Считается, что отмечать 40 лет — плохая примета. Может быть, поэтому свой сороковой день рождения Александр Домогаров встречает в боевом местечке на юге Франции — знаменитом форте Боярд. Накануне отъезда он дал эксклюзивное интервью “МК”.
Он появился весь в белом: белоснежные джинсы, чуть теплее цветом белая рубашка и ботинки такой белизны, что, казалось, в них нужно только летать. Он держал в руках большой букет, и кровавые сгустки роз утопали в белоснежных ромашках. Белый цвет как знак открытости и чистоты очень подходил актеру Александру Домогарову, который стоял на пороге своего 40-летия.
Вот как надо встречать юбилей, подумала я, рассматривая этого великолепного героя-любовника отечественного театра и кино. А еще подумала, что он мог бы быть шикарным белым офицером — бретером, кутилой и дамским любимцем.
Мы встретились в моем любимом Камергерском переулке. Сели на веранде ресторанчика у МХАТа, естественно, под прицелом скромных и совсем не скромных взглядов.
Только краем глаза глянул меню. “Особо есть не хочу. Выбирай”.
— А можно с вами сфотографироваться? — тут же подкатились две нимфетки.
— Нет, — отрезал он. — Мы работаем.
Снимок со звездой, похоже, обещал стать основным вечерним блюдом. Во всяком случае, у мхатовской проходной уже выстроилась группа тинейджеров за факсимиле артиста.
— Сань, а ведь ты мог работать во МХАТе. Почему отказался пойти в лучший театр страны, когда в 2000 году тебя звал Табаков?
— Я не отказывался. Подумал, что не надо. Надо знать свое место под солнцем.
— Был бы здесь первым героем-любовником.
— Я не хочу быть героем-любовником.
— А кем?
— Я хочу быть Сашей Домогаровым, который играет все что хочет. Пока во всяком случае.
— Ты когда-нибудь в жизни исповедовался?
— Нет.
— А пошел бы?
— Да. В Москве есть по крайней мере две церкви, которые мои. Одна — на Новокузнецкой, где меня крестили, другая — на Воробьевых горах, где венчались мама с отцом. По тем временам было нельзя венчаться, и это было страшной семейной тайной.
— Что останавливает пойти исповедоваться?
— Хороший вопрос. Если честно, ничто не останавливает. Страшно, наверное, перейти тот порог, когда себя открываешь. А потом начинаешь говорить, и уже не страшно. Хотя вру, я один раз исповедовался, но не в храме, а священнику, который приходил домой. Я ему много чего сказал. Я не лгал.
— Саш, я, конечно, не исповедник, хотя журналист не далек от этого. Я могу рассчитывать на твою откровенность?
— С Мариной Райкиной говорить правду опасно.
— Спасибо за комплимент. И тем не менее начнем нашу исповедь... Тем более место практически святое — МХАТ. Скажи, каковы твои ощущения по поводу этой цифры — 40 лет?
— С одной стороны, страшно, а с другой, знаешь, такого “а вот нам 40!” — тоже нет. Иллюзий я не испытываю. Я их никогда не испытывал, а сейчас и подавно.
— Иллюзий относительно себя или жизни?
— И того и другого. Это прописные истины, что мы притягиваем то, о чем думаем и говорим. И это не иллюзии, что много лет я повторяю: “одиночество”, “один”. Все равно — вот 40 лет, а я один. Я один в театре. У меня много друзей, у меня много приятелей, я занимаюсь любимым делом и очень многое ему отдаю (я говорю о театре). Но я — один. Я все равно один.
Пардон? А как же чистота белого цвета в одеждах? Рядом с его настроением она просто неуместна и даже нескромна.
— Тебя это тяготит?
— Раньше я думал, что человек должен заслужить такое одиночество.
— Как наказание?
— Нет, как награду, что ты можешь побыть один, не будешь так привязан к семье, партнерам. Ты можешь так — раз — и уйти в сторону. В гримерочку закрыть дверь: “Моя, и прошу туда никого не входить”. Но сейчас я думаю, что, наверное, одиночество — это сложное испытание.
