Герой Социалистического Труда, народный художник СССР Таир Салахов может носить это звание с полным основанием. И хотя СССР давно нет, дружба между народами никуда не делась. Таир Салахов — именно тот своеобразный “мостик”, соединяющий по крайней мере два народа — русских и азербайджанцев. И в жизни, и в живописи. Не узнать авторство Салахова в знаменитых портретах Кара Караева и Дмитрия Шостаковича, его неповторимые серии, изображающие нефтяников Каспия, невозможно. Они давно стали классикой изобразительного искусства второй половины ХХ века. Но, несмотря на все регалии и должности (он одновременно вице-президент Российской академии художеств и член президиума Академии изящных искусства Азербайджана), Таир Салахов простаивать не любит. Вот и сейчас — в небольшой по размерам мастерской в работе одновременно три портрета. А автору этих будущих шедевров именно сегодня исполняется 75.
— Таир Теймурович, вы состоите в бакинской “мафии”?
— В каком плане? (Удивленно.)
— Ну смотрите — что ни бакинец в Москве, то творческая знаменитость. Муслим Магомаев, Юлий Гусман, вы... Гарри Каспаров ведь тоже из Баку?
— Ах, вот в чем дело. (Смеется.) Еще Ростропович. Физик Ландау. Разведчик Зорге...
— В Баку есть тайная фабрика по производству гениев, признайтесь. Или что-то другое влияет на талант — южная природа, море?..
— Этот город всегда был интернациональным, и, видимо, там есть почва для творческого духа.
— Часто общаетесь с диаспорой?
— Если приглашают, я с удовольствием бываю. Это очень интересные люди — академики, ученые, врачи... Многие в Москве живут очень давно. Вот Фарман Салманов — герой Соцтруда, бывший нефтяник из Тюмени. Муслим Магомаев опять же.
— Кстати, правда, что вы поженили Магомаева с Синявской?
— Скажем — принимал в этом непосредственное участие. Муслим тогда жил в гостинице “Россия”. Захожу к нему — там много народу, Тамара в том числе. А я же понимал, что между ними уже что-то серьезное происходит. По крайней мере, Муслима таким влюбленным я не видел давно. Он не мог скрыть — мне как художнику было видно это. Я сказал: “А где ваши паспорта?” Они с недоумением дают. “Все, хватит, — говорю, — пора любовь узаконивать”. Женили их в загсе на Фрунзенской набережной. Когда поклонницы узнали, что Муслим женится, там собралась их целая толпа. Так мы, чтобы этих несчастных не огорчать, сделали вид, что это не он женится, а кто-то из нас, его друзей. Взяли Тамарочку под руки с обеих сторон и потихоньку уехали.
— Хитрый какой Магомаев! А азербайджанцы вообще хитрые, если брать народ в целом?
— Знаете, я считаю, что в большинстве своем они все-таки скорей искренние.
— Обидно бывает, когда даже не к вам, может быть, а к вашим знакомым употребляют выражение “лицо кавказской национальности”?
— Естественно, это обидно. Но я никогда не буду так обижаться только потому, что этот обиженный человек — азербайджанец или кто-то другой с Кавказа. Каждый человек, независимо от национальности, должен иметь свою ответственность. И помнить, что по нему судят о его народе. А тот, кто такой ответственности не чувствует, — он никому не принадлежит.
— Вы знаете, что вас часто называют баловнем судьбы? По крайней мере, в Интернете такая характеристика встречается.
— Значит, те люди совсем не знают моей жизни. А она была, прямо скажу, несладкой. В 1937 году моего отца, первого секретаря Лачинского райкома партии, арестовали и, как мы узнали уже спустя почти 20 лет, вскоре расстреляли. Его обвиняли, как тогда многих, в участии в троцкистско-зиновьевском заговоре, как члена контрреволюционного заговора, в подрыве основ советского государства, во вредительстве и терроре. Мне тогда было 9 лет, старшему брату — 11, самой младшей сестре едва исполнилось два месяца. Было нас пять детей, и я до сих пор удивляюсь, как матери, неграмотной женщине, удалось нас сохранить. Только в 1956 году отца полностью реабилитировали, но мы уже были все взрослые.
