Её откровенность может шокировать: не в отечественных традициях выставлять личную жизнь напоказ. Но ее честность не может не восхищать. Разменяв девятый десяток, она с грустью смотрит уже не в зеркало, а в вечность, где проплывают в легкой дымке знакомые фигуры. Любимые, любящие, любвеобильные... Позади — скандальная экранная слава, сплетни, обожание поклонников... Впереди — щемящая неизвестность, в которой нужно успеть проставить все точки над “i”. Двадцать пять лет назад она решила больше не врать — с тех пор, как умер ее муж, оператор Рапопорт.
СПРАВКА “МК”.
Актриса театра и кино, народная артистка СССР. Родилась в деревне Мазино под Казанью, в семье учительницы и белогвардейского офицера. В 1919 году в Тобольске потеряла родителей. Воспитывалась в семье дяди. В 39-м году окончила Школу-студию Камерного театра. Снималась в фильмах: “Моя любовь”, “Парень из нашего города”, “Она защищает Родину”, “Жди меня”, “Большая жизнь”, “Сестры”, “Дядюшкин сон” и др. За роль в картине “У них есть Родина” по сценарию Сергея Михалкова в 1950 году получила Сталинскую премию. В 50—70-е годы — актриса Театра-студии киноактера. Последние работы: в театре — “Ссуда на брак” по пьесе Константина Воинова, в кино — “Приют комедиантов”, “Наследницы”. В 1997 году написала книгу “Моя любовь”. Первый муж, журналист Сергей Добрушин, погиб добровольцем под Смоленском. Второй муж — оператор Владимир Рапопорт — скончался в 1976 году.
Но сначала она представляет меня своим друзьям. Куклам. Маленькие леди и джентльмены из Англии, Франции, Японии, Германии, Китая давно прописались тут, на полках гостиной в квартире на Котельнической набережной. В национальной одежде, в вечерних туалетах... — их здесь десятки и сотни. Кажется, я им понравилась. А откуда этот милый коврик с вытканной надписью: “Бабушке Лиде от Офелии”?
— Это подарок Джамала из Баку, — говорит Лидия Николаевна. — Как-то мы с коллегами встречали там в санатории Новый год. За столом рядом со мной тогда сидел его сын, который только что женился. Я ему пожелала иметь как можно больше детей. И когда родилась Офелия, они прислали ее фото. А спустя год ее уже привезли ко мне показывать — вместе с отцом, невесткой, соседкой, заготовленным бараном и вином. Так отпраздновали мой день рождения. Девочка уже бегала и подарила этот маленький ковер — “бабушке Лиде”. Джамал пообещал, что каждый год он будет привозить Офелию. Сейчас он частенько звонит, спрашивает, не нужно ли что.
Лидия Николаевна вспоминала свою жизнь, а я не мешала ей вопросами...
— Никогда не подсчитывала, сколько у меня фильмов. 50? 70? 100?.. На Пушкинские дни меня пригласили в “Иллюзион” — там вдруг показали две части картины, о которой я абсолютно забыла. Это “Метель” дипломницы ВГИКа. Я играла там маму героини. Интересно, что картина сделана в комедийном жанре — хотя в общем-то это трагедия. Там я так хорошо пляшу, что сначала не узнала себя. А нашли фильм в кинофонде — в Белых Столбах.
Что мне не нравится в кино сейчас: экран темный — совершенно не видно человеческих глаз. Нет портрета. А самое главное у человека — глаза. Раньше делали портреты. Сейчас общие признаки чего-то — какие-то отдельные части. Я вижу кусок носа, кусок уха, какие-то части тела... И все темно. А я хочу, чтобы на экране открылся свет — небо, солнце, глаза... Мне хочется слышать и видеть.
Но самое страшное в нашей действительности — жестокость. Больше всего я ненавижу жестокость как проявление человека. Особенно много ее на телеэкране. Я переключаю — здесь всаживают нож, там стреляют, тут уже течет кровь... Мы так устали от этого! Я всем своим существом протестую. Я не хочу! И поэтому почти не смотрю телевизор.
