Накануне очередного юбилея Великой Октябрьской социалистической революции племянницу Ленина, члена Союза журналистов СССР Ольгу Ульянову, как правило, держало в осаде несколько изданий сразу. Давно нет Союза Советских… И осада поменяла все свои смыслы. Никаких пиететов. Мир до сих пор делится на черное и белое, и посему нападать на кого-то из “бывших”, узнавших, что такое старость и слабость, — сплошное удовольствие.
Ольга Дмитриевна не доверяет сегодняшней прессе.
— Как вы сказали? “Комсомолец”? Ладно, я подумаю, только сначала дайте слово, что прочитаете мою книгу “Родной Ленин”. Вы многое поймете…
— Честное комсомольское! — беззаботно пообещала я.
Для книжных магазинов Ленин нынче не актуален, и книга обнаруживается с большим трудом в офисе КПРФ.
— Возьмите больше — на редакцию! — советует какой-то коммунистический дяденька.
После прочтения “Родного Ленина” перед глазами возник плотный ряд вождей революции и перспектива поговорить о менее политических аспектах жизни Ленина, Крупской, Дмитрия Ульянова и прочих членов семейства, изменивших 86 лет назад отдельно взятую страну до неузнаваемости. Размахивая “Родным Лениным”, как пропуском, добираюсь до нужного этажа.
— Только, пожалуйста, никому не говорите, где я живу, — закрывает за мной дверь хозяйка.
— Понимаю — конспирация.
Шутка проходит. Кстати, у Ульяновой очень красивый молодой смех.
— Вы сейчас единственная из Ульяновых, видевшая самого известного члена семьи — Ленина — при жизни.
— Мне не было и двух лет, когда Владимир Ильич умер. Так что больше он меня видел, чем я его. Папа вспоминал: “Когда мы привезли тебя из роддома, пришел дядя Володя. Он долго смотрел на тебя и сказал: “Как похожа. Даже правый глаз так же косит”. У Владимира Ильича и папы правый глаз слегка косил.
— Так уж вышло, что ваши тети и дядя пребывали в бездетном состоянии. Внимание к единственной племяннице, наверное, было повышенным?
— Конечно. Например, могу рассказать о таком факте. 6 марта 1922 года Владимир Ильич написал записку секретарю ВЦИК Енукидзе с просьбой выдачи дров Анне Ильиничне Ульяновой-Елизаровой, так как в семье ее брата Дмитрия Ильича Ульянова, который живет вместе с ней, появился маленький ребенок. Я узнала об этой записке через сорок лет и плакала от счастья, что дядя Володя так заботился обо мне.
— Вы себя ощущали девочкой из Кремля?
— Нет. Вообще в Кремле жило много детей, и мы все играли вместе, никакой кастовости не было. У меня подружка там была, мы и до сих пор дружим, из совершенно простой семьи. Ее зовут Тамара, она дочь рядового служащего Кремля.
— Как вы с ней подружились?
— Мне тогда восемь лет было, подружились — и все. Что-то общее почувствовалось сразу.
— В девчоночьих интригах кто кого защищал?
— В нашей компании была одна девочка, заводила такая, которая на меня нападала: “Почему ты, Лялька, уходишь в девять вечера, когда мы все еще гуляем?!” А мне мама не разрешала позже приходить. И девочка эта заявила, что они теперь со мной не водятся. На следующий день ко мне пришла Тамара и говорит: “Не обращай на нее внимания, а я буду водиться с тобой всегда”.
— И никакой зависти не было?
— Не знаю, чему можно было завидовать.
— Может быть, вам папа привозил какие-то шикарные заграничные туфельки…
— Ничего он мне не привозил. Мы носили только советское, потому что у нас все делали очень хорошо. Мы ходили в ботиках, которые надо было надевать на туфли. Знаете, в тридцатых годах ботики производились всех цветов, и они шли за границу. Это же невероятно удобная вещь. Сейчас любой прямо в запачканных туфлях или даже сапогах идет прямо в квартиру. Я знаю одного-единственного врача, который, заходя в квартиру, снимает свои сапожки, остальным некогда.
