Любовь и грех, надрывный плач и беззаботный смех перемешались в эти дни на сцене МХАТа им. Чехова. Там идут гастроли тель-авивского театра “Гешер”. Костяк “Гешера” состоит из бывших российских актеров, которые в конце 80-х вместе с режиссером Евгением Арье переехали в Израиль. С их отъездом Москва много потеряла.
— Евгений Михайлович, трудно было начинать?
— Начинать всегда трудно. Но я был не один, со мной приехала целая группа. И нам некуда было деваться: либо создавать что-то, либо ничего бы не было. Вначале для репетиций мы снимали офис в центре Тель-Авива, а играли на арендованных площадках. А потом нашли в старом порту, прямо на берегу моря, заброшенный склад и там построили театр.
— Вы большой энтузиаст. А какое у вас теперь здание?
— Большое. Типичное театральное здание на 900 мест. Раньше это был частный дом, и государство арендовало его у хозяев для оперы. А три года назад выкупило для нашего театра. Люблю я его гораздо меньше, чем старое. Там был зал всего на 400 мест, замечательный, интимный. Я по нему очень скучаю.
— У вас уникальный театр, в котором все спектакли играются на двух языках — русском, родном для большинства артистов, и иврите. Для какой части зрителей вы более “свои”?
— Вы, наверное, удивитесь, если я скажу: для израильтян. Сейчас мы нормальный израильский театр с советом директоров, государственными субсидиями и самым широким зрителем. Израильтяне нас с самого начала хорошо приняли, им понравился наш первый спектакль “Розенкранц и Гильденстерн мертвы”. Хотя, конечно, сыграл свою роль и фактор новизны: какие-то “русские”, любопытно, на что они способны... Не успели мы оглянуться, а нас уже стали называть “лучшим театром Израиля”. Спохватились, а уже поздно — это я шучу. Любить нас продолжают по сей день. Залы, слава богу, полны. Треть зрителей на наших спектаклях — “русские”, которые уже выучили язык. А когда играем по-русски, уроженцам страны приходится читать титры с переводом на иврит.
— “Гешер” означает “мост”. Вы объездили полмира со своими спектаклями, а выстроить мост с Россией вашему театру оказалось сложно. Неужели легче поехать в Германию, Францию, США, чем в Россию?
— Намного легче. Вот вам пример. К нам приехал англичанин, посмотрел спектакли, за три дня подписал с нами контракты, и мы поехали в Англию. С Россией пока сложнее. Скажу честно: к поездке в Москву отношение у нас особое. Это наш дом, здесь мы выучились и стали теми, кем стали, здесь наш первый зритель.
— Чем вы руководствовались при выборе спектаклей, которые привезли в Москву?
— Все три спектакля (“Деревушка”, “Раб”, “Город. Одесские рассказы”) созданы в разное время. По-моему, именно они наиболее полно отражают то, чем мы жили в эти годы.
“Деревушка” — очень важный для нас спектакль. Он поставлен по пьесе замечательного израильского писателя Иешуа Соболя, в основе которой рассказ о жизни маленького еврейского поселения в Палестине сороковых годов двадцатого века. Это своего рода спектакль-воспоминание, причем все происходящее на сцене мы видим глазами главного героя, Йоси, деревенского могильщика, который своей фантазией и своей любовью оживляет тех, кого давно нет.
— Получается, что в “Деревушке” вы фактически рассказываете израильтянам их же историю. Как они к этому отнеслись?
— Это верно: никто из нас не жил в этой стране в годы, о которых идет речь, но нам каким-то образом удалось многое угадать, верно почувствовать. Зрители-израильтяне нас постоянно спрашивают: “Откуда вы все это знаете? Как вы сумели все так угадать?”
— А почему вы привезли “Раба” Исаака Башевиса-Зингера, а не, скажем, его же “Шошу”? Она ведь больше известна в России.
— “Шошу” я тоже поставил, и она идет в нашем театре. Но “Раб” — мой любимый роман моего любимого Башевиса-Зингера. Кроме того, это самый крупный его роман, но, насколько я знаю, он никогда не ставился на сцене. Все, кто его читал, в том числе я сам, говорили: в театре это сделать невозможно, это материал для кино. А я так устроен: когда слышу “нельзя”, начинаю соображать, как бы этот запрет обойти. В результате что-то иногда получается. В центре спектакля — судьба еврея Якова, полюбившего христианку и рискнувшего бросить вызов окружающему миру. Дело происходит в Польше в XVII веке, в страшное время. И мне показалось интересным сделать спектакль на пересечении открытой театральности и жесткой реальной истории.
— Ну и, наконец, почему “Город” по рассказам Бабеля?
— Потому что Бабель — это Бабель. Добавлю только, что это была моя давнишняя мечта, которую было невозможно воплотить на сцене в той России, из которой я уезжал... Я неслучайно выбрал именно рассказы для этого спектакля. Хотелось, чтобы сам этот удивительный текст, бабелевский язык стали главным действующим лицом спектакля. Кстати, этот спектакль московские зрители увидят — и услышат — на русском языке. Это счастье — произносить бабелевский текст по-русски!
Вообще наши гастроли словно в жанре фантастического реализма. Сам факт того, что мы играем на сцене МХАТа, очень символичен и приятен. Но тут принципиальнее возврат в Москву, чем в какой-то определенный театр.
— Чего вы ждали от московского зрителя?
— Я очень рад встрече с ним. Единственное, чего я не хочу, — снисходительного отношения.
— Лучше, когда в пух и прах?
— Да. Пусть лучше помидоры бросают. Либо грудь в крестах, либо голова в кустах.
