Лиза Кожевникова стала первым в нашей истории олимпийским призером по фристайлу. Ее карьера оборвалась из-за травмы, но она так и не смогла окончательно бросить любимый образ жизни. Пережила глубокую депрессию, но потом взяла себя в руки и написала проникновенную книгу “Горные лыжи с самого начала”, получив за свой труд огромное моральное удовлетворение и ни копейки гонорара... Ныне Лиза — один из лучших спортивных комментаторов на нашем телевидении.
Мы встретились баре “Останкино”, пили сомнительный айриш-кофе и пытались вспомнить друг друга в 8-летнем возрасте — когда гонялись вместе на трассах Ленгор, ныне Воробьевых... “Слушай, а ты мало изменилась!” — срывается с языка, а Лиза не знает, радоваться или нет. В глазах по-прежнему нахальные искорки, но внутри с тех пор многое перевернулось... С тех пор, как она бросила горные лыжи и ушла во фристайл. Причем выбрала самую безумную дисциплину — могул. Холмы, трамплины, кошмар какой-то. А теперь так спокойно признается:
— Мне всегда было страшно. Представь ощущение, когда стоишь наверху, смотришь вниз и знаешь, что стоит неудачно вылететь с трамплина — разобьешся... А потом все равно, срываешься и летишь. Случается, падаешь...
— Ты много падала?
— Достаточно. Постепенно скапливались травмы, о некоторых я даже не знала. Коленки — мое вечное больное место. Их оперировали в ЦИТО, потом в Штатах все перешивали заново. Много лет жутко болела спина, а я каталась, пока не выяснилось, что у меня компрессионный перелом позвоночника...
— Что опаснее — могул или горнолые лыжи?
— В мире нет ни одного горнолыжника, который бы спустился по трассе могула. Хотя это всего 250—300 метров. И нет ни одного могулиста, который преодолел бы горнолыжный спуск уровня этапа Кубка мира. Я однажды попробовала спуститься по трассе в Китцбюэле. Женщины там вообще не выступают. Никогда не забуду жуткое ощущение под ногами — настоящий снег вперемежку с искусственнм, невероятно жесткм, скользким, хуже льда. Летишь, не можешь зацепиться за склон даже кантами новых лыж. И начинаешь понимать спортсменок, которые нарочно падают на соревнованиях, не в силах преодолеть свой страх... В общем, между могулистами и горнолыжниками только и общего, что лыжи да ботинки...
— Тебе не грустно смотреть в будущее, ведь интересней и насыщенней, чем было, наверное, уже не будет...
— Не люблю оглядываться назад. Знаешь, когда из-за травмы оборвалась моя спортивная карьера, я с таким трудом тогда вырвала себя из депрессии. И все же благодарна Боженьке за эти испытания... Я преодолела их, вышла замуж, родила дочь...
— Ты плакала от счастья, когда выиграла олимпийское “серебро”?
— Вероятно, недели через две, когда осознала, что произошло.
В нашей спортшколе на Ленгорах Лизин уход восприняли как авантюру. Мол, увел папа дочку и увел. У каждого спортивного родителя свои бзики. Но через два года выяснилось, что Кожевникова попала в сборную Союза и летит на Олимпиаду в Альбервиль...
Однако в 1992 году мы априори не попадали в число фаворитов. Хотя во фристайле судейство всегда было предвзятым.. В могуле — особенно. Скорость ведь определяет лишь 30% общего балла. Техника и качество прыжков оценивается отдельно. Так что от судей зависит все, как в фигурном катании. И вдруг Кожевникова выигрывает олимпийское “серебро”.И это был настоящий фурор. В горных лыжах Лизе едва ли светила такая карьера.
* * *
— Завидую тебе... Многим сотой доли таких сюжетов за всю жизнь не выпадает. Олимпийская медаль в 17 лет, и такая удивительная “лав стори”, что героини Оксаны Пушкиной обрыдаются от зависти. Все начиналось так красиво, на фоне горных вершин, закатов и рассветов в снежной пыли.
— Да, только закончилось трагедией — автокатастрофой на горном серпантине...
Лиза встретила Сергея Щуплецова, двукратного чемпиона мира, олимпийского призера Лиллехаммера — в 17 лет. Тогда еще он был “непуганым” мальчиком из Чусовой, восходящей звездой российского фристайла. Они вместе тренировались. Он был так же феерически талантлив, как легендарный Александр Жиров в горных лыжах. Его ждала такая же трагическая судьба...
Почему Сережу приворожила именно Лиза со своими зелеными глазами, многим девчонкам в команде хотелось понять. Они жутко ревновали, но чувствовали, что связь эта слишком сильна и вмешиваться бессмысленно... И все-таки они расстались...
— В спорте Щуплецов для меня навсегда останется эталоном, — признается Лиза. — Помню, как самозабвенно он доводил до совершенства каждый прыжок, каждое движение... Зрители молились на него, замирали со словами: “Щуплецов — это нечто...”
— Сколько лет вы были вместе?
— Четыре года. Но мы были слишком разными...
