении. Девушка та была настолько юной, что пришлось в дело вмешаться жандармам. Ссыльный пообещал им, что по достижении совершеннолетия он с ней сочетается законным браком. Все эти истории больше не секреты государственной важности. Документы о тех связях “чудесного грузина” на русском Севере и в Восточной Сибири опубликованы.
С кем Сталин делил постель после самоубийства Надежды Аллилуевой? Этот вопрос интересовал не только обывателей в стране, которой правил вождь. Германская разведка, готовясь к нападению на СССР, считала сведения об интимных отношениях главы государства первостепенно важными. В довоенной Москве родился устойчивый слух, что якобы Сталин, подобно Молотову, Ворошилову, Кирову, Андрееву, ближайшим соратникам, членам Политбюро, — женился на еврейке. В ее роли выступала мифическая сестра Кагановича по имени Роза и реальная его дочь Майя, носившая тогда пионерский галстук. У попавшего в плен Якова, старшего сына Сталина, на допросе немцы пытались узнать о ней, спрашивали: “Известно ли вам, что жена вашего отца тоже еврейка? Разве фамилия его жены не Каганович?”. Пришлось Якову, самому женатому на еврейке (что не помешало ему высказываться в антисемитском духе), опровергать эту лживую версию.
Задавали подобный вопрос спустя полвека и Молотову на покое, связывая имена Сталина и дочери Кагановича. Бывший глава правительства СССР отвечал, что это “белогвардейская ложь”, “явная, явная чушь”. В наши дни старую выдумку размножил Николай Зенькович, автор многотомных описаний недавнего прошлого, которое виделось ему из кабинета на Старой площади. На роль жены Сталина этот писатель выдвинул не сестру и дочь, а некую племянницу Розу все того же Кагановича. В Москве якобы существовал “салон Розы Каганович”, откуда шли всякие повышения по службе. Эта дама даже померещилась кому-то на похоронах вождя… Странно, что высокопоставленный сотрудник аппарата ЦК партии ради сенсационности сочинений допускает возможность существования в сталинской столице некоей структуры, где решались кадровые вопросы в обход штаба партии. Да за такой “салон” дочери любого вождя была бы одна дорога — в лагерь, в лучшем случае. Туда, кстати, попала жена Молотова, занимавшаяся куда более безобидной общественной деятельностью, чем кадровыми назначениями.
Конечно, никакая Роза ни при чем. Все обстояло проще и обошлось без еврейки. Избранницу Сталина знал кое-кто из загородной охраны, умевшей держать секреты. Подобрал, представил и ввел девушку в роль фаворитки на “Ближней даче” начальник службы охраны, знавший толк в женщинах, без устали охотившийся на них, как Берия. Молодая, стройная, умная русская девушка без сучка и задоринки в биографии с “чистозвонной” фамилией должна была, по его представлению, понравиться не только ему, но и Хозяину. Так и вышло, как задумал и осуществил идею бывший красноармеец, ставший после многих лет службы при вожде генерал-лейтенантом, Николай Сергеевич Власик.
Бывший офицер охраны Сергей Красиков в мемуарах “Среди вождей” называет имя и фамилию избранницы прямым текстом: Валентина Васильевна Истомина. Вот ее портрет в его исполнении:
“Не знаю, точно ли сохранила память облик этой милой, обаятельной, невероятно стройной и опрятной женщины, которая умела сохранить такт и аккуратность во всем, но при том еще и этические нормы поведения. Из-за секретности положения мало кто из военнослужащих знал, какую на самом деле должность занимала пригожуня. (Так у автора. — Л.К. ) Дежурные постов нередко пытались заигрывать с красавицей, задерживая ее на постах разговорами, с желанием выудить номерок телефона для знакомства более обстоятельного. Люди эти были разными, корректными и развязными. Отбиваться от перезрелых ухажеров приходилось нелегко. Однако Валентина Васильевна с честью выходила из положения, охлаждая потоки изъявлений влюбленных точно найденным тихим и твердым словом. Никто из предполагаемых ухажеров взысканий не получал, как не получал и ожидаемых свиданий”.
Очевидно, заигрывали c “пригожуней” стоявшие на ветру часовые. Те, кто грелся у печки “Ближней дачи”, на такие разговоры не отваживались. О чем вели речь Сталин и Истомина, когда она, “сохраняя такт и этические нормы”, подавала на стол, — никто не слышал. Тем более никто не видел и не напишет, что случалось на даче, когда отходил ко сну товарищ Сталин с “невероятно стройной и опрятной женщиной”.