— Извини, Саш, но многие художники говорят так, упиваясь состоянием исключительного одиночества. Но, если честно, не хотелось бы впадать в тоску в такой теплый вечер. Сидим в хорошем ресторане. Жизнь прекрасна, хотя бы на сегодня. Скажи, в 40 лет ты чувствуешь себя зрелым мужчиной, пожилым или, как Карлсон, в расцвете сил?
— Я где-то прочитал, что на Западе только после 40 лет человек может претендовать на президентское кресло. В 40 лет достигнута определенная зрелость, мудрость, так что можешь считать, что я в президентском возрасте.
— Тебе — 40. Ты дом построил?
— Отчасти могу сказать, что да.
— Сколько домов?
— Я бы сказал, один.
— А может быть, ты, как большинство артистов, человек гостиницы?
— Нет, я не человек гостиницы. Раньше я об этом никогда не думал, мне было спокойно и свободно. Нет, говорю неправду: я помню гастроли Театра армии в Хабаровске—Владивостоке на два месяца. Это было зазеркалье. Зазеркалье, когда думаешь, что можешь оторваться на гастролях. А сейчас даже от метража уехать тяжело. А люблю этот метраж на Малой Грузинской. Там что-то такое, мое.
— А нам? Можете дать автограф? — уже другие так просили, что он не смог отказать: дети все же. Какое-то подозрительное нашествие подростков во взрослый МХАТ.
— Вот такая жизнь — она волнами, — говорит Сашка.
— Сейчас у тебя какая волна?
— Какая-то странная. Объяснить не могу.
— А цвет у этой странности есть?
— Что-то черное с темно-темно-синим. Не блеск, проблески есть.
— Только не говори, что это черно-синее подзвучено маршем Шопена.
— От балды говорю, что сразу на ум пришло: Бетховеном. И очень мощно. Знаешь, я могу объяснить все что хочешь, но легче от этого не будет.
— Едем дальше. Дом ты построил. Дерево посадил?
— Да, только не знаю, живо ли оно. Я не цветовод. Единственное, что могу, — взять газонокосилку и скосить все к такой-то матери.
— Детей родил?
— Двоих.
— Ты чувствуешь себя ответственным за них?
— Так тебе скажу: я никогда раньше об этом не задумывался. Вроде есть он? Есть. Живет? Живет. Хороший? Хороший. Нуждается? Не нуждается. Но два годика назад я начал задумываться, когда вдруг понял, что кроме определенных вещей Сашку, младшего, ничего не интересует.
— Его назвали в честь тебя? Большая честь.
— Это неспециально. Собака вытянула имя. Написали на бумажках несколько, она и вытянула.
— Как ты думаешь, твоя популярность ему мешает жить?
— Был один момент. Я взял Сашку на съемки в Ялту. И, когда ко мне подошли взять автограф, спросили и у него. Он расписался. Я говорю: “Ты какое право имел делать это?” Знаешь, я такой реакции не ждал — он ушел, где-то полчаса не подходил, потом подошел: “Пап, я был не прав, извини”. Не знаю, что в его детской башке повернулось, но он перестал со мной фотографироваться, даже если кто-то просил.
— Ты суров в воспитании?
— Это не воспитание, это так, детские игры. Я думаю, что тут всему свое время. Когда мне было 15...
— И ты рос как сорняк в поле?
— Не сорняк, но приблизительно. Бандитская школа, оторванный ребенок. Я носил спицу вязальную в штанах. Район такой был: метро “Академическая”, кинотеатр “Салют”, кирпичный завод. Шашлык ни из кого не делал на спицу, но вытащить ее мог. Не простая спица, а заточенная, я держал ее в шве джинсов.
— Чего-нибудь еще желаете? — спрашивает официант Домогарова. Домогаров спрашивает меня: “Наконец что-нибудь выбрала?” — “Да, стерлядку”. Звучит как романс — “плавающую на парах белого вина под икорным сосусом”.. Хоть пой. Но запел тенор-блондин.
— Почему ты пропустил сезон в театре и остался без новой работы?
— Пропустил намеренно. Намеренно. Иначе я бы участвовал в том, в чем не надо.
— Ты такой разборчивый?
— Ну да. На сцене. Скажи, а что еще мне играть после “Сирано”? Комедию я уже сыграл, драму сыграл, трагедию сыграл — все это в одной пьесе. Поэтому был пропущен сезон, чтобы понять: а что дальше?