— Вы скромничаете. У Ленина было две машины иностранной марки, которая и сейчас считается фешенебельной.
— Мне смешно это слышать. Сме-ешно! Владимир Ильич зимой ездил на “Роллс-Ройсе”, потому что это было очень удобно: у этой машины передние колеса стояли на лыжах, а задние были ведущими. Дороги тогда были плохими, особенно до Горок.
— Летом он тоже ездил на “Роллсе”, и наверняка семья пользовалась не меньшими привилегиями…
— Но это были государственные машины, а не лично Владимира Ильича! Конечно, и папа вызывал из особого гаража машину, у Надежды Константиновны и Марии Ильиничны были прикрепленные авто с шоферами. “Роллс-Ройс” считался автомобилем Ленина, и мы на нем ездили редко. Кстати, мне, например, это никакой радости не доставляло, потому что меня всегда укачивало. В школу пешком ходила. Я вместе со старшим сыном Микояна училась, и наши мамы, пока мы были маленькими, поочередно нас провожали. В 1935 году метро открыли. Кстати, в середине 90-х тот “Роллс” стоял в Музее Ленина, и один фотограф попросил меня позировать за рулем, но фотографии я этой не видела.
Когда вождь пролетарской революции тяжело заболел, влияние семьи Ульяновых резко пошло на убыль. Чтобы показать, насколько, достаточно привести один пример, с участием женщины, о которой речь пойдет немного позже. Вернувшись из Сочи, Сталин “шутливо” предупредил Крупскую: “Если будете раскольничать, мы дадим товарищу Ленину другую вдову”. Когда Ильич умер, все стало еще хуже. Хотя Ольга Дмитриевна и не согласна с утверждением про спад влияния, следующие ее слова — как раз об этом.
— Август Иванович Корк, командарм II ранга, однажды за обедом протянул мне куриную косточку-дужку и сказал: “Разломай ее, Ляля”, — рассказывает Ульянова. — Я стала тянуть ее, но она оказалась крепкой. Я ничего не понимала, а мама и папа смотрели и улыбались. Корк был, конечно, сильнее и быстро разломал косточку. Большая ее часть осталась у него, а меньшая — у меня. Он сказал: “Ты храни свою половинку, а я сохраню свою. Когда мы с тобой опять увидимся, мы сложим эти половинки”. — “И опять будет целая дужка?!” — обрадовалась я. Потом маленькая косточка затерялась, забылась и история с дужкой. Вспомнила я о ней гораздо позже, в 1937 году: в газетах говорилось, что за измену Родине приговорены к смерти военачальники. Среди них я увидела знакомую фамилию Корк. Мне трудно было это представить: не мог Август Иванович, добрейший человек, быть фашистом!
Но даже в этой истории Ольга Дмитриевна валит все на дьявола Гитлера — Сталин не распознал явной дезинформации.
— В эти тяжелые годы папа лишился многих близких друзей — Христиана Бальмана, Андрея Могильного. Дочь Могильного, Лора, была моей сверстницей и подругой.
— Неужели Дмитрий Ильич ничем не мог им помочь? Все-таки родной брат Ленина…
— Папа рассказывал, что звонил Молотову, говорил с кем-то из НКВД. Он был абсолютно уверен в своих друзьях, говорил, что ручается за них, но машина уже сработала… Перед войной пострадали люди с немецкими корнями, фамилиями. Наш учитель немецкого языка Шлотгауэр, например, вдруг переехал из Москвы в Среднюю Азию и больше не вернулся. То ли не пустили, то ли осел он там…
— А Дмитрий Ильич не боялся, что эта “машина” и его раздавит?
— Папа никогда и ничего не боялся! Его тогда очень уважали. Хотя он, конечно, видел обстановку.
