— Видишь, у меня нет носа? — прохрипел сидящий напротив бородатый мужик с каким-то нездоровым блеском в глазах. — Смотри, я могу его повернуть туда и сюда. Туда-сюда…
Мужик действительно поворачивал пальцами переносицу в обе стороны, даже прижимал ее к лицу. Хрящ полностью отсутствовал. От мужика нестерпимо несло прокисшим супом и запахом несвежего белья. Все бродяги пахнут одинаково.
О бомжах написано немало. Еще Горький в начале прошлого века сочинил ставшую хрестоматийной пьесу “На дне”. Но с тех пор очень много воды утекло.
Кто они? Чем живут, чем дышат? О чем мечтают? Чем отличается их путь на дно от пути литературных прототипов? Портрет современного бомжа попытался составить корреспондент “МК”.
— Я такие сальто крутил! — с гордостью говорил безносый. — Переломы были, кости сращивали, про аппарат Илизарова слыхал?.. Я его девять месяцев носил. Вылечился, но стал никому не нужен. Зато сила осталась. Видишь стекло в окне толстенное? А я могу его выбить кулаком, и у меня даже царапины не останется! Веришь?..
— Верю-верю, — испугался я. — Не надо ничего выбивать.
Перспектива в течение полутора часов ехать на дачу в холодном вагоне ночной электрички не очень-то радовала.
— Могу выбить, — бубнил мой случайный попутчик. — Ни единой царапины не останется! Что они смеются, не верят, что ли?! — вдруг вскочил он.
В другом конце салона, где сидела многочисленная компания нетрезвых мужиков, раздался взрыв хохота. Они играли в карты, подтрунивая друг над другом. Но безносый, видно, принял смех на свой счет и не раздумывая со всей силы двинул кулаком по оконному стеклу. Посыпались осколки.
— Ты что сделал, чмо?! — приблизился к нам здоровенный амбал. — Тебя кто просил стекло выбивать?!
— Гляди, ни одной царапины, рука целая!
— Плевать мне на твою руку! Зачем стекло выбил, урод?! Бомжара вонючий!..
Расправив плечи, безносый решительно встал. Заметив внушительную мускулатуру бывшего циркача, амбал сдулся, как воздушный шарик, и ретировался. Однако мой попутчик сразу поник.
— “Бомжара вонючий”... — передразнил он обидчика. — Скотина! Тебе до меня далеко. Знал бы ты, кто я такой!
— А кто ты? — спросил я.
Он окинул меня изучающим взглядом. Тяжко вздохнул. И заговорил.
Оказалось, безносый — бывший цирковой акробат Анатолий Подъячный. Когда-то он разъезжал по циркам всего СССР, делал сумасшедшие по сложности трюки. Даже имел какие-то медали. Но — “сломался”. Сложные переломы, почти четыре года лечения в больницах и санаториях. После чего карьера циркового артиста закончилась, и он стал никому не нужен. Дальше — водка, пьяная драка, тюрьма, колония и “свежий воздух”. Из квартиры выписали, остался Подъячный ни с чем. Многократно попадал в ментовку: на совести экс-акробата не одно разбитое стекло... До недавнего времени жил с бомжами на Курском вокзале. Но буквально на днях между ними вспыхнула ссора, и ему объявили бойкот.
— Послали они меня подальше. Говорят, мол, я паскуда, деньги ворую! — проглатывая слезы, жаловался Подъячный. — И Машку типа зря лапаю. Типа не любит она меня. Да я им стольник принес! Не пропил, а им отдал! Машка-то, сука, плела мне, что жить без меня не может, а сама ботинки с меня сняла, гадина, когда я спал. Я босиком три дня ходил. Найду ее — башку проломлю!
Найдет и проломит. Не сомневаюсь.
Подъячный познакомил меня со своим другом Толямбуром, который обитает на площади трех вокзалов — главном московском “бомжатнике”. Именно здесь несколько дней назад Толямбур встретил тридцатилетие.
Ему не дарили подарков, не пели “Happy Birthday to you” и не желали многая лета.