— А если бы Гамлета предложили?
— Я подумал бы: а надо ли? Было одно предложение, озвученное через Польшу, — “Отелло”. И почему бы нет? Были разговоры про “Тень” Шварца, и я знаю, почему это моя роль — там такая вилочка очень серьезная в человеке.
— Как ты относишься к мнению, что у тебя появился довольно серьезный конкурент — Константин Хабенский из Питера? У него тоже амплуа героя-любовника, мужская харизма. Многие находят даже, что вы с ним похожи.
— Первый раз слышу.
— Не боишься конкуренции? Что на пятки наступят?
— Дай бог, что на пятки наступают. Меня настолько иногда злит то, что я вижу на театре, и если говорят: “Хабенский наступает Домогарову на пятки” — я этому только рад.
— Не врешь? Мы же договорились.
— Когда наступит, тогда будем разговаривать.
— Представляю: встретились два секс-символа и...
— Посидим, выпьем.
— Скажи, ты когда-нибудь кому-нибудь завидовал? Например, Олегу Меньшикову?
— Я не помню такого. Я мог относиться к Олегу с определенным чувством, но это не зависть, это такое уважение.
— А вы поддерживаете отношения, хотя бы как бывшие щепкинцы?
— Мы вот тут встретились дня три назад. Как будто вчера расстались. “Здорово”. — “Здорово”. — “Как дела?” — “Нормально”. — “А ты чего?” — “Я в Лондоне был, поснимался малька. А у вас сегодня “Сирано” внизу?” — “Да. А у вас “Игроки” наверху?” Это, конечно, не отношения...
Я очень уважительно отношусь к Балуеву. Я считаю, что там такое непаханое поле, такое может развернуться, если дадут. А могут и не дать. Не от нас все зависит, Марина. Это не та профессия: и нас выбирают, и нами торгуют, и нами манкируют.
— И это ты говоришь про то, что тобой манкируют?
— Это я говорю.
— Не верю. Хотя моя фамилия не Станиславский. Я хорошо знаю, как вы, актеры, можете диктовать условия, как скручиваете режиссеров и при этом любите повторять, что вы как дети.
— Это другие вещи, если ты говоришь о деньгах. Я хочу стоить столько, сколько я стою. Я не хочу стоить дешевле. И почему кто-то мне будет платить одни деньги, а ты мне будешь говорить: “За счет дружбы, Саня, давай даром...”
— Сколько на сегодня стоит артист Домогаров?
— Это коммерческая тайна. Когда я снимался в “Идиоте”, гонорар был не главное. Мы нашли с Владимиром Бортко компромисс.
— Ты не считаешь, что это обидная глупость славы: ты на сцене за три копейки выворачиваешь душу, а славу и деньги зарабатываешь на смешных вещах. Только не говори, что “Бандитский Петербург” — это не смешно.
— Я тебе скажу, что, во-первых, это не смешно. Во-вторых, наверное, поэтому в другом месте я и выворачиваюсь наизнанку. Я заработал имя и деньги на “Бандитском Петербурге”, но люди ко мне приходят в театр. Вот тебе зарисовочка фантастическая. На гастролях, кажется в Харькове, мы играли “Нижинского”. Театр оперы и балета. Ну, понятно, кто в первых рядах сидит. И минут через 40 после начала оттуда раздался пьяный голос: “Ах, Турецкий!” (Сиплый голос повторяет: “Ах, Турецкий!”)
— А на улице тоже Турецким зовут?
— Нет, Александром Борисычем, хотя я Юрьевич.
Подходит кареглазый мальчик. Дитя Востока протягивает Домогарову блокнот, и против его глаз-маслин трудно устоять. Тут-то и выяснилось, что 12-летний Важа — победитель всероссийского конкурса “Новая цивилизация”, выиграл в номинации “Вокал” и поет классику.
— Скажи, Важа, зачем ты просишь автограф?
— Так “Бандитский Петербург”...
О-па — вот так с небес на землю. “Новая цивилизация” явно под угрозой. Это как после “Каста дива” перейти на “Владимирский централ”.
— Саша, как ощущает себя актер такого масштаба, снимаясь в “Марше Турецкого”, где в лучшем случае может продемонстрировать хорошо поставленный и сексапильный голос.