— Вы с рождения и до двадцати семи лет жили то в Кремле, то в Горках. С удивлением узнала, что Ульяновых однажды выселили из загородного дома...
— История эта началась в 1939 году, когда умерла Надежда Константиновна. Как-то в мае папа позвал меня к себе и сказал: “Знаешь, Ляля, нам придется переехать из Большого дома на третью дачу”.
Мы ходили с мамой смотреть те комнаты, но меня волновал другой вопрос: где папа будет гулять? Рядом река Пахра, проезжая дорога, летом шум и гам публики со стороны реки, одно слово — проходной двор.
Мне, естественно, никто ничего не объяснял, папа всегда относился ко мне бережно и старался оградить от негативной информации. Спустя какое-то время я узнала, что некто сам хотел поселиться в Большом доме.
— Кто?
— Не Сталин. Иосиф Виссарионович очень хорошо относился к Ленину и вообще к семье и поэтому никогда бы не стал… Не знаю кто. Папа звонил Сталину, а потом очень обрадованно сказал мне: мы никуда не переезжаем. Я тоже очень обрадовалась, главным образом за папу. Он тогда болел и нуждался в прогулках по парку, не говоря о том, что Горки для него родное место. Что именно тогда произошло, для меня так и осталось загадкой.
— А как семья уезжала из Горок?
— Нет, не уезжала, все уходили постепенно. Сначала умерла тетя Аня, потом тетя Маня и тетя Надя. В Горках остались только папа, мама и я. Началась война. Когда в Москве стало небезопасно, Сталин предложил папе уехать, куда он сам пожелает. Папа выбрал Ульяновск. Вернулись мы в 1943 году. Папа очень радовался возвращению домой. 16 июля он и мама поехали в Горки, а я осталась в Москве, надо было позаниматься английским. Мама позвонила: “Срочно приезжай с врачом!” Я летела туда как сумасшедшая, но даже проститься с ним не успела...
В Большом доме жизнь кипела, когда жили все Ульяновы. Потом жизнь замерла, и дом стоял мертвый. Заходить в него было тяжело. Мы с мамой выехали из Горок в 1949 году, нас поселили в Кунцеве, в доме отдыха ЦК партии.
Очень хотелось изменить традицию последних лет, поэтому об Инессе Арманд мы почти не говорим. Дружеские отношения с дочерьми Арманд поддерживала Надежда Константиновна, а после ее смерти все ниточки оказались оборваны.
— Со мной в одной школе училась одна из внучек Инессы — Инна, но мы не дружили, потому что она была заносчивой. Очень гордилась тем, что ее бабушка была знакома с Владимиром Ильичем. Мне это как-то непонятно было.
Зато о Крупской Ольга Дмитриевна говорит с явным удовольствием.
— Судя по книге, вас связывали особенно теплые отношения. Скажите, а что тетя Надя дарила любимой племяннице?
— Однажды тете Наде привезли откуда-то два отреза на платье — розовый и голубой. “Выбирай, какого цвета хочешь платье!” — предложила она мне. Я остановила свой выбор на розовом. “Очень хорошо, пусть мама тебе сошьет что-то”, — улыбнулась тетя Надя. Я сначала шелковый отрез долго берегла, а потом мама сшила мне платье. Еще она привозила мне фигурки всякие. А то, что теперь принято называть подарками — цепочки, кольца, — она мне никогда не дарила и сама не носила. Мария Ильинична, Анна Ильинична, моя мама разве что изредка брошечку приколют, а так обходились без украшений.
— Вы много разговаривали с Крупской, какое сложилось ощущение — ее и Ленина связывала любовь?
