Что такое человеческая жизнь? Черточка между датой рождения и датой смерти на могильной плите. Но если с появлением человека на свет все ясно, даже маленькие дети знают, откуда он появляется, то куда он девается потом, не знает никто.
Пока не будут найдены ответы на все вопросы, связанные с уходом человека из жизни, смерть так и останется одной из загадок природы. И разгадывать ее надо начинать с помощью людей, которые постоянно имеют с ней дело, помогая гражданам обрести вечный покой.
Такую попытку предпринял корреспондент “МК”, устроившись могильщиком на один из столичных погостов.
Домодедовское кладбище недалеко от Москвы. В нескольких километрах — знаменитый аэропорт. То и дело заходят на посадку и поднимаются самолеты. Кладбище и само напоминает огромный аэродром. Тысячи могил, безграничное море крестов и гранита.
От ворот идет широкая заасфальтированная дорога, по которой можно проехать до удаленных участков. Вообще-то на машинах по кладбищу ездить нельзя, на воротах так и написано “Проезд запрещен!” Но это для нашего человека не указ.
Рядом с табличкой круглый год стоит мужичок с красным лицом и не менее красной повязкой на рукаве. Достаточно дать ему двадцатку, и он немедленно откроет ворота, даже если вы будете на танке.
Устроиться гробокопателем оказалось проще простого. Помог тот самый стражник у ворот.
— Найди Васильича, он сейчас на тракторе катается в районе 60-х участков. Люди ему всегда нужны.
— А оформляться надо будет?
— Зачем? Прописку у тебя здесь никто не спросит, жмурикам все равно, а другим тем более.
(В штате Домодедовского кладбища гробокопателей вообще нет. Есть смотрители территории, садовники и даже озеленители. А землекопы работают сдельно.)
Васильича я обнаружил возле большой кучи песка. Он оказался мужиком лет тридцати с огромными руками, недельной щетиной и красными глазами. Когда я подошел, он усердно загружал трактор песком.
— Две сотни за могилу, — сказал Васильич. — Рыть будешь с напарником, я тебе покажу. Только запомни: если запьешь, вылетишь отсюда к чертовой матери.
— Даже после работы с мужиками нельзя? — удивился я.
— Нельзя. Верхние товарищи меня дрючить будут, если я твою пьяную рожу на могилы пущу. Нам скандалы не нужны.
Я уже собирался последовать в служебный вагончик переодеться, как услышал за спиной грозный голос:
— Еще раз говорю — двести с могилы. Будут родственники совать — все в общак! Если заметим, крысятничаешь, закопаем прямо здесь! Все, иди...
Как и обещал, Васильич выделил мне напарника — сухонького невзрачного мужика неопределенного возраста по имени Дима. У него серые бесцветные глаза и туберкулезный кашель.
Мы роем могилы с двух концов. Димин край — ровный и аккуратный. Мой совершенно кривой. Копать тяжело и мучительно. Уже через полчаса начинают болеть почти все части тела. Слегка подмерзшую землю надо поддолбить ломиком, потом рыхлить штыковой лопатой, затем вычерпывать песок лопатой ковшовой.
Первая могила готова, пора приступать к следующей. Делаем небольшой перекур.
— Месяц назад у меня был бомжара в помощничках, — сплевывает, тяжело дыша, Дима. — Два дня отработал, потом в яму свалился, и кердык.
— Тут и зарыли?
— Не, все честь по чести: вызвали труповозку, ментов. Оприходовали как надо. И вообще, этих чушек здесь не хоронят, на Богородское везут. Там целый участок под них отведен.
— А солдат из Чечни здесь хоронят? Вроде кладбище-то новое.
— В Ховрине, на Перепечинском складывают, — криво ухмыльнулся Дима. — У меня друг там работает, оглох почти, целый день сплошные салюты. Зато за яму триста дают. Терпит, хочет дом в деревне купить.
Сам Дима в прошлом гаишник. Обычно гаишники — откормленные и вполне благополучные граждане. Пасутся себе на дорогах, останавливают машины (преимущественно фуры с нездешними номерами), покупают квартиры, дачи, иномарки, потом уходят на заслуженный отдых в какую-нибудь фирму. Но никак не могилы рыть.
— Нет тут никакой печальной истории, — Дима снова взялся за лопату. — Лет пять назад попал под сокращение. Я особо не кормился, почти все время сидел в кабинете, технический отдел. Слыхал про такой? Изучал ширину и глубину коллекторов, длину тормозного пути.
— От длины тормозного пути очень многое зависит…
— Перепадает всегда следователям и криминалистам. Они выезжают на место, с ними обо всем договариваются… В принципе я по профессии криминалист. Юридический окончил в 83-м. Катался с убойным отделом на всякие мочиловки. Потом трупы осточертели, ушел в ГАИ. Как в ментовке копейки получал, так и там ни гроша за душой не было. Видно, не ту специальность выбрал.
— Но могильщики тоже много не зарабатывают!