— Но тогда, вначале, все от вас отвернулись?
— 20 лет к нам никто не ходил. Боялись. Очень трудно было. В 44-м, когда мне исполнилось 16 лет, мы с братом пошли работать на “Бакуводопровод”. Проверяли счетчики воды. Но, с другой стороны, я рано почувствовал жизнь, что мне как художнику потом пригодилось.
— Рано ощутили в себе творческие порывы?
— Это отец развил в нас. Когда он приходил с работы домой, чтобы мы не хулиганили, клал нам под чернильницу рубль и говорил: “Я иду отдыхать, а вы рисуйте Чапаева. Кто лучше нарисует, тот и заработал”. Часа два тишины отцу было обеспечено. Каждый день так было, и отец очень справедливо всегда награждал. Один день — Сабир побеждал, на другой — брат Маир, потом я.
— Братья ваши тоже увлекались живописью?
— Да, это с самого начала было всеобщее увлечение. И я помню, с каким нетерпением мы всегда ждали отца, гадали, какое на этот раз он нам даст задание. Еще у нас на стене висела гравюра. Женщина с распущенными волосами, руки — в цепях. То ли княжна Тараканова была изображена, то ли еще кто-то — сейчас не помню. И мы все время за обедом смотрели, как это нарисовано. Я сейчас даже думаю, как важно иметь в доме хотя бы одну или две хорошие репродукции. Чтобы дети могли чувствовать произведение искусства, понимать его.
— Но когда отца забрали, с вами уже некому было заниматься?
— Я записался в библиотеку. Там работала одна замечательная женщина, русская. Знаете, что она придумала? Она детям давала книги всегда с одним условием: “Прочитайте и сделайте иллюстрацию”. Многие ленились, а кто делал — тот теперь народный художник. (Смеется.) Серьезно. Еще один мальчик тоже всегда приносил иллюстрации. Тогрул Нариманбеков затем стал народным художником СССР. А третий наш товарищ — Виктор Галявкин — тоже стал художником, но больше известен по сценарию к фильму “Мой добрый папа”, где он описал собственную судьбу. Вот вам пример, как случайно оброненное слово может сыграть огромную роль в жизни ребенка. Или случайная встреча.
— Были и такие?
— После “водопровода” меня взяли в бакинский парк культуры и отдыха имени Кирова делать афиши. Помню, ходил по ночному Баку и прямо на асфальте писал объявления о концертах. У меня даже был пропуск для прохода в комендантский час (еще шла война). Патрульные очень часто останавливались около меня: им интересно было, как прямо на их глазах рождается произведение. Они даже делились со мной пайками. И как-то в Баку приехал с первой гастролью Александр Николаевич Вертинский. Помню его в белом смокинге, в бабочке, всего такого холеного... Он попросил меня следить за кулисами. Три дня я ему открывал и закрывал занавес, и потом получил подарок: расческу и пачку сигарет “Кэмел”. Спустя несколько лет, уже в институте Сурикова, я встретил жену Вертинского — Лилю, бывал у них дома. Настя с Марианной тогда были еще маленькие, но мы дружим до сих пор.
— Неужели вы так просто поступили в Суриковский?
— Это была целая история. Сначала я поехал поступать в Ленинград, в Репинский институт. Честно написал в автобиографии про отца, сдал все экзамены, но меня, конечно, не взяли. Ничего не говоря — просто в графе “автобиография” поставили красным карандашом прочерк. В Суриковском пришлось схитрить: умолчал, и меня приняли. Уж не знаю, стало им там известно про мою биографию или нет. Единственное, уже в 56-м году группа студентов должна была ехать в Индию. Меня в последний момент не взяли. А через несколько дней отца реабилитировали... Не пустили и друга моего Женю — старшего сына Исаака Дунаевского. Тогда сплетня была, что якобы у Дунаевского есть еще сын (кроме Максима), который вроде бы сидит. Откуда органы это взяли, до сих пор непонятно.