— Была ли у них любовь? Да бог с вами — конечно, была! Нам редко удавалось говорить без свидетелей. Секретарь Надежды Константиновны, которую сама Крупская в своих записях назвала Цербером, постоянно находилась при ней. Дридзо ко мне относилась с явной неприязнью, и я это чувствовала, как все дети чувствуют отношение взрослых к себе. Она была высокой и красивой. Но лицо красота не спасала, оно было неприятным. Ведь так бывает, что неприятное выражение лица портит весь внешний облик в целом. “Ляля! — Ольга Дмитриевна смешно и по-детски скривила губы, изображая секретаря Крупской. — Ляля, уйди, ты мешаешь Надежде Константиновне!” Когда бы я ни зашла — одно и то же. Надежда Константиновна обычно протестовала, но из-за тона Дридзо я чувствовала себя неуютно и спешила уйти. Зато с мужчинами она неизменно кокетничала. В тот день тетя Надя была одна и предложила поехать в Горки на часок-другой. Я попросила ее рассказать о том, как они с дядей Володей познакомились. Мы забрались в самый дальний уголок парка на косую аллею, сели на скамейку под дубом. Она говорила радостно, раскованно, отчего сразу стала не похожа на обычно сдержанную Надежду Константиновну. Ее лицо похорошело, глаза сияли. Она рассказывала, а я представляла ее такой, как на фото 1894 года — хорошенькой девушкой с прямым взглядом. “Как мы любили друг друга, всю жизнь любили! А в его биографиях пишут — соратница, друг… Счастье было и любовь. Любил он меня, и я любила. Его уже нет, а я все люблю, — тетя Надя заплакала. — Вот видишь, Лялечка, говорю о нем и плачу”.
26 февраля 1939 года папа сказал, чтобы мы с мамой шли в кремлевскую больницу попрощаться с тетей Надей. Мы почти вошли в палату, но Дридзо преградила собой дверь и не пустила нас. Тетя Надя, наверное, слышала ее “не пущу!”… Потом я пыталась расспросить отца о смерти Крупской, но он меня по-прежнему оберегал. Однажды, когда я совсем его доняла, папа посмотрел мне в глаза и сказал: “Лялюся, не надо говорить о тете Наде”.
— У Марии Бланк было шестеро детей. Сашу повесили, Оля умерла, осталось четверо. Как же так получилось, что наследники — только по линии вашего отца?
— Тетя Маня, как вы знаете, замужем не была. Надежда Константиновна и писала, и мне не раз рассказывала, что они с дядей Володей очень любили детей. Но где, на каком этапе жизни они могли бы их завести? В Сибири? У него кончился тюремный срок, и Владимир Ильич проводил тетю Надю в Уфу, потому что ее срок не кончился. И представьте, завели б они там ребенка, и куда его дальше — по тюрьмам с арестованной мамой?.. А Владимир Ильич — за границу? Он так никогда бы не сделал.
— А потом, когда закончились аресты, ссылки, революция?
— Время было очень трудное. Они постоянно думали о революции, государстве, началась Гражданская война.
Давным-давно известно, что у Надежды Крупской по медицинским показаниям не могло быть детей, а не потому, что она была сильно занята революцией, переводила по ночам Вебера и спала на соседней с Ильичем кровати в Шушенском. Несколько лет назад стали достоянием общественности и факты, подтверждающие истинное отношение Сталина к чете Ульяновых. Но спорить с Ольгой Дмитриевной на эти темы бесполезно. Признаться, я и не очень старалась, потому что уверена: восемьдесят один — не самый подходящий для крушения иллюзий возраст.
Ольга Ульянова — сильный человек. Знаю, что ей приходится разрываться между уходом за супругом, давно прикованным болезнью к кровати, и посещениями своего врача. Чтобы успеть все на свете, она встает в шесть утра. Маленький будильник, не сильно доверяя слуху, она кладет прямо под ухо. И так каждый день. Она запрещает писать про жизненные сложности, не хочет, чтоб подумали, будто жалуется.
Перед тем как подписать мне “Родного Ленина”, она методично исправляет все опечатки шариковой ручкой. Она почти отдает книгу, но взгляд цепляется за очередную обидную ошибку: “Ce la vie…”
“Конечно же, “C,est la vie” – “такова жизнь…”.