В начале весны Толямбура выкинули из приемника-распределителя. Он поселился на вокзале. Здесь людно, много бутылок и металлических банок, которые можно сдать и получить деньги. Пусть копейки, но все равно. Кроме того, подкидывают работенку местные торговцы. Просят подмести территорию у палаток. За труд ставят пузырь паленой водки. И даже разрешают поспать возле ларька.
Толямбур всегда пьян. О прошлом рассказывает охотно, даже взахлеб.
— Сам-то откуда?
— Из Кемерова.
— Давно бомжуешь?
— Скоро два года.
— Как дошел до жизни такой?
— Она сама до меня дошла. На шахте работа кончилась, жена ушла, бухать стал много. Продал нашу “трешку” в Кемерове, приехал сюда — думал, куплю комнату в коммуналке. Хрена лысого! Еще в поезде шулера, суки, обобрали до нитки, избили (во рту Толямбура виднеется пара зубных обломков — все, что осталось от белозубой шахтерской улыбки). А здесь менты привязались. Морда кровяная, мол, пьяный... Повезли в отделение. Выгребли последнюю мелочь, козлы, отняли документы. Месяца три спал на лавках, искал работу... Куда там! Один раз устроился на стройку чернорабочим — так хозяин, гнида, два месяца не платил. А потом послал на три буквы.
— Домой не пробовал вернуться?
— Куда?! Я ж детдомовский! По Кемерову особенно не побегаешь — околеешь от холоду. Северный город, мля!
По словам Толямбура, бездомному тяжко жить только первые три недели. Потом привыкаешь. К дурному запаху от давно не мытого тела. Спать на картонной коробке у ларька или на трубе коллектора зимой. Рыться по помойкам в поисках пропитания. Ко всему привыкаешь...
— О чем мечтаешь?
— Заснуть и не проснуться...
(Этот рефрен — “заснуть и не проснуться” — я слышал постоянно. Не только из уст Толямбура, но и от других бездомных.)
— А почему в ночлежку не идешь? Лужков много гостиниц для бомжей открыл.
— Я пробовал сунуться, но везде все занято. Особенно зимой. Очередь очень большая, а нас много, мля. На всех местов не хватает...
Там же, на площади трех вокзалов, я встретил “королеву” московских бомжей — Клавдию Николаевну Батищеву, в прошлом заслуженную учительницу Хабаровского края. Нашел ее танцующей у ларька звукозаписи возле метро. Только теперь она Клавка-булавка — так зовут ее местные торговцы. Трезвой Батищеву давно никто не видел. На какие шиши она пьет, неизвестно. Ходят слухи, что у Клавдии Николаевны имеется несколько воздыхателей из числа бомжей, они и приносят ей выпивку и деньги.
— Масик мой! — кричала мне, заглушая музыку, Клавка. — Весело? Конечно, весело! Очень весело? Очень весело!..
И раз пятьдесят повторила эту фразу, пока она полностью не обессмыслилась. Ни о чем другом, кроме веселости, говорить не захотела. Не соблазнилась даже бутылкой пива и пачкой сигарет. Зато ветеран местной торговой точки, продавец книг Серега, оказался более словоохотливым.
— Да ну ее, козлиху! — ответил он на просьбу рассказать о Клавке-булавке. — Только народ отпугивает своим рылом. Ее тут наши прессовали месяц назад — так потом одному ларь подожгли. На штуку баксов мужик налетел... Теперь не связываемся. Что поделаешь, если она среди бомжей первая красавица!
— Почему она бомжевать-то стала?
— Хрен ее знает. Сыночек, говорят, любимый однажды по пьянке ребра ей поломал и отправил в дом инвалидов. Точнее, купил билет до Москвы и адрес дал. Она приехала, а там ее послали подальше. Денег на обратную дорогу не было… Нет, порежут ее — как пить дать порежут. Если не наши, так сами бомжи. Они постоянно отношения выясняют, уроды: орут, избивают друг друга...
— Куда же милиция смотрит?
— Менты внимания не обращают.
— Почему не обращаем?! — удивился стоявший рядом милиционер. — Еще как обращаем!
Оказалось, пожилой майор бомжей не любит, но жалеет. Поэтому и не гоняет.
