“Ударник оркестра — не женская профессия. Сколько камней изгрызла, чтобы достичь мало-мальского результата...” Однако, бросив с усмешкой, что “в барабан бить — не дрова рубить”, заслуженная артистка России Алла Мамыко 25 и 26 февраля выдаст сложнейшие по технологии соло на малом барабане в Десятой симфонии Шостаковича и в знаменитом “Болеро” Равеля (концерт Госоркестра в Питерской филармонии).
ИЗ ДОСЬЕ “МК”
Алла Мамыко родилась в Москве. Отец ее, офицер Советской Армии, отдал дочку в музыкальную школу. Затем — Гнесинка, консерватория, первые шишки на запястье от интенсивных тренировок, поступление в штат Госоркестра (1980). Там по сей день и служит. Всегда востребована; недавно ей снова предложили свалить на ПМЖ за рубеж (Высшая школа искусств, Гонконг). И снова отказалась. Муж — Борис Степанов — тоже известный ударник Госоркестра. Взрослая дочь — дизайнер.
— Бытует стереотип, что раз женщина дирижер или ударник, так непременно она мужеподобная феминистка с лесбийскими замашками... Во время учебы в консе с юношами проблем не было?
— Ага. С юношами? Да я, может, потому и пошла учиться, что там были одни юноши! И с детства все приятели мои — парни-драчуны, а не девочки с куколками.
— Так много поклонников?
— Всю жизнь мне кого-нибудь приписывали в любовники. Дирижеров разных... Хотя ничего похожего и близко не было! Еще в консерватории один из наших ударников сказал: “Вы к Алле? Нет! Она — музейный экспонат! И к ней не приставать!!!” Оберегали. Так и выучила, что я — “экспонат”. Репутацию надо поддерживать.
— Кстати, о муже...
— Все удивляются: как вы, мол, можете вместе существовать и дома, и на концертах, и на гастролях, и... везде? Не-зна-ю! Нет рецепта! Наверное, это заслуга его характера. Заметьте: не моего. Еще спросите, кто из нас лучше играет...
— А дочь как относится к вашему “ударному дуэту”?
— Да плохо! Говорит: “Работаете, как пахари на земле. Я так не хочу!” Но при этом сама сидит за компьютером денно и нощно...
Тут как-то Алле Константиновне предложили все бросить и уйти в рекламную фирму. Мол, такая она коммуникабельная. Может, лет двадцать назад и ушла бы. Но раз ступив на этот путь...
— До сих пор помню каждую ноту, которую я извлекла на конкурсе в Госоркестр. Играли финал скрипичного концерта Чайковского... Это сейчас легко рассказывать. А тогда все отговаривали: куда ты, девочка, лезешь? Там мужики двухметрового роста с зелеными лицами сидят! Одна-две ошибки и — на вылет!
— Евгений Федорович Светланов был жестким человеком...
— Да. Это Ростропович мог подойти, обнять, поцеловать. Светланов — нет. Человек-солнце: всегда был недосягаем.
— И не было от него нареканий в ваш адрес?
— Он брал людей, которым доверял. Приятно вспомнить, что такой гений меня хвалил... Допустим, 21 раз день за днем играли в Германии “лезгинку” Хачатуряна, которая начинается оглушительным соло малого барабана в кавказской стилизации. Светланов давал мне четыре такта, духовые подхватывали тему, а сам через некоторое время потихоньку уходил со сцены, говоря мне: ты будешь моим дирижером! Это был его кунштюк, изюмина... Ведь в нашей профессии не должен быть виден мученический труд, который стоит за легким и искристым исполнением...
— Как этого добиться: рюмочку опрокинуть перед выходом?
— Да что вы! Многие люди исключительного таланта на этом горели. А на гастролях и драки бывали, и били стекла в отелях... Думаешь: много не буду, а так, чуточку приму, и пойдет!.. Но ничего не “идет”.
— Я смотрю, вы в брючном костюме. Так и выступаете?
