Узенькая мощеная улочка. Крошечная кафешка на углу. Прага? Краков? Старая Рига. Хмурится небо, плачет дождик, все люди как люди: бегут внутрь заведений. Скорей бы в тепло, да чтобы горячий кофе, да музыка тихая и собеседник приятный.
Эти двое какие-то странные — не мерзнут и не мокнут, сидят на пластмассовых стульчиках под тряпичным уличным зонтиком и просто смотрят друг на друга. Невозмутимый прибалт — с виду холодный и неприветливый, как Балтийское море, и красивая страстная женщина.
Кажется, русская.
Bсе это уже было — лет этак двадцать назад. О романе Паулса и Пугачевой судачила вся страна. Еще бы: “Я в восьмом ряду, в восьмом ряду, меня узнайте, мой маэстро!” Новые Пигмалион и Галатея, с поправкой на советские стандарты и реалии. “Было или не было” — тут мнения расходились, но в том, что ТАК петь и ТАК смотреть на маэстро может только влюбленная женщина или большая актриса, — в этом были убеждены практически все.
— Мой “русский период” — Пугачева, Леонтьев. Если бы они не спели мои песни... А ведь “Миллион алых роз” Алле сначала не понравился. Хорошо, что между нами был Илья Резник, он взял весь удар на себя, уговаривал ее, убеждал...
Ну а “Маэстро” и разговоры про наш с Аллой роман... Эту песню несколько раз подряд показали по телевидению. Просто стечение обстоятельств. А успех действительно был бешеный. У нас и сейчас с Пугачевой нормальные отношения, просто я страшно далек от той жизни, которую они ведут с Филиппом. У меня жизнь простая, крестьянская, и она мне нравится.
Наверное, я до сих пор так и остался в 80-х. Мне и сейчас кажется, что тогда было лучше. У очень многих по тем временам тоска. Я знаю, людям неинтересно, что я пишу сейчас. Они хотят, чтобы я играл свои старые песни. Я видел на концертах в Москве, как под них плакали и смеялись. Ко мне подходили зрители и рассказывали свои истории: у одного под “Паромщика” сын родился, у другого под “Кукушку” умер отец, она звучала тогда по радио. Это был мой золотой период — я отлично понимаю, что ничего лучше уже не напишу. И не надо делать вид, что у кого-то бывает по-другому, — у каждого свой пик, своя вершина. Конечно, я понимаю, что и теперь мог быть в Москве на плаву, но для меня эта тема давно исчерпана. Той атмосферы все равно не вернуть. Да и хватит уже — больше 40 лет отдал сцене.
Оживленный перекресток в центре Риги. Бодрый старикан в форме старой латвийской армии чеканит шаг, словно на параде. Грудь колесом, орлиный профиль — наши ветераны не выступают так даже 9 мая. У нас, в России, что уж о Латвии говорить.
В бывшем музее красных латышских стрелков теперь музей оккупации. “Ведь в гитлеровской армии служило в пять раз больше латышей, чем в сталинской”, — это будет первая фраза, которую вы услышите от экскурсовода. Да здравствуют серые пилотки легионеров! Форма красных командиров надежно спрятана в самый дальний сундук, и наши деды, больше смахивающие на бомжей, после ряда громких судебных процессов предпочитают отсиживаться дома.
— Эти 50 лет сделали свое дело. И те латыши, чьих предков выселяли с исконных земель, еще не скоро забудут обиду и унижение. Удар-то ведь какой по маленькой нации! Уничтожили все наши традиции. Ну да бог с ним — это уже дело историков разбираться, кто прав был, а кто нет. Мы должны смотреть вперед. К сожалению, понимают это далеко не все.
Многие политики все эти годы играли в национальную карту. Меня же всегда поражала их недальновидность по отношению к России. Ведь выйти на российский рынок стремятся все, почему же мы в угоду национал-радикалам должны отказываться от сотрудничества с самой большой в мире страной? Кому мы со своими товарами, какими бы хорошими они ни были, нужны на Западе? Да кому мы по большому счету еще нужны в России? Вот и мне говорят: зачем ты устраиваешь фестиваль (“Новая волна” в Юрмале. — Е. М.) с русскими артистами? Лучше бы на Запад смотрел! А мне смешно их слушать. Умным людям ничего объяснять не нужно. Я уверен: если бы в наши отношения не вмешивались политики, давно бы все было по-другому.
В Театре русской драмы, что в двух кварталах от музея оккупации, не бывает свободных мест. Особенно когда на сцене Раймонд Паулс и Вероника Плотникова, великий латвийский композитор и молодая русская артистка. “Соло для актрисы с оркестром” — маэстро весь вечер играет на рояле, потом берет в руки аккордеон, и снова, на бис, — рояль.