— Ну что с ними делать? — разводил он руками. — Отлавливаем, конечно, привозим в приемники-распределители. Но если за ними ничего нет — выпускаем.
— Московские власти как-то помогают в решении проблемы?
— Да как ты ее решишь? — в голосе майора послышалось тихое отчаяние. — Самим бомжам ничего не надо — только нажраться посильней да рожу расквасить собутыльнику...
— Нет, это не люди — обезьяны, — добавил продавец Серега. — Бандерлоги. Слышал, мочат их где-то в Подмосковье — вот, ей-богу, правильно делают!
Рядом с моим домом, у храма иконы Божией Матери “Утоли моя печали” в Марьине, уже несколько лет сидят с протянутой рукой старичок дядя Федя и хлюпик среднего возраста Витек. Внешне, кстати, вполне благообразного вида граждане. Старичок — вообще вылитый председатель нашего жилищного кооператива: почти чистая рубашка, чуть помятые брюки, желтые сандалии на босу ногу... Он постоянно читает газету для деловых людей, а Витек сосредоточенно чинит дужку видавших виды очков с треснутым стеклом.
Обычно между ними происходит примерно такой диалог:
— Дядя Федя, ну что ты заладил: “Путин, Путин”, — говорит Витек старичку. — Водка дорожает, народу жрать нечего... Путин!
— Надо понимать политические процессы, — парирует тонким голоском старичок. — Надо видеть, так сказать, корни экономики, растущий баланс, так сказать, перспективу…
Раньше я просто проходил мимо них, бросая иногда рубль в баночку, а теперь решил познакомиться.
— Возьмите, — протянул червонец.
— Спасибо, — растрогался старичок. И судорожно сглотнул слюну.
Витек промолчал. Вероятно, он был очень глубоко погружен в раздумья о дорожающей водке и голодающем народе. А со старичком мы разговорились. Боже, что это за старичок! Если б еще не выражение “так сказать”, которое дядя Федя вставлял едва ли не через каждое слово, ему бы вообще не было цены.
— Я не совсем бомж, — рассказал дядя Федя. — Только днем тут сижу, а ночую в социальной гостинице для бездомных. Спасибо Юрию Михалычу за заботу! В ночлежке можно выжить. Там заставляют работать!
— Кто же возьмет на работу бомжа? Да и куда?..
— Как куда?! — поразился дядя Федя. — Много есть работы. Я, например, по ночам клею объявления. За каждую бумажку на столбе платят.
Спрашиваю дядю Федю, как же он, такой молодец, оказался на улице. Мой собеседник стыдливо опускает голову.
В прошлом дядя Федя — не поверите, юрист. Работал адвокатом, потом юрисконсультом на заводе. Ушел на пенсию — запил. Жена умерла от рака, а дети разъехались кто куда. Забыли. Сначала навещали часто, затем — все реже и реже. Когда пропил все что только можно, пришли “добрые” люди из некоего агентства недвижимости. Предложили поменять квартиру в Москве на дом в деревне с большой доплатой. Поставили бутылку...
Протрезвел дядя Федя на одной из подмосковных свалок среди отходов человеческой жизнедеятельности. В паспорте, заботливо вложенном “риэлторами” во внутренний карман пиджака, стояла прописка в какой-то деревушке в Орловской области. Дядя Федя туда даже никогда не ездил: понял, что нет у него больше ни квартиры, ни нормальной жизни.
Побитый и замерзший, дядя Федя пришел в ночлежку. Там его приютили, помыли, разрешили жить постоянно. Так-то бомжам в ночлежках разрешают жить не больше шести месяцев, а дядю Федю терпят уже почти год.
— Это у Горького человек звучит гордо, — вздыхает он. — А при нашей жизни, сынок, это слово никак не звучит. Никак.
Вот такой портрет получился. Я писал его с натуры. Опрашивал целые группы бомжующих граждан. В результате получилось почти социологическое исследование. Здесь — только самые характерные истории. Есть ли в них что-то новое? Вряд ли. Впрочем, и не было такой цели. Бомжем может стать кто угодно — вот о чем этот материал.