— Я привыкла к активной жизни — просто сейчас после операции стало труднее ходить, ноги побаливают. А раньше я придавала очень большое значение походке. Помню, один раз показала своему возлюбленному, как я ходила — как идут ноги, как держится спина, — а он мне дал пощечину. Взревновал. Сейчас мне трудно, даже больно держать спину. И если мне говорят комплименты, я про себя думаю: ну зачем они врут? Когда была у Ванги, она мне сказала, что буду долго жить, но много плакать. А я ей очень верю: Ванга действительно феномен.
Жаль, у меня нет детей. Тогда моя жизнь устроилась бы совершенно по-другому... Хотела, но не могла. Я бы приносила себя в жертву и отвечала бы не только за себя. Ведь я столько матерей сыграла! В Ялте сделала аборт из-за роли, и вот... Кроме двоюродной сестры Милы и ее детей никого не осталось. Есть, правда, “родные” в Казани — но они для меня давно чужие. Они ведь отказались от меня, когда мне было пять лет. Это запало в душу.
Пока я была маленькая, я звала тетю и дядю мамой и папой. А когда пошла в школу, они меня посадили за стол и сказали: “Теперь ты нас называй тетя Маруся и дядя Петя, потому что мы тебе дядя и тетя, а не папа и мама”. И с этого дня я стала сиротой. Помню, что все время сочиняла стихи о сиротстве: “Вот луна светит всем сиротам...”
Меня очень строго воспитывали. Но и я, правда, была трудным ребенком. К тому же болела туберкулезом. Меня лечили в санатории в Серебряном Бору. А жили мы в коммунальной квартире у Сретенских ворот. И там я воровала деньги в карманах соседей! Я взяла несколько монеток, а на следующий день съела три ромовые бабы и набила полный карман прозрачных конфет. И всех угощала. И продолжала систематически брать деньги из чужих карманов. Но тетя Маруся выследила — и я была очень сильно наказана.
Вообще мы жили очень бедно. Не хватало зарплаты дяди-бухгалтера, чтобы содержать троих детей. Поэтому на завтрак давали только хлеб с маслом, один-два куска сахара. И я ходила всегда заштопанной. Один мальчик меня как-то спросил: “Почему у тебя чулки такие рваные?” Я ответила: “Не важно, что рваные, — важно, что чистые”.
После промышленно-экономического техникума я пошла работать в Главное управление авиационной промышленности. Меня взяли туда на секретную работу: я подсчитывала на арифмометре, сколько наши заводы выпускают самолетов и моторов.
Но из дома пришлось уйти: я случайно разбила банку с пшеном, и тетя меня ударила... На работе сказала, что мне негде жить. И тогда знаменитый Петр Ионыч Баранов, начальник всей авиационной промышленности, помог: мне дали маленькую, как пенал, комнатку и триста рублей денег. Я купила по одной ложке, вилке, кастрюльке, сковородке, одну керосинку, один матрац… А вскоре вышла замуж за журналиста Сергея Добрушина: мы познакомились на лыжной прогулке.
— Меня необъяснимо влек к себе театр, но уходила оттуда всегда в плохом настроении. Меня жгли честолюбие, зависть. И я подала заявление сразу в несколько театральных заведений — в Вахтанговское, Щепкинское, к Таирову и даже во ВГИК! Меня всюду приняли! Я выбрала школу Камерного театра под руководством Александра Яковлевича Таирова только потому, что она была ближе к дому!..
Это была замечательная школа. Но когда я училась на последнем курсе, Сталин уничтожил Камерный театр. Он закрыл его в одну ночь — черные двери были перекрашены в белые: формализму — бой! Все было изничтожено, и нас объединили с Театром Революции Охлопкова. В 39-м году я получила диплом, и Таиров нас зачислил в труппу своего театра. Так совпало, что тогда меня утвердили на картину “Моя любовь”. Я не верила в успех: там было очень много претенденток. И спокойно с мужем и нашей компанией друзей уехала путешествовать на байдарках на Урал. Но на всякий случай оставила несколько почтовых адресов. И когда мы останавливались, бежала к почте. И через недели две приходит телеграмма: “Вы утверждены на главную роль Шурочки, срочно выезжайте”. И я тут побросала байдарки, друзей, мужа и... театр.