Тот, кто в большинстве, должен заботиться о тех, кто в меньшинстве. Даже если это меньшинство причинило твоему народу много страданий. Даже если есть тысячи причин для исторических обид. Продемонстрировать это можно только личным примером. И поэтому Раймонд Паулс — самый известный латыш в пределах бывшего СССР, экс-министр культуры, экс-кандидат в президенты Латвии, снявший свою кандидатуру со второго тура выборов, имея наилучшие шансы на победу, депутат нынешнего сейма, просто маэстро, в конце концов, — выступает на русской сцене. И приглашает в Юрмалу русских артистов.
— Хорошо, что вы не понимаете по-латышски и не слышите, что мне иногда говорят в спину, когда я иду по родному городу! Ну их, поговорим лучше о музыке. Рояль я обожаю. Лучше инструмента нет, от него можно добиться всего, что хочешь. Но кроме таланта надо пахать часов по восемь в день. А я занимаюсь мало, два-три часа — уже неплохо. Мне это в общем-то и не нужно. Как пианист я выступаю нечасто, учеников у меня нет — характера не хватает. Я хочу, чтобы они сразу играли хорошо, а так не бывает — они фальшивят, не попадают по нужным клавишам, не чувствуют ритма. Я жутко злюсь, нервничаю, начинаю кричать. И ведь знаю, что не прав, а все равно не могу остановиться. Ну нет у меня педагогического таланта. Так зачем же людей мучить?
А сцена ломала многих — насмотрелся на столько трагедий, что страшно вспомнить. Молодые этого не понимают, им хочется славы. Я не певец, не актер, для меня сцена никогда не была смыслом жизни. Поэтому и ломок никогда по этому поводу не было.
Мне повезло: я работал с настоящими артистами. Дружил с Андреем Мироновым — невероятно музыкальным человеком. Теперь же, как только начинается концерт по ТВ, я его сразу же выключаю — мне просто плохо становится. А вообще у меня есть мечта — провести через сейм закон о бездарностях, чтобы им запретили выступать. А сколько на сцене просто больных людей, как их вообще можно показывать? Но я в политике давно и прекрасно понимаю, что провести этот закон невозможно.
Всерьез же говорить о высоком профессиональном уровне певцов, режиссеров, постановок вообще не приходится. Его просто нет. Вот вы посмотрите, сколько в России мюзиклов поставили, сколько денег в них вбухали, а они не идут. Почему? Потому что существует Бродвей. Планка поднята, попробуйте дотянитесь.
В Латвии снова заговорили по-русски. Тебе приветливо улыбаются в официальных заведениях и магазинах и дают понять, что страшно рады твоему визиту. Три года назад, когда я последний раз была в Риге, в лучшем случае гордо поворачивались спиной, якобы не понимая вопроса или, напыщенно надувая щеки, что-то рычали в ответ на плохом английском. И — будьте любезны, пяльтесь на “пятую точку”.
Этим летом тысячи русских туристов штурмовали латвийское посольство. Похоже, мода на экзотику прошла, старушка Европа немного надоела. А тут под боком — ночь на поезде — почти родная, хоть и немного подзабытая Юрмала. Двухэтажные домики, как в Серебряном Бору. Сосны, как в Кемере или Пицунде, и белый песок, как на Сейшелах или Мальдивах — только без утомительных перелетов и изнуряющей жары.
— Мы могли бы зарабатывать на туризме, на ностальгии. В этом году сколько народу из России хотели приехать в Юрмалу, выстраивались очереди в посольстве. Но у нас как думают: приехали — и ладно, цены задрали, как в Европе, а до европейского сервиса даже и не пытаются подняться. Мы не Лондон и не Париж, это же надо понимать. А пока у нас еще, как в Европе, не вырублены все леса, пока не все продано, мы могли бы зарабатывать на своей отсталости — в лучшем смысле этого слова. У нас же!.. Все озера загадили — рыбу ловить негде (Раймонд Вольдемарович — страстный рыбак. — Е.М.). И леса в помойку превратили. Все на русских раньше пеняли, а посмотрели бы в зеркало! Я не люблю путешествовать. Не турист я. Другие рвутся в чужие страны, а мне там скучно, некомфортно. Да и зачем куда-то ехать — надо сначала свой дом в порядок привести.