— Мы же не хор, который стоит стеной близнецами... В оркестре одна играет на арфе, другая — на флейте... На флейте удобно без рукава играть, а на арфе, наоборот, с широким рукавом...
— Но были случаи, когда женщина одевалась слишком ярко и нехорошо возбуждала дирижера?
— У нас была скрипачка одна, которая очень любила не одеваться, а раздеваться... Вот. В конечном итоге она давным-давно не работает в Госоркестре.
— Понятно. Она оказалась больше моделью, чем музыкантом.
— Если бы моделью. Это бы смягчало ситуацию. Но это не совсем так... Есть принцип допустимого в серьезном искусстве. Ну не в трусиках же выходить?!
— Но ногти-то у вас налачены красным. Кстати, ручки застрахованы?
— Живи я в другой стране мира, то застраховала бы, но у нас... Вот застрахуешь, а потом... непременно сломаешь. Так лучше и не надо. Неосознанная провокация.
— А как насчет спорта, спецтренировок?
— Когда-то давно один мой знакомый ударник Сережа Павлов пережил инфаркт. А ему всего-то было 36 лет. И что? Стал заниматься бегом. Все мне хвастал: “Вот, Алла, я 25 километров пробежал!” Я отвечаю: “Ну к чему так надрываться?” А он: “Нет, укрепляю сердце!” В итоге — инсульт, и Сергей умер. Не надо заблуждений! Спорт очень часто идет во вред. И у меня были гантельки, поднимала их, но все это не имеет значения. А вот когда гидроусилитель руля вышел из строя на третий день после покупки машины — о-о! вот тут такой спорт начался!
— Но дома у вас есть установка? И соседи вешаются?
— Занимаюсь. Но не на полную катушку. Все заглушено: палочки — резиновые, барабаны — глухие. Нет, соседей не мучаю. И потом, не только соседи, а свои же оркестранты могут раздражаться от мощной дроби... Был случай, когда один ударник швырнул колотушкой от барабана в голову кому-то из вторых скрипок. Его взбесило, что скрипач все время оборачивался, кривился, затыкал уши ватой... И ладно барабан. К тарелкам привыкнуть еще сложнее. Тарелочник не может играть “под себя”! Ему громко надо! А перед ним арфистка сидит... Ну, те уж традиционно на одно ухо глухие...
— Вы, надеюсь, не швыряетесь, а если так, поделитесь каким-то своим сильным впечатлением в музыке...
— Есть такое. Я принимала участие в премьере 15-й симфонии Дмитрия Дмитриевича Шостаковича в Москве, в Пятой студии Дома звукозаписи (70-е годы). И опыта большого тогда не было. Общеизвестно, что ударные в музыке Шостаковича обладают большой смысловой значимостью. Вот он и написал в одной из частей своеобразное “бряцанье костей”. Он хотел чего-то мистического, смертельного... Поставили все инструменты в кружок, и я сыграла. Дмитрий Дмитриевич был в восторге. И для меня его похвала стала путевкой в жизнь; все сразу начали замечать.
— А что он говорил при этом?
— Ой, он почти ничего не говорил. Насколько я его запомнила, он на вопрос “Дмитрий Дмитриевич, ну как вам?”, отвечал: “Мне очень нравится...” Ему все нравилось. Больной совсем был. Еле-еле ходил. Но сына своего Максима выучил, как надо дирижировать симфониями. Знаете, как в Германии реагировали на Шостаковичей? Там они тоже не лыком шиты. Вот объявляют: “Симфония Дмитрия Шостаковича, дирижирует Максим Шостакович, играет Дмитрий Шостакович (внук)”. Сын и внук выходят, а зал весь тут же встает! Максим-то был очень похож на отца: профиль орлиный, очки... Это сейчас у него линзы... Я его года полтора назад видела, он меня узнал и кричит: “О! Я тебе пришлю ноты потрясающие одного американского автора! Концерт для ударных инструментов! Сам не могу продирижировать, но тебе пришлю! И ты учи!” Вот год прошел, но так ничего и не прислал.