— Друга я здесь хоронил три года назад, Сашку. Он, как и я, был ментом. Уволили из органов, спился. Хорошо еще я узнал, что он помер, а то и похорон бы не было. Некому было бы его хоронить. Родители убрались годом раньше, жена давно уже забила. Я собрал по копейке с наших ребят — тех, кто служит, и уже уволившихся. Пробил место здесь, помогли местные мужики. Мы с ними помянули Сашку, разговорились. Они и предложили с ними работать.
Дима хоронит людей уже два с половиной года. К постоянному конвейеру из мертвых относится совершенно равнодушно.
— Я уже по гробу могу определить, что за человек был и какие у него родственники, — хвастался Дима. — Если типовой гробик — значит, нищета казанская: учителя там или инженеры. Чуть обивка получше, дерево другое — средний класс. Ну а если дуб или сосна карельская — бизнес своего выкормыша в последний путь провожает. Жди бутылку хорошей водки и минимум пятихаточку на чаевые.
— Ты боишься смерти?
Дима резко перестал копать. Лицо его сделалось суровым.
— Нет, — после недолгих раздумий ответил он. — Не боюсь. Я себе местечко уже тут зарезервировал. Классное такое местечко, рядом с забором, подальше от всех. Буду там отдыхать, летом греться, зимой челюстями стучать. Я за жизнь не держусь. Я готов в любой момент. И так зря землю полирую уже лет пять. Выберу гроб поприличней, лакированный и с ручками, вытолкну оттудова братка…
— Ты серьезно?
— А то!
Дима гортанно захохотал.
Часов с одиннадцати к кладбищу начинают тянуться похоронные процессии. Женщины в черных платках с заплаканными глазами, бледные от горя мужики, испуганные дети.
Привезли мальчишку лет шестнадцати. Как удалось понять из обрывков фраз, разбился на мотоцикле, пять дней лежал в коме. Врачи не смогли вытащить. Мать молчит, точно каменная, ни слезинки, ни вздоха. Оглядывает людей вокруг, но, кажется, никого не видит. Отец, наоборот, плачет, карябает ногтями по крышке гроба. Смотреть на это невыносимо.
Когда мы забрасываем землей уже зарытый холмик, к нам подходит один из родственников и протягивает деньги.
— Возьмите, мужики. Спасибо...
Первый порыв — отказаться. Но он быстро проходит, лишь только я вспоминаю грозного Васильича. Незаметно пересчитываю — тысяча рублей. Значит, шестьсот пойдут в общак.
В необходимости общака я убеждаюсь очень скоро. Следом хоронят старушку, пожилого профессора, грудного ребенка. На нас просто не обращают внимания. Правда, внук старушки сунул Диме пятьдесят рублей на бутылку.
Почти все кладбищенские труженики, несмотря на требования начальства, оказались людьми весьма пьющими. Каждый день ближе к вечеру они собирались в служебном вагончике. Там имеются стол, две скамьи, с которых очень легко сползать, тумба и пара обогревателей.
Когда поминки были в самом разгаре, старожилы принялись рассказывать мне страшные истории о том, как по ночам покойники вылезают из могил и гоняются за работниками кладбища. Дескать, нервы тут надо иметь железные, мы-то привыкли, не обращаем внимания, а ты новенький, долго не выдержишь.
Крики мертвых здесь слышали все. Обычно они кричат в воскресенье вечером. Сначала тихий, едва уловимый стон, потом натуральные вопли.
— Со стороны 60-х участков, где похоронен целый экипаж самолета, разбившегося лет десять назад, несется даже не крик, а плач, — жуя бутерброд с колбасой, заверил один из старожилов.
— Работал у нас тип, — присоединился другой ветеран лопаты. — Однажды в воскресенье он здесь день рождения отмечал. Посидели, выпили. Народ разбежался, а имениннику приспичило по кладбищу побродить. Дошел он до тех самых могил и видит — посетители там. Летчики в форме и девушка. Стоят возле памятников и вроде как плачут. Наш-то человек подумал: “Предложу-ка я им песочку купить или оградку установить”, — но как только они его заметили, прямо на глазах в землю ушли. Просто растворились… Как он орал! На следующий же день уволился.
— А сам-то ты крики мертвых слышал? — поинтересовался я.
— Было дело. Как-то раз я полкладбища обежал, искал, где ребенка оставили. Явственно слышу детский плач. Звонкий такой, отчаянный. Бегаю между могил, суечусь. Чувствую, плач идет из-за плиты рядом. Забегаю — никого. И сразу все стихло. А на плите надпись “Кирюша Соколов, 1988—89”. Видно, почувствовал меня и успокоился. Дети одиночества не переносят.
Вообще под хмельком некоторым копателям голоса слышатся довольно часто. Но поддатые трудяги, как ни странно, их не пугаются — напротив, отправляются на поиски покойников, которые якобы таким образом выходят с ними на связь.