Мои родители всю жизнь в саду копались. Я думал: вот ненормальные! А в сорок лет самого потянуло, понял, что мне небезразлично, в какой среде жить, что из окна видеть. Наверное, эта педантичность у нас в крови, от немцев досталась. У меня самого все мысли сейчас лишь о саде. Красивые камни, необычные корни, и как бы их поинтереснее поставить. Все время что-то сажаю, выкапываю столбы — в общем, обустраиваю на свой вкус.
Еще в советские времена я за 20 тысяч рублей неподалеку от эстонской границы приобрел кусок земли и полузаброшенное здание. Раньше там была начальная школа. Потихоньку реставрировал, приводил в порядок. Потом эстраду возле речки поставили — акустика потрясающая! Там летом мои “кукушата” живут — помните, был такой детский ансамбль “Кукушечка”, пели песенку про бабушку рядышком с дедушкой. Хотя какие они теперь кукушата! Уже такие женихи-невесты, скоро сами родителями станут. Я приезжаю туда часто — ребята концерты устраивают. А какие у нас там аисты — целый лагерь! Старший выталкивает птенца из гнезда, а внизу его страхует второй взрослый — чтобы малыш не разбился. Могу часами смотреть, как они воспитывают свое потомство. После сада и музыки это мое самое любимое занятие.
“Нравится не нравится, спи, моя красавица” — это про Латвию накануне референдума. На нем должен решиться главный вопрос последнего десятилетия: будет или нет независимая Латвийская Республика вступать в ЕС. И хотя, если верить соцопросам, по-прежнему очень много противников объединения, особенно среди мелких фермеров, результаты исторического события известны заранее. Латвия не Швеция. Во всяком случае, пока еще.
“Свиные войны”, “молочные войны” — в стране один “продуктовый” скандал за другим. В Европе кризис перепроизводства, а тут свои братья прибалты не дают расслабиться. Те же литовцы демпингуют на рынке, завозят традиционно латышские товары в собственном исполнении да еще продают их в два раза дешевле, чем местные фермеры.
“А что будет, когда мы вступим в ЕС? Кому мы там со своим творогом и сметаной вообще нужны? Нам что, переезжать в Ригу?” — недоумевают владельцы небольших хозяйств. В Риге и так уже живет треть некогда аграрной Латвии, и чем занять новых “сельских беглецов” — вопрос, конечно, интересный.
Из позитивного — в республике полностью завершили земельную реформу, теперь все в частных руках, как это было до 1940 года.
Из негативного — из-за дождей погиб весь урожай зерновых. Господа министры гадают, у кого хлебушек закупать — то ли в Канаде, то ли в Аргентине.
— Мы всегда думали, что мы пуп земли. Оказалось, нет. Надо понять, что мы глубочайшая провинция. Провинция в своих взглядах — в плохом смысле. Я тоже патриот. Но я вижу по-другому, как можно укрепить честь и популярность страны. К сожалению, у нас все 10 лет все шло в одном направлении — в карман. Я не хочу кого-то обижать, но сама система на это работает. За короткое время у нас создана одна из самых бюрократических систем в мире.
Меня всегда спрашивают: зачем я полез в политику, ведь я же и так маэстро, что мне этого мало? Мол, какой из тебя политик? Вопрос-то на самом деле в другом: кто и чему за эти годы научился. Я думаю: а сами? Кто пришел из-за стойки бара, кто торговал тюльпанами, а теперь вот великий политик. Я трезвомыслящий человек, возможно, в чем-то и ошибающийся. Но жизнь показала, что в итоге, как правило, я бываю прав. Мне самому интересно, чем все это закончится и как наши господа министры все-таки решат зерновую проблему. Ну а куда движется моя страна — тут, по-моему, все ясно.
У меня сейчас такое положение, о котором мечтают очень многие. С женой мы прожили 40 лет, у нас большой красивый дом, взрослая дочь и две славные внучки. Они одинаково хорошо говорят по-латышски, по-русски и по-английски. Дочка с мужем и девочками живут в Москве, поэтому в России я бываю часто. Я не завишу ни от каких контрактов и заказов и могу делать все, что хочу. Жаль, что это приходит очень поздно, когда по большому счету и делать-то уже ничего не хочется. Хотя...
Наговариваю, конечно, на себя. Есть такой термин в музыке — ачелерандо, ускорение. Это как раз про меня. Я всю жизнь стараюсь придерживаться этого темпа, правда, с возрастом все равно происходит замедление. Что ж поделать — неизбежный процесс, мне ведь уже 67. Но мне все равно нравится в себе это “брожение”, желание куда-то двигаться, что-то делать. Чувствовать в конце концов, что еще живой.