— Неужели тебе не больно было оставлять любимого человека, ведь такой любви могло больше не встретиться?
— Но ведь встретилась же... Я очень счастлива со своим мужем Ильей и маленькой дочкой.
— А тогда Сергей женился на француженке тебе назло?
— Я восприняла это именно так. Но Ингрид любила его какой-то космической любовью. Она даже выучила русский, чтобы общаться с ним на родном языке. Когда Сережа погиб, она сказала, что покончит с собой, если родственники не позволят похоронить его во Франции... Она потом была в России, мы встречались...
— Зачем?
— Она этого хотела. Она с самого начала знала обо мне. Понимала, что ее брак — это в каком-то смысле мой подарок ей. И была мне благодарна. Мы долго говорили, мне кажется, она вернулась домой успокоенной...
* * *
— Ты никогда не думала, что есть что-то роковое в гибели таких людей, как Жиров и Щуплецов, — совсем еще молодых, одаренных, в зените славы...
— Я чувствую, что это так... А когда еще и Херман Майер разбился, и тоже не на трассе — это была последняя капля. То, что он выжил, — чудо из чудес. У него было раздроблено все, берцовую кость собирали по кусочкам. Врачи не верили, что он вообще сможет ходить, а он уже 4 этапа Кубка мира после этого выиграл!
Думаю, в чем-то Херман и Сережа очень похожи... Таких людей я называю провокаторами.
— Почему провокаторами?
— Они постоянно испытывают на прочность свою удачу, как будто провоцируют судьбу. Люди, слишком одаренные от Бога, редко задумываются о цене своего успеха и редко ставят свечки в церкви...
— Вероятно, как и большинство экстремалов...
— Ты пойми: они не были экстремалами в спорте. Если человек первый раз встал на лыжи и поперся на черную трассу — он точно экстремал. А человек, который гоняет по таким трассам каждый день, — нормальный профессионал. Другое дело, что в реальной жизни такие люди не чувствуют под собой дороги...
* * *
Мы были на сборах, когда сообщили, что Щуплецов погиб. Помню лица ребят... Когда он уехал жить и кататься во Францию, многие стали относиться к нему прохладней. Не то чтобы разлюбили. Просто он сам изменился. Отдалился, что ли... Но вдруг в один миг все разборки показались такими мелкими и глупыми. Все плакали, кроме меня. Наверно, это был шок...
Только через полгода мы прилетели к нему на могилу всей командой. И вот тогда меня пробило. Все, что замерзло внутри, вдруг оттаяло, и стало очень тяжело и больно. Мы были такими разными, хотя добились равных успехов. У меня все происходило из долбежки — не благодаря, а вопреки. А он все чувствовал по наитию. Я в спорте все время что-то доказывала — себе и другим. А ему не надо было ничего доказывать. Я не могла закрыться в ракушке и жить одним лишь драйвом от прыжков и поворотов. А Щуплецов мог. Он этим дышал...
* * *
Лиза вписалась в спортивную журналистику легко. Позвонила на “НТВ+” и сказала: “Привет, я Лиза Кожевникова, хочу у вас работать!” — в полной уверенности, что ее немедленно зачислят в штат. Но пришлось пробиваться, как всем: перерыть кучу архивов, отсмотреть километры видеосъемок. Она пахала, как лошадь, но после долгого застоя так было даже лучше. Лиза завоевала эфир, как в свое время спортивный Олимп. Ее голос поначалу резал слух — после родного тембра Владимира Маслаченко, который бессменно комментировал горные лыжи много лет. Но после трансляций из Солт-Лейк-Сити Владимир Никитич не преминул отметить: “Никогда не думал, что такой вид спорта сможет комментировать женщина. Но Кожевникова смогла, признаю это и искренне за нее рад...”
— Твои заслуги в спорте сыграли какую-то роль в журналистской карьере?
— Помню, как в 2001 году меня отправили на чемпионат мира в Сан-Антон, это в Австрии. Сказали: вот тебе камера, оператор — и давай снимай материал обо всех горнолыжных звездах . Это при том, что вся эта публика — сборные Австрии, Швейцарии и т.д. — ограждаются от журналистов непробиваемой стеной. И тогда мои титулы стали пропуском к телам...
Интервью с Ингемаром Стенмарком я добивалась год. Как ни странно, он оказался совершенно адекватным человеком. Он как раз из тех людей, кто всегда отдавал должное тому, что с ним происходило, — своему успеху.
* * *
— Я уверена, ничего случайного с нами не происходит. Даже если ты ломаешь шею и становишься инвалидом. И сейчас, если бы мне выпал выбор — пережить заново травму и неудачную операцию или нет, я бы перенесла все это снова. Потому что, не выпади на мою долю этого испытания, никогда бы я не прочла столько книг, чтобы выбраться из депрессии, и с моей личностью не произошло бы такой серьезной эволюции.
— Я думаю, твоя эволюция началась с того момента, когда ты ушла из горных лыж во фристайл. Это была прихоть твоего отца?