Кстати, знаменитый врач-маньяк Алексей Сударушкин, который спасал одних безнадежно больных детей, а потом зверски убивал других, сидя в камере смертников, вспоминал: “Когда я вскрывал мертвых детей, слышал голоса: жалобные и плачущие. Сначала думал — слуховые галлюцинации. Потом разговорился с рабочими крематория. Они признались, что слышали крики душ, когда сжигали трупы. И у меня, стало быть, души младенцев плакали, им было больно. Я боялся сойти с ума. Но вскоре все прошло. Я привык к голосам и даже стал под них подстраиваться. Вводил трупу наркоз, и голоса исчезали. Тогда душам не было больно”.
Недавно один весьма пьяненький землекоп раскопал за два часа четыре могилы. Но местные дворняги подняли вдруг дикий лай, и сторожа вызвали милицию. Когда блюстители правопорядка поинтересовались у землекопа, зачем он вскрыл могилы, тот ответил, что хотел освободить девушку, спящую летаргическим сном в одном из гробов. Но ему не поверили. Заставили закопать все обратно и вытолкали вон.
Еще здесь любят пересказывать историю о том, как в самый первый год существования погоста местной шпане захотелось испытать собственную смелость. Их заводила поклялся пробежать по кладбищу голышом и вернуться с охапкой цветов. Разделся, врубил магнитофон и помчался в темноту. Пять минут спустя музыка оборвалась. Ребята искали его до рассвета. Но никого не нашли. Потом он вроде объявился, но про кладбищенскую затею ничего не помнил — память как отшибло.
В принципе землекопы, как я заметил, народ дружный. Но иной раз и между ними случаются битвы почище Куликовской. Например, год назад один могильщик, упившись до одури, стал призывать закапывать не только мертвых. Потом гонялся с киркой за старым кладбищенским псом по кличке Зарывай. Истошный собачий вопль согнал к вагончику мужиков. Завязалось настоящее побоище, из которого неповрежденным вышел разве что сам пес: про него в перепалке просто забыли.
На следующий день мы хоронили “братка”. Все было вполне цивильно. Только в конце церемонии самый свиноподобный провожающий заявил: “Короче, спи, Толян, мы тя, блин, никогда не забудем”.
После работы я не стал заходить в вагончик. Шел к выходу и у самых ворот заметил человека, на коленях стоявшего перед могилой. На памятнике — фотография улыбающегося мальчика с ямками на щечках, а под фотографией надпись “Киселев Коля, 1978—1989”.
Человек попытался встать и покачнулся. Тут я успел ему на помощь.
— Вам нехорошо?
Мужчина вздрогнул, обернулся.
— Молодой человек, — проговорил он, — вот стоит церковь, крест наверху, скажите, Бог существует?
— Раз церковь стоит, наверное, существует…— неуверенно сказал я.
— Если так, зачем он Коленьку у меня забрал?
— Я не знаю. Он чем-то болел?
— Нет, это я болел. Я крепко пил. Жена, Татьяна, умерла, когда Коле было три годика. Это я довел ее до смерти. Она вдруг начала чахнуть, уставать. Рентген показал опухоль. Сделали биопсию. Оказалось, опухоль злокачественная, уже метастазы дала.
— Операцию поздно было делать?
— За операцию с нас запросили почти пять тысяч баксов. Я в Минздрав позвонил, жалобу написал — сплошным матом, по-другому не получилось. Может, поэтому они и отреагировали. Отправили жену в Центр имени Блохина, но операцию так и не сделали. Сказали, поздно.
— Татьяна боялась смерти?
— Больше всего она боялась не смерти, а за Коленьку. Уже когда умирала в онкологии на Каширке, умоляла: “Ты только Кольку не бросай, заботься о нем, иначе не будет тебе от меня покоя. Я тебе во сне являться буду, жизни не дам”.
Мужчина остановился. Потер правой рукой в области сердца. В уголках глаз у него заблестели слезы.
— Однажды я напился, Коля стал укладывать меня спать, я взбесился и ударил его. Он забился в истерике… А утром… Утром я проснулся, встал… Коленька висел на ремне из моих брюк. На двери. Уже холодный.
— Да… — выдохнул я.
— Я тоже хотел повеситься, но смелости не хватило… В храм стал ходить, исповедоваться, все равно не помогает. Только здесь, у его могилы, во мне открывается что-то такое, что невозможно объяснить… Остается только плакать и верить, что еще будет возможность попросить прощения у близких на том свете. Если он, конечно, существует…
— А если нет?
— Как же нет, если Таня держит слово. Она является ко мне во сне, головой качает. Ни одной ночи спать не могу!.. Нет-нет, что-то должно быть еще… Если существует иной мир, то именно для того, чтоб одни люди, не успевшие на земле попросить прощения у других, смогли сделать это там.
В детстве многие видели ужастики о живых мертвецах, бродящих по кладбищам. Верхом мужества всегда считалось посетить погост ночью, в полнолуние. Поработав на Домодедовском кладбище, я убедился в старой как мир пословице: бояться надо не мертвых, а живых.
А кладбище, город мертвых, как ни странно, ничем не отличается от города живых. Каждый хочет занять там местечко поприличней, почище, поспокойней. Конечно, покойникам все равно, еще Высоцкий говорил: “мертвых квартирный вопрос не берет”. Но кладбища придумали живые.