Пытался об этой тайне проведать биограф сталинских соратников поэт Феликс Чуев, записывавший каждое слово Молотова и Кагановича. Начертив запомнившийся ему план квартиры в Кремле, где жили “в разные периоды разные люди”, где “грузинка одна старая была”, Молотов далее вспомнил: “Потом Валентина Истомина... Это уже на даче. Приносила посуду. А если была женой, кому какое дело?.. Я вот читаю, как Энгельс к этому просто относился. У него не было формально жены. Он жил со своей хозяйкой, ирландкой. А жениться ему было некогда. Когда эта ирландка померла, Маркс не придал этому значения и очень обидел Энгельса. Энгельс завел вторую хозяйку, сестру своей бывшей жены”. (Добавлю от себя, что и другой “вождь мирового пролетариата”, Маркс, относился порой довольно просто к “этому”. Как пишут, при живой жене родила от него младенца прислуживавшая в семье подобная “хозяйка”. Так что и в данном вопросе Сталин, которому жениться было, как Энгельсу, некогда, оказался верным последователем классиков марксизма.)
Забегая далеко вперед, скажу, что свою главную роль на “Ближней даче” Валентина Истомина сыграла без срывов до конца жизни Сталина (в отличие от впавшего в немилость вождя генерала Власика). Публично проявила свое положение лишь после последнего вздоха покойного, упав ему на грудь и зарыдав на глазах дочери и соратников. Никто из них не помешал изъявлению истинного чувства, так надежно хранимого Истоминой, чье личное дело пылится, по всей вероятности, где-то в архивах, среди досье сотрудников Лубянки.
Если в отношении с Валентиной Истоминой Сталин проявил завидное постоянство, то с родственниками и друзьями все вышло иначе. Их накрыл с головой девятый вал разбушевавшегося моря, где поднял волну “дорогой Иосиф”. Первыми попали в застенки соратники, с кем Сталин работал в подполье, мучился в ссылке, брал власть в Питере, воевал на фронтах Гражданской войны. Расхождения начались при жизни Ленина и усилились после его похорон. Одни не поверили словам Генерального секретаря о возможности “строительства социализма в одной стране” в капиталистическом окружении. То был “левый уклон”. Другие воспротивились “ликвидации кулаков как класса”, которых за несколько лет до этого друг вождя Бухарин призывал: “Обогащайтесь!”. То был “правый уклон”. Обогатившись, крестьяне не хотели продавать за бесценок хлеб, не имея возможности за выручку купить товары “тяжелой промышленности”. “А ты, кацо, спляши нам лезгинку — может, мы тебе хлебца-то дадим!” — предложили Сталину в сибирской деревне, куда он поехал агитировать за сдачу хлеба государству.
И “левых”, и “правых” выселили из Кремля. Троцкого, вождя Красной Армии, охранники вынесли из квартиры на стуле; в изгнании он занимался публицистикой. Каменев, при Ленине правивший Москвой, перед последним арестом служил директором издательства и Института мировой литературы. Зиновьев, правивший тогда же Ленинградом, занимался в конце жизни академическим собранием сочинений Пушкина. Эти соратники первыми убедились: невозможно работать с тем, кого сами подняли на вершину пирамиды власти. “Невозможный ты человек”, — вслед за ними вынесла приговор Сталину Надежда Аллилуева и покончила с собой — раньше, чем это сделали Томский, Гамарник, Орджоникидзе, давний друг вождя...
Вместо них появились новые люди, выдвинутые Сталиным и ставшие членами Политбюро. О них в ноябре 1933 года помянул Мандельштам в знаменитой эпиграмме, которая стоила ему свободы и жизни:
“А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полу-людей.
Кто свистит, кто мяучит и хнычет.
Он один лишь бабачит и тычет”.
Я видел автограф Сталина на книжке, подаренной Кагановичу с надписью: “Товарищу и другу”. Его Генеральный секретарь взял в аппарат ЦК в 1922 году, как только сам там появился. Лазарь Моисеевич выступал пять лет один в трех ролях: секретаря ЦК, МК и МГК. Пять лет правил Москвой. Тогда его называли “лучшим сталинцем”, ему посылали приветствия партийные конференции. На плакатах Сталин и Каганович вышагивали рядом, в сапогах и полувоенной форме. Два года Молотов правил Москвой, а став главой правительства, передал кабинет первого секретаря МК и МГК Кагановичу.
Каждый советский человек видел на знаменитой картине Александра Герасимова “Сталин и Ворошилов в Кремле” вождей, взирающих на Замоскворечье с высоты Кремлевского холма. Остряки, рискуя головой, называли картину “Два вождя после дождя”. Ворошилов привязался к Кобе в годы подполья, стал благодаря безоговорочной преданности вождем Красной Армии и маршалом Советского Союза.