Мне ведь было поставлено условие: или еду на Дальний Восток на гастроли, или ухожу из театра. Таиров не мог терпеть. И я осталась в кино, рискуя. Потому что совсем не предполагала, что мой курносый нос и толстые губы кому-то подойдут. Мне почему-то раньше представлялось, что актрисы должны быть красивые. Хотя мои тогдашние партнеры — и Иван Переверзев, и герой-любовник Владимир Чобур — были ко мне очень внимательны. Я чувствовала, что нравлюсь всем... Вплоть до Дунаевского.
— Дунаевский внешне был некрасив: невысокого роста, лысый... Но очень интеллигентный, образованный и талантливый человек. Личность. Он образовывал меня. Писал каждый день. И чтобы отвечать на его письма — очень глубокие и личные, — надо было бежать в библиотеку. “Солнце мое!” — так встречал он меня. У нас была такая красивая игра... Он талантливо умел любить и ухаживать. Каждый месяц 13-го числа, в мой день рождения (Лидия Николаевна родилась 13 февраля. — Н. Б.), присылал корзину белой сирени, где бы я ни находилась. Он мог себе это позволить: депутат, богат...
Но он был старше меня. Во-вторых, у меня же еще был Сергей — муж, мой первый мужчина. Я его очень любила и ревновала. Перестала ревновать только после того, как изменила. Сергей был красив, замечательно сложен, прекрасный спортсмен. Мы жили трудно: покупали двести грамм сосисок на двоих и жарили картошку на постном масле. Но это была моя жизнь. Уйти из нее я не могла.
Я хотела, чтобы у нас с Дунаевским был роман не мужчины и женщины, а актрисы и композитора. Роман двух творческих индивидуальностей. Дунаевский в меня верил. Он награждал меня качествами, которыми я, может быть, не располагала. И даже написал музыку к следующему фильму для меня, был уже готов сценарий...
Когда же он сделал мне предложение, а я сказала: “Нет, я не могу”, он был оскорблен: наверное, не ожидал. Он был достаточно самолюбивым, гордым. При встрече, когда я заехала к нему в “Москву”, заявил: “Я предложил вам все — вы отказались. Я вас больше не люблю”. Самое смешное, что в этот момент мне показалось, что я никого никогда так сильно не любила, как его!
— Я приехала на юг на съемки. Черное море, зной, луна и вот — моряк, который ходит враскачку... Звали его, помнится, Валерий Ушаков — он говорил, что потомок прославленного адмирала. Кстати, это было в расцвете нашего с Дунаевским романа. В моем номере в гостинице на набережной Ялты был балкончик на третьем этаже. Как-то в дверь постучали. И, чтобы исчезнуть из номера, мой капитан спускался на простынях. Потом он нашел меня в Москве, звал замуж. Но в Москве я его лучше разглядела — не то! Кстати, мужчины почему-то сразу хотят жениться. Наверное, я хорошо утюжу брюки?..
“Когда любила — ничего не могла с собой сделать”
— Говорят вот, что у меня романтический ореол... Но у меня романов было не больше, чем у других. Просто у меня они почему-то были очень шумные... Красивый — с Дунаевским... Романтический — с капитаном. Тяжелый, ужасный — с Рудником... Судьбоносный — с Воиновым. Было и другое...
Я просто откровеннее других. Да, я влюбчива... Да, мне нравились романы. Когда любила — ничего не могла с собой сделать. Рапопорт, конечно, страдал, но от меня не отказывался. Он был мне в одном лице папа, мама, бабушка и дедушка — замечательный человек. Он меня очень любил и поэтому только сожалел... Когда я познакомилась с ним в Алма-Ате, он меня выходил после брюшного тифа. Лишь один Рапопорт по-настоящему заботился обо мне.
Но я все-таки от него ушла — к известному донжуану режиссеру Руднику. Да, он умел увлекать. Рапопорт меня отговаривал — боялся за мою судьбу. И оказался в результате прав: разгорелся жуткий скандал, Рудника выслали из Москвы в Ростов... Но я ничего не могла с собой сделать! А потом, как побитая собака, прибежала обратно. И Рапопорт простил — не упрекнул и без слова принял обратно. И имя Рудника никогда потом у нас не упоминалось.