— Может, ты и права. Надо было остановиться и сказать: “Все. Не будет ни второй части, ни третьей. И угомонились”. Но получилась вторая часть, которую делал хороший режиссер, директор киностудии “Ленфильм”. Отказываться? Я хотел бы посмотреть на того артиста, который бы отказался.
— Скажи, к 40 годам ты изменил свои принципы?
— Так скажу. Если раньше в профессии принципов не было, то сейчас они есть. Не знаю, принцип ли это для тебя — выйти на площадку и выдавать не на 150, а на 350?
— И после спектакля, такого, как “Нижинский”, лежишь и отходишь?
— Теперь уже после каждого спектакля я минут по 20—30 сижу в гримерке. Особенно после “Сирано”.
— А может быть, ты в отрубе, потому что плюешь на свое тело, как большинство драматических артистов, не занимаешься спортом и вообще ведешь нездоровый образ жизни?
— Я не могу сказать, что в 40 лет я наплевал на тело. Я не вижу, что мое тело в 40 лет выглядит, как оно не должно выглядеть.
— И это могут засвидетельствовать многие девушки?
— Неправда. Совсем не многие. Пока физическая форма у меня — тьфу-тьфу.
— Какие физические нагрузки ты способен переносить?
— Могу сутками не спать. У меня отец не спал: у него это после войны. А у меня полтора годика назад началось. Могу отсняться утром в одной картине, ночью в другой, на следующее утро в третьей и уехать в Москву на спектакль. Откуда силы, не знаю.
— Почему, по-твоему, русские актеры в отличие от американских так холят и лелеют свою душу и плохо заботятся о теле?
— Может, этим мы и сильны? Планида такая.
— Ты фаталист?
— Да, наверное. Стал.
— То есть ни теннис, ни гольф, модный для звезд...
— Вот именно что модный. Мне хочется ездить на хорошей машине, но так, чтобы выйти на поле для гольфа...
— ...или в турнире “Большая шляпа”, чтобы украсить общество бездарных политиков? А может быть, тебя просто не зовут?
— И не зовут. А когда звали, не ходил.
— Саня, ты понимаешь, что я веду тебя к теме “алкоголь в твоей жизни”.
— Я изо всех сил стараюсь от этого отойти, а ты говоришь: “Я веду тебя...” Зачем? Алкоголь как у всех. Поверь, что ни больше пью, чем другие.
— И тем не менее про тебя регулярно ходят слухи, что Домогаров спивается.
— Я и сейчас, если им верить, это делаю. Как видишь, у меня пиво, потому что завтра съемка.
— Скажи, алкоголь тебя расслабляет?
— Путем проб и ошибок я понял, что после выпивки еще хуже восприятие действительности. Вот сейчас я с удовольствием выпил бы водочки. Но не мартини. И не вино — мне кисло. Единственное, ради чего я покупаю вино, — чтобы делать глинтвейн, потому что помню, как отец его делал. Это очень вкусно. А водка привычней по вкусовым ощущениям.
— Ты не любишь, когда тобой руководят женщины?
— Не люблю.
— Ты сам принимаешь решения?
— Знаешь, я скажу так: я всегда оттягиваю до последнего, потому что, если я буду принимать решения, это будет очень резко: либо да, либо нет. Середины быть не может. То есть я могу долго оттягивать этот момент. Может, это и есть компромисс?
— Руководишь в большом и малом? Я имею в виду не судьбоносные решения типа “женюсь — не женюсь”, а так: если я говорю — на футбол, значит, на футбол. А если я говорю — к маме, значит, к маме.
— Наверное, даже в мелочах.
— То есть твоя любимая женщина или жена должны одеваться сообразно твоим представлениям: “Ты купишь себе только кружевной бюстгальтер”.
— Вот одеваться — это нет. Но делать какие-то вещи, которые для меня являются принципиальными, — да.
— Поэтому с тобой трудно жить?
— Да. Как стерлядка-то?
— Что надо. Тает во рту, а не в руках.