Каждого из них можно было бы, как Молотова, назвать “каменной жопой”. Они работали сутками. Каждый подписывался под любым решением Сталина, даже если по его приговору расстреливались тысячи невинных людей.
Но в бане с этими “тонкошеими вождями” хозяин “Ближней” не парился. Такая честь выпала на долю одного Кирова. Он выполнил деликатное поручение друга: нашел и привез в Кремль с Кавказа, где правил, старшего сталинского сына Якова. Кирову Сталин доверил “колыбель революции”, Петроград. Ему подарил книгу с сердечным признанием: “Другу моему и брату любимому — от автора”. Звал работать в Москву, в ЦК партии. И когда друг и брат наезжал по делам из Ленинграда в столицу, то жил он вместе со Сталиным, спал на его кровати, которую хозяин уступал, стеля себе на диване. Они проводили время вместе, отдыхая душой и телом в такой вот обстановке:
“Как-то весной на “Ближней даче” приготовили шашлыки, вино принесли. Весело улыбаясь, Киров подмигнул:
— Нам тут лишь музыки не хватает!
Как не хватает? Сразу позвали Пантюшина с полубаяном. По заказу Сталина он играл “Гори, гори, моя звезда” и “Сулико”. А Киров любил песню “Есть на Волге утес”.
Все, как видим, было запросто. Приглашали играть Пантюшина, а не Нейгауза, пел Сергей Миронович Киров, а не Сергей Яковлевич Лемешев.
Тридцатые годы четко делятся на два периода — с другом и без друга.
“После смерти жены у него не было более близкого человека”, — это слова рядового охранника, свидетеля походов в баню и укладывания друзей спать (порознь, спешу отметить ставшее важным в наши дни обстоятельство, поскольку “нетрадиционная ориентация” не имела к обоим отношения).
“Больше всех Сталин любил и уважал Кирова. Любил его какой-то трогательной, нежной любовью. В Москве он останавливался на квартире Сталина, и И.В. буквально не расставался с ним”, — это свидетельство начальника сталинской охраны. “Сталин относился к Кирову лучше, чем к любому из нас”, — не без ревности признавался Каганович.
И такого дорогого друга запросто на глазах охраны убивают средь бела дня в коридоре Смольного в конце 1934 года. Потрясенный горем, Сталин воспользовался случаем и начал кровавую расправу над давно побежденными противниками. На бывших соратников, их жен и детей, родственников и друзей он сваливает вину за… гибель Кирова. Начались невиданные в истории суды и казни. Под пытками тысячи узников признавали себя “врагами народа”, шпионами иностранных разведок, вредителями и убийцами.
Родственники после убийства Кирова еще могли пройти в Кремль по пропускам. Алеша Сванидзе, Павел Аллилуев, Станислав Реденс, муж сестры Надежды Аллилуевой, часами ждали, когда “дорогой Иосиф” придет обедать. Они просили в домашней обстановке за невинных друзей, очутившихся в застенках Лубянки. И сами попали туда или погибли от разрыва сердца. Их место за столом заняли новоявленные вожди, в том числе Лаврентий Берия. (Его покойная Надежда не желала пускать на порог дома.) Очутился рядом со Сталиным Николай Ежов, схвативший страну “ежовыми рукавицами”. Этого секретаря ЦК партии и Генерального комиссара госбезопасности видели на трибуне Мавзолея, на объездах вождем строек Москвы. Приглашался Ежов и за обеденный стол. Маленького роста палач злодействовал люто: за два года, по его словам, “почистил 14 тысяч чекистов” и сожалел на суде, что “мало их почистил”. А сколько погибло не чекистов! Так, может быть, именно этот опричник — причина неслыханных казней? Но самого Ежова, наркома, депутата, кавалера ордена Ленина и прочих отличий, мановением руки Сталин отправил на тот свет.
Ни один тиран в первой половине ХХ века не оставил в собственной стране такой кровавый след, как Сталин, загипнотизировавший, как удав кроликов, членов своей партии и свой народ. Хрущев и после своего разоблачения бывшего кумира считал, что “в своем окружении он был выше всех на много голов”. То есть гением. И Хрущев же увидел в его действиях нечто “болезненное”. “Слишком грубый” превратился в особого рода преступника. Сексуальный маньяк не может жить, не убивая женщин, — так политический маньяк не может не убивать противников, подлинных и мнимых. Сталин не первый в Кремле и на земле, кто проявил все симптомы этой жуткой болезни.