— На самом деле это была идея моего тренера Заура Макеева. Он был близким другом нашей семьи, я знала его с трех лет. Он с раннего детства меня тренировал и, как только фристайл попал в олимпийскую программу и туда потекли денежки, решил, что надо незамедлительно там обосноваться. Конкуренции ведь не было. Пришлось, правда, сдавать какое-то бесконечное количество тестов на батуте, к чему я была совершенно не готова. Потому в сборную попала только года через два. Но мне ведь было тогда всего 15 лет!
Я считала, что фристайл — абсолютно кастрированный вид спорта, спорт-импотент, куда попадают исключительно неудачники из прыжков воду, гимнастики, акробатики и горных лыж — которые я в душе продолжала обожать. Я не хотела им изменять, но из-за поврежденного “ахилла” выбора не оставалось.
Мы ушли в могул вместе с Мариной Черкасовой, Марой — как все ее называли. В детстве вечно дрались, потом стали подругами. Заур строил перед нами наполеоновские планы. Мы с Марой слепо ему доверяли. Но у всякого тренера есть собственные амбиции. И прежде чем отпустить нас на Олимпиаду-92 (я на тот момент уже выиграла 4 этапа Кубка мира), Заур выставил сборной свои условия. Иначе, мол, девочки никуда не поедут.
— В его власти было вас не пустить?
— О да... Заур имел на нас огромное влияние. Он к тому же осетин, умение подавлять чужую волю у него в крови. И когда его условия не приняли, он сказал: ну и ладно, девочки, у вас еще будет куча других Олимпиад... И тогда я решила ехать в Альбервиль без Заура. А Мара осталась и до сих пор не может этого забыть. Тогда она считала, что именно я отняла у нее шанс...
— Но она ведь тоже могла поехать...
— Могла, но слишком зависела от Заура. Я оказалась сильней. Сказала, что еду тренироваться со сборной, а с ним больше ничего общего иметь не хочу. Разрыв был болезненным. Мне только исполнилось шестнадцать, впереди висела незаконченная школа, кроме того, Заур начал против меня интриговать. Он давил на то, что вылепил меня с нуля, и это правда. А я его предала. Но ведь у меня была своя жизнь, и я не хотела мучиться ради его интересов, просто не понимала: мне-то зачем это нужно?! И я ушла в сборную. Приезжала домой на пару месяцев в году, абсолютно вымотанная. На учебу сил вообще не оставалось.
1991 год оказался одновременно годом выпуска и подготовки к Олимпиаде. Меня пытались освободить от экзаменов, и я была готова согласиться. Но папа тогда сказал: “Ты представь, как будешь чувствовать себя с бумажкой “прослушал курс”, словно какой-то неполноценный человек...” И я поняла, что он прав. Напряглась и сдала все за два месяца. Спала из них, наверное, ночей пятнадцать, но школу я окончила без троек, чем горжусь...
Но худшее было впереди. Я ведь отказалась от родной команды “Трудовые резервы” (на тот момент уже МГФСО). И оказалась меж двух огней — руководством сборной Союза и Макеевым. Как я это выдержала, не знаю, но думаю, это был подвиг. Ведь спортсмены, как правило, совершенно аморфные, безвольные создания. Их кормят, возят на тренировки и обратно, за них думают другие... А в моей ситуации требовалось самостоятельное решение. За 90 процентов провала я должна была отвечать сама. И я пошла на это, хотя Заур давил на меня до конца. Это была тихая травля, я лишилась всех друзей.
— А как же отец, неужели он не мог тебя защитить? В конце концов Заур ведь был его другом...
— На тот момент уже нет. Отец был на моей стороне. Он был единственным человеком, с кем я могла в ту минуту посоветоваться... Удивительное дело, но я до последнего момента верила, что, несмотря ни на что, Заур перед Олимпиадой все-таки позвонит мне, пожелает удачи. Ведь он же постоянно бил себя в грудь и кричал: “Вы мои дети! Я сына своего не так люблю, как вас, я с вами больше времени провожу!” Но он не позвонил.
Забавно. Когда я летела домой, сжав в руке свою медальку, такую красивую — хрустальную в серебряной оправе, — старший тренер сборной Константин Данилов, на редкость прозорливый человек, вдруг шепнул: “Поверь, когда ты приедешь в Москву, первый, кого ты увидишь в аэропорту, будет Макеев”. Так оно и случилось... Заур стоял в зале прилета с букетами роз.
Собственно, я человек незлобивый и кознями в ответ заниматься не собиралась. Вплоть до следующей Олимпиады мы нормально отработали с ним вместе, как ни в чем не бывало, вполне осознавая амбиции друг друга.
— Заур все-таки зауважал тебя как личность?
— Думаю, этого не случилось до сих пор. При первой же возможности он от меня избавился. После травмы, которая на самом деле просто стала предлогом. Потому что при желании вернуться и восстановиться можно всегда — глядя на Майера, я в этом убедилась. Но если 4 года назад я бы метала громы и молнии: мол, вы не понимаете, какая это трагедия, когда у спортсмена пустыня впереди! — то теперь... Я сама три года эволюцию этого чувства переживала, пока не поняла: глуп тот человек, который так из-за этого страдает...