— Все поехали писать дипломные работы в Индию. А я — в Баку, на Нефтяные камни. Жил среди рабочих, рисовал, ел, пил, ездил с ними на вахты... За два месяца собрал много материала. Приехал в Москву — оказалось, что писать картину негде. Когда наконец появилось помещение, до защиты диплома оставалось чуть больше недели. Как я умудрился ее сделать (а она размером 165 на 368 сантиметров) — до сих пор непонятно. Мы работали параллельно с Игорем Агаповым и поспорили, кто меньше использует белил. Мне было сложнее: у Агапова была военная тема, а у меня весь фон светлый, вода пенится у причала... Пришлось использовать еще и фактуру самого холста. И, как ни странно, картина “С вахты” сразу получила отклик. После всесоюзных выставок его повезли на Международную выставку социалистических стран в 1959 году. Я недавно был на Первом биеннале в Китае. Масштабное событие китайцы сделали: 49 стран, множество экспозиций... И было приятно, что один искусствовед там мне сказал: “Таир, каждый китайский художник знает вас. Начиная с дипломной работы”. Сейчас моя дипломная работа хранится в Петербурге, среди лучших работ Академии художеств. Я этим очень горжусь.
— Вас называют одним из основоположников “сурового стиля”. Рубленые лица рабочих, именно суровые краски — это что, был своеобразный протест?
— Это был ответ на радостный реализм сталинского времени. Ведь уже шла оттепель. Мы хотели писать жизнь как она есть. И в этом была какая-то смелость. Приходилось преодолевать барьеры, не скрою. Многие шли тем же путем — Павел Никонов, Виктор Иванов...
— Но, судя по портрету Ростроповича, написанному в 2000 году, ваше творчество со временем претерпело изменения.
— Вы знаете, я в каждой вещи стараюсь выразить то, что меня волнуют. Я не писал буквально портрет. Это образ виолончелиста — и конкретный, и отвлеченный одновременно. Ростропович приезжал в Баку на мастер-классы, и там я с ним работал. Сеансы проходили в семь утра — другого времени не было.
— Однако же, согласитесь, влияние Дейнеки в ваших работах чувствуется...
— Здесь много ассоциаций. И Дейнека. И неореалистические итальянские фильмы. Корин, Пименов... Но нас, еще студентов Суриковского, тогда волновало не только творчество художников, но и то, как они относились к ученикам, к творчеству молодых. С Дейнекой я был знаком в студенческие годы. Когда в 1957 году у него была персональная выставка, она стала буквально открытием для всех нас. И сейчас мне очень приятно, что в личном деле есть его рекомендация и Корина, чтобы меня взяли в Академию художеств.
— После того как вас взяли в академию, жизнь, конечно, пошла как по маслу?
— Знаете, после окончания института я ведь уехал обратно в Баку.
— Почему?
— Тогда никаких условий для молодых художников не было. Ни мастерских, вообще ничего.
— Разве не существовало при Союзе художников молодежной секции?
— Нет, это я потом сам организовывал. В 1968 году, на съезде Союза художников СССР, меня избрали секретарем Союза по молодежи. Пять лет я создавал молодежное объединение, формировал картотеку. Так что как живется молодым художникам — я знал изнутри и на собственной шкуре попробовал. Тогда как раз отменили институт художников на производствах и в учреждениях. И весь выпуск художественных вузов шел в прямом смысле на улицу. И в 74-м эта ситуация взорвалась...
— Вы говорите о “бульдозерной выставке”?
— Да. Потом было Измайлово, потом — известная выставка в павильоне “Пчеловодство” на ВДНХ. К тому времени я был уже первым секретарем Союза художников СССР. И я вам скажу: я знаю, что после “бульдозерной выставки” в Беляеве к ее участникам собирались применять очень суровые меры, вплоть до арестов и высылки. Я был на том совещании у Суслова. И сказал о сложившейся ситуации. Причем такое положение было у всей творческой молодежи — у кинематографистов, музыкантов... Признаюсь: был готов потерять партбилет. Но Суслов неожиданно поддержал меня. И сказал, что, видимо, прошло то время, когда идеологические вопросы решались только административным путем. Результатом стало Постановление ЦК КПСС по творческой молодежи.