За наш столик сел Леша Иванов, бывший сценограф, теперь совсем помешавшийся на поварском искусстве. Рассказал сначала анекдот, а потом удивил так удивил:
— Все лучшие повара в мире, как артисты, — очень нервные люди. Даже истерики и психопаты. Да-да, могут сковородкой запустить, если блюдо, которое они изобрели, пересолят или испортят. А сколько они в помойку отправляют! Я тут книгу читал “Кухня пяти президентов”, один француз написал, который для Помпиду еще готовил. Так когда он ходил в помощниках, его знатные повара били.
— Саня, да по сравнению с ними ты — ангел. Тем более в белом. Вот что должна усвоить как “Отче наш” женщина, которая захочет провести остаток дней с Александром Домогаровым?
— Надо со мной прожить какое-то время и понять, что я за человек. Но это не общая фраза.
— Например, она должна терпимо относиться к твоим ночным отсутствиям?
— Мне сложно ответить. Но это элементарные вещи: не ври — прежде всего. Может, это и основа? Всегда тяжело говорить правду.
— А у тебя у самого как с этим правдивым делом на бытовом и философском уровне?
— Я стараюсь. Ты скажешь: где мелкая ложь, там и большая? Я могу что-то недоговаривать, но не врать. Я всегда говорю: я не подарок. Я — тяжелый. Могу встать не с той ноги. И могу завестись с пол-оборота. Могу вспыхнуть как спичка, но я так же быстро и прогораю. Особенно в отношении близких. А в отношении других... Если не общаться, то для меня значит не общаться.
— Кто на сегодня твои близкие люди?
— Таких нет.
— А близкая женщина?
— Снимаем вопрос.
— Пауза? Антракт в семейной жизни?
— Боюсь, как бы это не было концом спектакля.
— Ты извини, конечно, но Москва в течение двух лет наблюдает этот конец и даже немножко подустала от ваших постоянных разрывов и соединений с актрисой Натальей Громушкиной.
— Я не провоцирую Москву на эти слухи. Во всяком случае, я решения не принял.
Приятный тенор запел на английском про чью-то лав. А я интересуюсь лав-стори Александра Домогарова. И ничего в ней не понимаю.
— Ты можешь любить кого-то больше, чем себя? Кроме мамы, разумеется.
— Как раз мать я любил меньше, чем себя. Я любил всех больше себя, с кем я жил в определенный период времени.
— Но ты не отрицаешь, что ты ее любил? И этот глагол для тебя в прошедшем или настоящем времени?
— Я пока решения не принял.
— Ты утверждаешь, что из всех своих театральных героев: Нижинского, Макбета, Дюруа — тебе ближе всех носатый поэт Сирано.
— Он тоже не терпит лжи.
— Но ты в отличие от него никогда бы в жизни не позволил себе спровоцировать эту страшную сцену под балконом, когда так запросто соперника отправляешь в объятия к любимой женщине?
— Ты представляешь, какой кайф испытывает артист Домогаров, который это играет? Насколько я хорошо понимаю, как это страшно? Если вдуматься, что это такое: “Ступай, ступай” — и встать и смотреть, как соперник “целует губы, целуя в них мои слова”.
Вытягивает из пачки очередную сигарету.
— Нервничаешь?
— Да нет...
— Бизнесом бы занялся?
— Бизнеса нет. Пока. Но я бы попытался. Надо же что-то оставить на потом. Ну сопьется Домогаров, и надо же существовать как-то вне актерской профессии.
— Ты платишь в ресторанах или предпочитаешь, чтобы за тебя платили спонсоры?
— Я всегда сам плачу, и я не хожу туда, где спонсоры.
— Не ходишь на тусовки. Почему?
— Правда, я редко хожу. Последний раз недавно был — неважно где, — и там было очень много популярных актеров. Очень. И я быстро устал. Меня раздражает неправда, откровенная, неприкрытая. Тогда не общайся, не ходи, не сиди с человеком и не пей с ним водку. Если я иду, я беру на себя ответственность за человека. Где меня посадят, там я и буду сидеть.
— А это грех — звездная болезнь? Ну как гордыня?
— Если к ней разумно относиться, то нет. Это очень приятно, но налагает столько обязанностей. Я, например, не хотел бы, чтобы сейчас на нас смотрели, но никуда не деться. Каждому свое: богову — богово, кесарю — кесарево, а слесарю — слесарево.
— Тебе что?
— То, что не бог, — это понятно, но не кесарь и не слесарь. Я есть нечто промежуточное.
