В Москве наконец-таки продали “Вишневый сад” — шумный и раскрученный театральный проект Фонда Станиславского и театра “Мено Фортас”. Акт купли-продажи с последующими деревообрабатывающими работами российско-литовского производства затянулся на целый день, а если точнее — на 6 часов 15 минут.
Чехова играли на новой площадке, мало приспособленной для театрального дела, хотя и находится она в новом центре под патронажем Союза театральных деятелей, — маленькой, с окнами, сквозь которые, несмотря на жалюзи, в зал предательски пробивается свет. К тому же — она почти без кулис, так что зрителям первых рядов отлично видно, как артисты заряжаются на выход, поправляют одежды, прически, а также можно наблюдать реквизит и крепких монтировщиков. Такая открытость — не прием, а вынужденные непритязательные условия, в которые устроители проекта поставили, а точнее, подставили и артистов, и зрителей.
Но даже это можно пережить, если учесть, что спектакль выпускал такой мастер, как Эймунтас Някрошюс из Литвы. Для него это третья чеховская пьеса после “Дяди Вани” и “Трех сестер”. Но “Вишневый” оказался самым рисковым: в свой литовский сад он впервые запустил русских актеров, для чего был устроен многоступенчатый кастинг. В итоге литовское предприятие пополнили звезды — Евгений Миронов, Людмила Максакова, Владимир Ильин, Ирина Апексимова и другие более или менее известные артисты. Как эстетика индивидуально-хуторского хозяйства срослась с полем русской стихии, зрители наблюдали в течение четырех полноценных актов с тремя антрактами.
Дело вовсе не в том, что на сцене до невозможности много падали, в основном с разбегу, валились в кучу, обильно плевались в сторону друг друга или гурьбой носились из кулисы в кулису. Дело не в том, что Раневская (Людмила Максакова) свой трагический монолог во втором акте произносит лежа на бумаге и прерывает его лишь для того, чтобы повалить стул, дабы с чистым сердцем вновь устроиться на пакетной бумажке у самого края сцены. А в том, что ассоциативная образность запредельной фантазии художника Някрошюса, которая все его спектакли делает особенными, в “Вишневом саду” оказалась неорганичной и неестественной.
Мизансцен с вопросом “зачем?” было куда больше, чем чистых и ясных. Зачем Лопахин бегает вокруг Раневской с палкой и колотит сцену? Зачем вечный студент Петя Трофимов (Игорь Гордин) свои завиральные речи о новой жизни произносит, забившись, как пес, под лестницу? Зачем Фирсу (Алексей Петренко) грузинская кепка, а бедняжку Шарлотту (Ирина Апексимова) режиссерская мысль все время принуждает с грохотом и риском переломов падать с разбегу?
При такой синтетической перегруженности концепция “Сада” прозрачна, как бюджет конторы, в которой уже нечего подворовывать. Откровенная неприязнь режиссера к хозяевам сада первого и второго акта переросла в открытое презрение к ним в третьем. Бал в доме Раневской выглядит балом физических уродов, очевидно, ставших таковыми в результате уродства нравственного. Под погребальную музыку, в основном ударных инструментов, пары кривобоко, скрючившись, скорчившись и неестественно вывернувшись, двигаются от задника к авансцене, расходятся, как в мазурке, чтобы вновь соединиться и продолжить свое патологичное движение.
При взгляде на танцы вырожденцев “Вишневый сад” Някрошюса можно счесть антирусским спектаклем. Но в той же мере его можно считать и прорусским с точки зрения решения образа Лопахина. Представитель нового класса чист лицом, поступками и помыслами. Он поет перед Раневской а капелла про горлицу, и это, может быть, лучшее место во всем спектакле и лучший способ передать любовь неотесанного мужика Ермолая к дворянке Раневской. Впрочем, в неотесанность Лопахина так же трудно поверить, как в дееспособность и активность Гаева (Владимир Ильин). Миронов — аккуратен, ухожен, красиво носит пиджак и костюм тирольского охотника. Он искренне расстраивается, когда Раневская с Гаевым, как маленькие дети, капризничают насчет продажи земли под дачи. Два взрослых карапуза, которых он отечески приобнимает, только что пузыри не пускают в своем материальном упрямстве.
Заданный рисунок роли Евгений Миронов ведет очень чисто и аккуратно, не отступая ни на шаг в сторону от школы психологического театра, в котором на сегодня он, может быть, самый лучший артист. Но, исходя из работы всего ансамбля, так до конца и не ясно, нагружал ли артиста Миронова режиссер Някрошюс теми формальными элементами, которые являются фирменным знаком его театра. Или оставил его белой вороной по форме, как и по содержанию?
Все остальные роли загружены мастером по полной программе, но с его формальными требованиями артисты справляются по-разному. Одни старательно пытаются вжиться в его сложный пластический рисунок, другие не в состоянии это выполнить, а третьи, наиболее самостоятельные и самодостаточные на театре, вяло саботируют то, что им непонятно. Например, замереть на авансцене, сильно, до пучеглазия сжав лицо, и остаться в нелепой позе.
Удачно совместившей форму с внутренним началом можно пока что считать работу Инги Оболдиной в роли Вари. Она размашисто нарезает круги по сцене, колотя при этом пол суконной тряпкой и выражая тем самым свой работящий, терпеливый характер. И при всей внешней грубости, подчеркнутой согнутой спиной, опущенными руками и даже челкой до переносицы, остается одновременно смешной и до слез трогательной, особенно в сценах с Лопахиным. Другие же артисты почему-то усердно сохраняют стилистику своих театров — Сатиры, Ленкома, Вахтанговского, ТЮЗа, что только говорит в пользу этих знаменитых трупп. Их эстетика, которая временами переходит в штампы, способна, кажется, въесться даже в актерские одежды. В общем, что-то не срослось в этом саду на литовско-русской границе.
У спектакля два финала: один — человеческий, другой — животный. В первом Лопахин признается Раневской, что купил сад. Сообщает робко, стесняясь собственного поступка, но по ходу монолога постепенно преисполняется достоинством. На контрасте с ним — неподвижное лицо Раневской, которая не может разрыдаться из-за кляпа во рту. Лаконичная и очень эффектная сцена.
И, наконец, на седьмом часу действия все превратились в... зайчиков с белыми ушами, которые надевали детям на елки времен СССР (белый бумажный ободок вокруг головы с парой бумажных ушей). Дрожа под выстрелами, преследующими человечество с незапамятных времен, они наблюдают за Фирсом, который, как обреченное травоядное, без рук поедает зеленый лук, — и зайчиха Раневская с зайчатами Аней и Варей, и зайка Лопахин, и нелепый заяц Епиходов (Иван Агапов), и прочее заячье племя. В зоосаде имени Някрошюса нет ни волчар позорных, ни старика Мазая. Человечество уже вряд ли кто спасет. Не всякий признается себе, что он тварь дрожащая, с правами или без, но режиссер об этом настойчиво напомнил залу.
А еще в этом саду есть сладкие моменты. Гаев, как известно, проевший жизнь на леденцах, усевшись на пол между племянницами, оделяет их конфетками, а те пуляют их в зал. Достается первым рядам. Но лучше бы — деньгами. Кстати, о деньгах — билеты на “Вишневый сад” продают по три тысячи.