— А посещали такие полуподпольные выставки, как, например, на Малой Грузинской, в горкоме художников и графиков?..
— Ходил, конечно. Между прочим, я теперь у них вице-президент. А почему? Потому что они всегда знали, что я их защищал.
— Что это за история с Ильей Кабаковым и Эриком Булатовым?
— В 1982 году Московский союз художников, где сидели ортодоксы, исключил этих художников. Видимо, на них сильно надавили. А я на своем уровне (Союза художников СССР) этого не допустил — я ведь с ними учился и хорошо знал их уровень. Дело доходило до моей отставки, но я удержался. Мало того, тогда принял в союз Янкелевского. Сейчас многое ушло, забылось, но я хочу сказать: в прошлое смотрю с чистой совестью. Сейчас вот у Эрика была выставка в Третьяковской галерее, мы встречались и вообще общаемся. С Кабаковым, правда, давно не виделись, но я открывал выставку в Дюссельдорфе с его участием.
— Вы согласны со мной, что талантливому человеку сложно занимать еще и столь высокий идеологический пост, как первый секретарь Союза художников СССР?
— Сложно, да. Во-первых, меня избрали без моего согласия. Это все знают. К тому времени я имел собственную концепцию, как действовать: поддерживать наиболее талантливое, людей, которые связаны с высоким искусством. Если вы помните, в самом начале перестройки, несмотря на жуткое сопротивление старой гвардии нашего союза, я был одним из тех, кто привез сюда выставки короля поп-арта Роберта Раушенберга, Джеймса Розенквиста, Френсиса Бэкона. Выставки конца 80-х из лучших европейских коллекций и музеев обрушились на Москву. Это была целая обойма. В этом есть и моя заслуга. И хочу сказать, что именно я в 1989 году вернул в Россию творчество Шемякина.
— Это было как раз то время, когда ваша дочь Айдан Салахова стала одним из идеологов того, что сейчас называют современным искусством. Вы помогали ей в ее начинаниях?
— Во-первых, Айдан была моей ученицей в Суриковском. Но не скрою, что как-то мое влияние сказывалось. Например, когда приехал Роберт Раушенберг, он участвовал и в ее выставке.
— Сейчас Айдан — одна из самых известных и успешных галеристок в нашей стране. Вы не случайно написали ее в детстве на лошадке на том портрете, который висит в Третьяковской галерее?..
— Да. (Смеется.) Действительно, никогда не думал о такой закономерности. Предвидел, наверное: Айдан будет на коне.
— Чем занимаются остальные две дочери?
— Алагёз — художник-керамист, и сейчас она занимается устройством центра имени своей бабушки Тамары-ханум в Москве. Еще одна дочь, Лариса, живет в Магнитогорске, мы с ней изредка видимся. У меня есть два внука — Кайхан и Дан.
— Мы увидим ваши работы в юбилейной выставке?
— Знаете, я не готовил что-то такое серьезное. Сейчас речь идет о творческом вечере в Третьяковской галерее. Часть работ будет оттуда, часть — моих собственных. Тут Айдан, уезжая в командировку, сказала: “Папа, мы с тобой должны что-то сделать”. Как-то затаенно она это сказала. Говорит: “Я жду тебя 1 декабря у себя в галерее”. Наверное, готовит сюрприз.
— Насколько известно, несколько лет назад вы уже выставлялись у нее? Как смотрелся академик в авангардной галерее?
— Да, была небольшая выставка. Серия итальянских пейзажей и как раз только что написанный портрет Ростроповича. Кажется, отзывы были ничего.
— Экспериментировать в живописи не боитесь?
— Нет, и думаю, еще приду к тому, чтобы поступить с холстом радикально.
Раздается очередной телефонный звонок. “Да, Поладик, приезжай, дорогой, посидим”. И уже мне: “Полад Бюль-Бюль оглы звонил — приедет из Баку на юбилей. Обещал прийти со Швыдким”. Сегодня у Таира Салахова будет много гостей, еще больше — поздравляющих. Мы тоже к ним присоединяемся.
