Вспоминаются теперь какие-то обидные мелочи…
Вот лежит он в палате на восьмерых, а забинтованная нога покоится на пьедестале из двух подушек телесного цвета. Потолок белый-белый, недавно выкрашенный, на тумбочке — цветы, яблоки, книжка Чейза, что притащил знакомый фотограф. Юра ждет маму — она приедет его кормить, а потом сдаст билеты до Евпатории: какая теперь Евпатория, не до отпуска ей…
Я скажу, что видел запись того момента в Коломне, а он скажет, как сам себе: “Неужели Бодак — это судьба?” — и потом сам не поверит, что говорил такое…
В парке Врачебно-физкультурного диспансера №1, что у Курского, тенисто и тихо. Словно не в городе. Вот ему уже разрешили гулять, и мы путешествуем между лип, и костыли его чуть поскрипывают, и пот выступает на лбу: июль, злополучное лето 1993 года.
Говорим ли мы о футболе? Что-то не помню… Вся футбольная Москва обсуждала в те дни один вопрос: умышленно ли нанесена ему эта страшная травма? Для Юры такого вопроса не было. Предупредил же его накануне Игорь Чугайнов: “Не езди, Юра, в Коломну, закоси…” А он не послушался, не придал значения.
“Закоси” — какое короткое злое слово…
Вот нога его в гипсе, бела ослепительно на зеленой траве, а поселок так удачно называется дачным, и бабушка зовет ужинать, а бычок Борька добродушно тыкается в живот, предлагает еще погулять. И электрички снуют мимо, и дальние поезда уносятся куда-то — в Париж, Варшаву, Берлин, где он бывал, а теперь вот ковыляет на костылях и разбирается в медицинских терминах почище иного эскулапа. Сколько уже было их, операций, а нога все болит, болит…
А президент “Динамо” Николай Толстых ходит в те дни с телохранителем, таким рыжим, невозмутимым парнем. В клуб приходят письма с угрозами…
Вспоминается свадьба в ресторане “Пекин”, все красивые и молодые. Динамовцы и торпедовцы, лихо отплясывающий Игорь Симутенков, Сережа Шустиков при галстуке, степенный и обаятельный, как голливудский актер. Величественный Константин Иванович Бесков с супругой. Юра танцует с Леной, и все кругом счастливы — счастливы и милы.
Вот он на “Динамо”, уже без костылей, старается скрыть, что прихрамывает; он в белом модном плаще, он идет по беговой дорожке за ворота. Шустикова только что заменили, и он ждет друга, и их объятия успевает запечатлеть фотокор…
Как-то он был у меня в редакции и подивился, сколько тут его фотографий. И я предложил: бери — и он заботливо разложил на столе старенькие большие конверты и аккуратно сложил черно-белые снимки его уже прошлой футбольной жизни.
Он боролся тогда за свои последние футбольные деньги с казанским “Рубином” и хотел, чтобы все было по-честному, законным порядком; он шел по судебным инстанциям, а я не верил в победу и побаивался за него.
Самое поразительное — что Юра ни о ком не говорил плохо, никого не ругал, не прикладывал от души, как всем нам свойственно, хотя бы разок на дню. Он и Бодаку пожал руку и не ворошил ту историю. В какой-то телепрограмме ему предложили: пожми Бодаку руку, а мы заснимем. И он согласился, пожал. Он не держал на него зла, он согласился, что травма была случайной…
Казанское дело тянулось долго. И однажды он позвонил и вполне буднично сообщил, что долг вернули сполна. А я удивился, а он удивился моему удивлению…
Теперь появились какие-то последние интервью с ним, где утверждается, что Тишков собирался взрывать систему… Что он был борцом…
А он просто хотел жить — и жил так, как научила мама. Он как-то ухитрился не испачкаться в околофутбольной грязи, не замараться, не стать жлобом; он был уверен, что все, абсолютно все можно решить по-человечески. Жила в нем какая-то детская вера в хорошее, и Юра не собирался прятать ее в глубь себя, и от этого за него становилось тревожно. Хотелось предостеречь, удержать, подсказать, но подсказывать было нечего…
10 января 2003 года, в пятницу, в пять часов вечера, в кафе на Маяковке, совсем рядом с “Пекином”, меня спросили:
— Может ли что-то измениться к лучшему в нашем футболе?
И я ответил, что нет, ничего — в обозримом будущем не изменится ничего.
А утром в субботу был звонок, и оказалось, что надо привыкать жить без Юры…