— Если у нас исповедь, то скажи, есть ли такая вещь, в которой ты больше всего раскаиваешься?
— Я раскаиваюсь, что в 40 лет не разучился быть доверчивым.
— Ты хочешь стать циничным и ловким?
— Нет. Я не стану таким. Почему получается такой парадокс? Вот играешь “Милого друга” и думаешь: “Блин, вот тебе хрестоматия поведения. Почему мне так легко это делать на сцене и воображать и так сложно это делать в жизни?”
— К вопросу о доверчивости. Может быть, ты просто подозрительный? Вот, например, мне ты доверяешь?
— Отчасти да, отчасти нет.
— Почему? Ведь я же не спрашиваю, какими презервативами ты пользуешься?
— Я не пользуюсь презервативами. Но мы с тобой говорим достаточно откровенно. Поверь, настал такой момент, я понял, что нельзя себя так вести ни в театре, ни на съемочной площадке. Это я к тому, что нужно держать дистанцию. Поверь, я не лгу. Я не стекло, но бить меня не надо. Очень не хочется озлобиться.
— Значит, я рассчитываю на доверие. Признайся, не было случая, чтобы ты использовал женщин в своей артистической карьере? Например, милых редакторш с телевидения, одиночество которых время от времени скрашивают молодые никому не известные актеры, музыканты, которые потом, может быть...
— Нет. Никогда. Я могу поклясться.
— Или мужчин — представителей гомосексуального лобби, очень сильного в искусстве? Тем более что ты красивый парень.
— Не могу сказать, что они меня доставали, но моменты были, намеков предостаточно. А потом, я так устроен, что думаю: все само собой образуется, рассосется. Главное, не торопить события и спустить все на тормоза.
— Позволь тебе не поверить. Человек, который обожает гонять на машине, в жизни тормозов не признает.
— Я действительно стал очень резко водить машину. Одну разбил.
— Ты опять без каскадеров в машине работаешь в кино?
— Это в другой картине, ее только запускают, рабочее название “Медовый месяц”. Мне интересно самому в машине. В этом есть кайф. А в море я не полезу. Знаешь, когда каскадеры шлем закрывают, говорят: “Ну, с богом. Дай нам бог, Саня, выжить”. А когда переворачиваешься в машине, момент отрыва как на американских горках в детстве в ЦПКиО. И опять же гонки по вертикальной стене — ну ничего не бывает из ничего. Это я к тому, что помню, с каким наслаждением ходил в цирк, за кулисы, где Запашный держал зверей. И было очень страшно, но ты подходил как можно ближе к клетке и еще ближе...
— Ты сильно похудел. Специально?
— За год сбросил 12 килограммов. Ничего специального, просто был нахлест “Бандитского Петербурга”, “Идиота” и работы у режиссера Сергея Снежкина. У этой картины два рабочих названия — “С Новым годом!” и “Стойкий оловянный Солдатов”. Снежкин... Приезжает на съемочную площадку. “Так, сегодня я буду снимать синий эпизод”. Вот мы и думаем, почему синий. А он восемь часов, я не вру, выстраивал кадр. Потом делает три, не больше, укрупнения, и все — смена закончилась. Озвучка в сентябре-октябре.
— Что бы ты выбрал: чтобы земля слилась с небом или луна с солнцем?
— Чтобы была волшебная лампа Аладдина.
— Что бы ты попросил у джинна?
— Новое ощущение силы. По первопутку.
— А потом обнаглел бы: сценарий из Голливуда и все такое прочее.
— Знаешь, здесь можно лукавить, и если бы вот сейчас я увидел артиста Аль Пачино, то первым бы снял с себя рубашку и сказал: “Распишитесь”.
— Так как насчет голливудского сценария?
— Но я же себе отдаю отчет в том, что в 40 лет могу там делать.
— Но Машков что-то же делает.
— Я тоже что-то поделал и в Швеции, и в Германии. А в Голливуде... У нас и здесь неплохо кормят. На данный момент мне хочется серьезной работы. Не лукавлю. Это не “Распутин” — этот проект закрыт для меня: нет пьесы, и говорить не о чем. Надеюсь, в театре Моссовета произойдет работа с Хомским. Но посмотрим.
И бросил официанту:
— Принесите счет.
