В театре “Школа современной пьесы” в эти выходные был аншлаг. Наконец, после годичной подготовки, на сцену “вылетела” третья “Чайка” в постановке Иосифа Райхельгауза. На этот раз — классическая оперетта для драматических артистов. Уместно ли и возможно ли это в принципе: перевести столь серьезное и трагическое произведение на язык легкого жанра? Своими впечатлениями от финальной репетиции готова поделиться Оксана ГЕРАСИМОВА.
Композитор Александр Журбин, автор либретто Вадим Жук, постановщик Иосиф Райхельгауз.
Фактически, кроме имени пьесы и ее персонажей, от старой “Чайки” в мюзикле не осталось почти ничего. В первую очередь появились непременные участники оперетты — хор и балет. А маленький оркестрик расположился не в привычной яме, а возвысился над сценой на подвесной конструкции в виде помоста. И хотя это не есть специальный режиссерский ход, а всего лишь дефицит площадей, смотрится оригинально, хотя и рискованно.
Все сюжетные линии переведены в вокальные и танцевальные номера и адаптированы под современность даже с некоторым запасом. Чего стоит хотя бы дуэт Полины Андреевны (Марина Хазова) с доктором Дорном (Альберт Филозов): “Все женщины в конечном счете бабы, а бабы любят докторов”! Дальше — больше, мы увидим на сцене бедного молодого учителя Медведенко (Саид Багов), в последнем действии блистающего огромной трагической лысиной. Нина Заречная (Анжелика Волчкова) порадует зрителей белым платьем с феноменальными рукавами, подозрительно напоминающим смирительную рубашку, и блестящими вокально-хореографическими данными, а влюбленный в нее Константин Треплев (Олег Долин) на свидание явится с недвусмысленным пролетарским молотом. Будет и инвалидная коляска с сигналом, и солдафон-управляющий с арией “Не дам хомутов!”, и масса аналогичных приколов разной степени цензурной выдержанности.
Бесспорным украшением спектакля является Аркадина в исполнении Ирины Алферовой. Появление ее на подмостках знаменует настоящий кордебалет в вызывающих сиреневых пачках, и сама героиня по ходу пьесы не устает отпускать шуточки как в собственный сценический адрес, так и в адрес реального театра. И пускай верхние ноты вокала удаются ей не вполне, старается она очень мило и не забывает извиниться: не певица, мол, я, зато какая актриса, оцените! Наряды Серебряного века смотрятся на ней столь гармонично, что зал готов простить любые огрехи. Финал опереточной “Чайки” авторы единодушно переделали из трагического в оптимистический. Когда несчастный Константин в очередной раз уходит стреляться, из-за кулис звучит такая серия залпов, что задумываешься: уж не из пулемета ли он покончил с собой? Однако самоубийца немедленно появляется на сцене вновь — не только живой и невредимый, но и с откупоренным шампанским. А из зала неожиданно вылетает стая курлычущих чаек, и каждый из героев ловит свой потешного вида муляж, оставив еще парочку для желающих. Все пьют шампанское, а хор подводит итог: “Чтобы ружье не бабахало в акте последнем, / Просто не вешайте в первом акте ружья. / Пусть их стреляют в каком-то театре соседнем, / Будем считать, что у нас здесь трактовка своя”.
Осталось лишь понять, при чем здесь, собственно, Чехов, и почему его необходимо было “разлить на троих” — классического, акунинского и в виде оперетты? Авторы утверждают, что тройка — суть число, глубоко заложенное в русской народной традиции. В связи с этим нелишне будет вспомнить, что по той же традиции третий сын в семье неизменно оказывался дурачком, что, впрочем, только способствует приобретению им различных жизненных благ. Запросы авторов “Чайки. Классической оперетты” куда скромнее — они рассчитывают всего лишь на строчку в Книге рекордов Гиннесса. В день смерти Чехова все три действа будут сыграны на единой сцене единым актерским составом. И хочется пожелать им удачи — смелость художественного эксперимента, остроумный и заразительный рисунок спектакля, несомненно, заслуживают награды.
Что же до самого Антона Павловича, то при жизни он отличался склонностью к самоиронии и хорошим чувством юмора. Будем надеяться, в гробу не перевернется. Тем более что последний “птенец” — музыкальный — вылупился аккурат к столетней годовщине смерти писателя. Что в общем-то символично и служит лишним подтверждением тезиса о творческом бессмертии.
