При жизни Иосифа Бродского мемуарная книга Дмитрия Бобышева не могла бы появиться. Столько в ней сомнительных утверждений, свидетельств, примеров, характеризующих эмоциональную природу будущего нобелевского лауреата.
Сказать гадость о Бродском или придумать для себя роль его соперника Бобышев вряд ли рискнул бы, боясь неизбежного скандала. Но теперь нет ни Бродского, ни Ахматовой. Они ушли — и все разрешено.
У меня никогда не было особого желания знакомиться со стихами Бобышева. То немногое, что встречалось в периодической печати, не вызывало любопытства: такие стишки сочинит любой грамотный и легкий на язык человек.
Зато с давних пор не дает покоя мысль: как мог он, один из четырех молодых поэтов, кому благоволила судьба и Анна Ахматова, в месяцы гнусного преследования и судилища, когда у Бродского, вероятно, возникли сложности в отношениях с любимой — Мариной Басмановой, принять знаки внимания с ее стороны?
Две главы книги Бобышев назвал сомнительным сочетанием слов “Друзья-соперники”. Третья куда категоричнее — “Соперник Бродского”. Ну просто голубь этот господин, ныне преподаватель провинциального американского университета. Так ему хочется взлететь на фоне Бродского повыше. Но — не дано.
Ни поступки его, ни слова не свидетельствуют, что свой любовный рывок он совершил в огне любви к Марине. Просто в нем заговорило соперничество: вообразил, что опальному Бродскому слишком много достается внимания и славы, и ему захотелось хоть что-то у него отнять.
В фельетоне “Окололитературный трутень” невежественный фельетонист приписывал Бродскому строчки из сочинений Бобышева. Всем, кроме Бобышева, было ясно: власть вцепилась в Бродского не из-за этих стишков — в бобышевских строчках не было никакой крамолы. Вот два примера: “От простудного продувания я укрыться хочу в книжный шкаф”, “Накормите голодное ухо хоть сухариком”. Ему льстило, что цитировали именно его, Бобышева, стихи.
А еще его самолюбие жгло сознание, что Бродский для публики — герой и гений. И осталось “сопернику” взять реванш в любовной игре. А когда Марина скрылась от Бобышева, он приехал разыскивать подругу в архангельскую деревню Норенская, где пребывал в ссылке Иосиф.
Эта сцена изложена Бобышевым театрально. В избе поэта на стене висел топор, и соперники по очереди взглянули на него. Какая разница, на что бросил взгляд поэт, но сам Бобышев пришел не с пустыми руками. Когда все кончилось мирно, у края поля Бобышев “в кармане пальто нащупал железку — то был всего лишь токарный резец, взятый мною “для веса”. Размахнувшись, я далеко забросил его в разлившуюся талую воду”. И в конце абзаца — бандитское обобщение, что “можно было проломить... череп” этой железкой.
Цинизм автора сказался даже в названии книги: “Я здесь”. Где это здесь? В России? Куда там! Ищите Бобышева в провинциальной Америке. К тому же эта фраза заимствована у Маяковского — с этими словами поэт появлялся на пороге дорогого дома. А теперь Бобышев выкрикнул всему читающему человечеству: он здесь, он жив! А прославленный соперник умер. Значит, он в итоге — победитель в состязании с нобелевским лауреатом.
Как и следовало ожидать, талантливая художница “Марина-Мария, даже и Марианна” его тоже разочаровала. Канцелярским языком воспоминатель подводит свое профессорское резюме. За ее рисунками он видел “нечто долженствующее явиться: большое, полное свежести... Но так и не появилось”. О другой женщине, чужой жене, названной по имени и фамилии, он вообще сочинил миниатюрную порнушку: “Моя бедная койка ютила жеребую волчицу (или же замужнюю даму)...” Далее следует текст метафорического анекдота: “Скакать на кобыле из перламутра было весело” — и приплетает Бобышев себе в поддержку сексуальный опыт Пушкина и Лермонтова.
Поведение Бобышева по отношению к Бродскому осудили все — приятели, знакомые, писатели и поэты, в частности, Битов и Рейн. Но ему как о стенку горох. Бобышев возводит себя чуть ли не на пушкинский пьедестал.
Его раздражало сочувствие людей к Бродскому: “Все это выглядело как ожившая в современных костюмах иллюстрация к давнему словосочетанию “светская чернь”. Наоборот, я чувствовал себя одухотвореннее, чем когда-либо в жизни, покупал и дарил просто так розы, гордился отвагой подруги, оказавшейся как раз по мне...” О женщине сказано как о рубашке.
Автор, иронизируя над беременной Мариной, весело перебирает ернические слова: “Вдруг — звонит и врывается ко мне в закут моя лира, мандолина дражайшая, вся с слезах, в испареньях адреналиновых...” А позже наш герой любуется своей нежностью к новорожденному “рыжему клонику”, сыну Бродского.
Из своего заокеанского домостроя поздним зрением Бобышев оценивает Марину: играла кошку, а “походила пластикой разве что на гепарда-читу”. Ну конечно, что ему Марина? Была и вся вышла. Зато из Бродского он до сих пор черпает тот самый адреналин, отыскивая в Иосифе новые несовершенства: “Уж больно нервен он был, порой даже со срывом в истерику”.
Бродского, пережившего конфликт с властью, себялюбивый автор сладострастно распинает без особых доказательств — дескать, “пользовался общественной поддержкой в своих личных целях вовсю... за мой счет”. По словесному набору сей текст — типичное заявление в органы.
Освобождение Бродского “друг-соперник” сопроводил издевкой: “Брежнев взял да и отпустил нашего узника, уже созревшего для всех почестей земных, и он, что называется, “на белом коне” въехал в обе столицы”.
“Вагриус” издал книжку Бобышева в четыреста страниц пятитысячным тиражом. И досталось там всем сестрам по серьгам, а особенно Довлатову. Руки отказываются воспроизводить на листе, как “Сергея понесло по ухабам, причем уже без тормозов...”.
Длинная и в целом нудная книга производит впечатление годового курса профессорских лекций о литературном процессе. К тому же она утяжелена личной биографией автора и его родственников. Заболтался профессор.
Лучшие ее страницы посвящены Анне Ахматовой. Бобышеву пригрезилось, будто Ахматова, когда он пришел к ней со своей очередной дамой, сказала: “У меня был Иосиф. Он говорил, что у него в стихах “главное — метафизика, а у Димы — совесть”. Я ему ответила: “В стихах Дмитрия Васильевича есть нечто большее: это — поэзия”.
Нельзя представить, чтобы великая Ахматова выдала такой аванс начинающему стихотворцу. К тому же единственная свидетельница почему-то не запомнила комплимента Анны Андреевны.
В конце книги Бобышев неприлично издевается над Бродским. Он придумал мистифицированную ситуацию вокруг темы: кому ставить памятник на Васильевском острове. Все великие стоят “с протянутой потомству рукой — установите!”. Тут Блок, Мандельштам, Ахматова, Мих. Кузмин... “Впереди всех в очередь становится Бродский. Памятник Ахматовой (бронзово): Извините, Иосиф Александрович, вас тут не стояло!”
У Даля есть точное объяснение: “соперник — соискатель, состязатель, противоборец, враг, неприятель, противник; завистник и зложелатель”.
Это как раз про Бобышева. Все в нем — не быть, а казаться.