— При такой активной личной жизни все же я ухитрилась стать членом партии. У нас была очень милая секретарь парторганизации — преподавательница вокала Смысловская. Замечательный педагог — добрая, скромная... Она меня и Бернеса уговаривала вступить в партию. Она не обещала легкой жизни. И, глядя на нее, я думала, что все коммунисты — идеальные люди. Другое дело, что подонков больше было все-таки партийных. Помню, как нас с Бернесом принимали — сначала в театре, потом на “Мосфильме”. Нашлась одна актриса, которая подняла руку и сказала: “Я против, запишите мое персональное мнение: “Смирнова недостойна. Она морально разложившаяся”. (Смеется.)
Нет, я не удивилась. Против меня всегда выступали женщины... Я переживала... в какой-то степени. Но всегда со стороны мужчин я испытывала к себе хорошее отношение, заинтересованность, а со стороны женщин — меньше. А мне очень хотелось всем нравиться...
У меня было столько энергии — даже физической силы: я была и депутатом, и членом обществ дружбы, и председателем актерской секции союза 18 лет... То есть я все время что-то делала. И в этом получала удовлетворение. И не жалею — и в этом познавала жизнь без красивых слов.
Помню, как мы ходили по кабинетам вместе с Крючковым. Он аккомпанировал мне: я говорила быстро — тыр-тыр-тыр. Он своим хриплым басом: ум-па-па-ум-па-па. Мы добивались для коллег или категории, или звания, или больницы, или квартиры. Может быть, эта активность заменяла мне неудовлетворенное материнство.
Ко мне как к депутату на прием всегда сидела большая очередь — люди нуждались в моей помощи и верили: я обязательно добьюсь. Мажу ресницы, накручиваю депутатский значок — и вперед, к министру...
— Но главная моя любовь — Константин Воинов. Мы договорились, что оба уйдем из семьи. Но я все же не смогла. Он страдал, ревновал — не мог смириться. Обвинял меня в предательстве. Он был очень самолюбивый человек. Но я не могла покинуть Рапопорта.
Воинов — моя... эстетическая сторона жизни. Я очень много получила от него как актриса. Именно он раскрыл во мне новые качества — прежде всего характерной актрисы. Поэтому я смогла сыграть в “Добро пожаловать...”, в “Женитьбе Бальзаминова”. Натура сверхтворческая, он замечательно понимал природу актерского мастерства — сам же великолепный актер. И мне было интересно с ним. Я жила его мыслями. А с Рапопортом мне было зачастую скучно. Но я не уходила от него, потому что он был смертельно болен: рак желудка. Гениальный Андросов сделал ему операцию и предупредил, что он проживет не больше года, — а он прожил 13! Может, потому, что я была рядом? И я жила на жалости.
Я не могла его оставить. И предала Воинова. И снова лгала. Снимала комнату, куда-то бежала... И так — всю жизнь. В детстве — тетке, когда приходила поздно, фантазировала, что упала почти под трамвай, ноги чуть не отрезало... Сколько было лжи! Личной, общественной... Когда я потом стала активно и много читать, узнала правду про Ленина, Сталина, про Солженицына — ахнула.
Сейчас бы я повела себя с мужчинами по-другому. Тогда нужно было сразу все резко обрезать и открыто жить с любимым нормальной жизнью, а не в подполье. Мы ведь не ходили вместе ни в Дом кино, ни на концерты. Пряталась... Это было полусчастье. Сначала я продлевала жизнь Рапопорту, а потом Воинову — он тоже оказался очень тяжело болен: у него начался лейкоз.
Сейчас мне кажется, что я и не была счастлива — потому что короткое подпольное счастье добывалось такой страшной ценой. Вот, к примеру, Новый год. Мы тайно встречаемся с Воиновым, чтобы не огорчать Рапопорта. Я прихожу домой запыхавшись. “Что с тобой? Где ты была?” — “На озвучании”. — “Ну какая же ты врушка... тебя видели”. И показывает билеты на электричку. А я в ответ: “Зачем ты лазаешь по чужим пальто?!”
Рапопорт знал о Воинове. Но я же вернулась! И он был рад. А Воинов тем временем мне устраивал сцены, закатывал истерики: он ревновал к Рапопорту. Хотя того обманывать вроде было легко. Для него главное — чтобы я была здорова. Разве я могла его оставить? И я семь месяцев провела в больнице у кровати умирающего Рапопорта. А в это время про меня говорили всякое...
Если бы все вернуть... Для холодного глаза моя жизнь — всего лишь цепь романов. А для меня — любовь и кровь. Причем из сердца...
