23 февраля одни будут гулять по поводу Дня защитника Отечества, другие — по случаю юбилея самого заслуженного Мюнхгаузена — Олега Янковского. И самого закрытого артиста — полной противоположности своего экранного героя. Этот интересный мужчина с загадочным прищуром мог бы претендовать на победу в номинации “самый большой молчун”. Потому что так, как на экране или на сцене молчит Янковский, не умеет молчать никто. Его молчание — это не пауза. Это целая жизнь. Его молчание — настоящее золото.
Мы долго думали и решили, что интервью с таким артистом можно доверить только начинающему журналисту. Им оказался Леонид Ярмольник — самый энергичный, самый заводной и фантазийный друг Янковского. Он купил себе диктофон “Панасоник”, и мы ему сказали: “Вперед!”
1. — Я впервые беру интервью. Еще неизвестно, как карьера сложится. Начну с детских вопросов. У тебя сын — Филипп. Ты жалеешь, что у тебя один ребенок?
— Что по этому поводу философствовать? Так сложилось. Это сейчас мы можем выбирать и распоряжаться своей судьбой. А тогда нас выбирали обстоятельства. В свое время мы с Людой в Саратове шесть с половиной лет жили в общежитии... А потом я уехал в Москву, она осталась работать в Саратове. Мотался между двумя городами. И слава богу, что есть Филипп...
Это сильное ощущение — твое продолжение в твоем ребенке. Тогда забот и тревог еще больше — за себя, за жену, а тут еще за внуков, за внучку и за невестку. А с другой стороны, происходит какая-то подзарядка. Хотя “подзарядка” тут не то слово. Это положительные эмоции, которые я с ними получаю за один уик-энд.
— Это самое важное лекарство от эгоизма, который присущ нашему брату артисту, когда ты погружен только в себя?..
— Вот этого, я тебя перебью сразу, у меня никогда не было. Я всегда хотел думать о ближнем...
— Сегодня это уже вопрос решенный — Филипп в лучших своих проявлениях поддерживает честь фамилии. А был ли период, когда вы, как многие артисты, отговаривали его идти в эту профессию?
— Я не скрою, что для меня это были тревожные годы. Хотя вот как-то сообразили два образования — актерское, у Табакова, и второе — режиссерское — во ВГИКе.
— Как ты думаешь, ему труднее, чем тебе?
— Труднее.
— У тебя дома живет кот Джаз. И вот когда он заболел, я видел, как ты сидел в ветеринарной лечебнице у его “постели”.
— В тот тяжелый период взять его и отвезти в клинику в машине было просто невозможно. Теперь он уже спокойно обнюхал машину, можно взять его в охапку, с собой увезти в Москву. И сразу комфортно становится на душе, когда мы все садимся в автомобиль — и внуки, и кот, и супруга... И потом этот арабский кот с зелеными глазами какой-то космический...
— Много лет назад ты с Сашкой Абдуловым пришел ко мне на Трубную, и кто-то не закрыл входную дверь. А у меня был скотчтерьер, которого звали Чемодан.
— Потом мы сидим, и я говорю: где же пес? Все кричали: “Чемодан!”
— В тот день прохожие Цветного бульвара и всех прилегающих переулков были поражены, потому что бегали Ярмольник, Абдулов и Янковский и с дурными лицами искали чемодан.
— Потом подключили мальчишек. И нашли его где-то на троллейбусной остановке. После этого я прозвал его туристом.
2. — Мы с тобой из того времени, когда вся культура финансировалась государством. Государственные деньги, и немалые, вкладывались и в кино, и в артистов.
— В артистов... Давай поспорим.
— Я знал, что ты так скажешь, потому что мы очень часто с тобой вспоминали, например, картину “Тот самый Мюнхгаузен”. Я играл твоего сына. Ну, помнишь, у меня была ставка небольшая.
— 16 рублей 50 копеек.
— За всю картину я получил рублей не то 700, не то 800. А ты уже тогда был самый высокооплачиваемый артист — получил в районе 3,5 тысячи. А сегодня, скажи честно, если бы тебе было 20 лет, ты бы пошел в артисты?
— Самое страшное — вот это рациональное: пошел бы, не пошел. К большому сожалению, это делает и талантливый человек, и многие, не обладающие талантом.
— Вот я помню, что всегда хотел быть артистом.
— А я даже не знал, что это профессия. Я думал, что артисты — какие-то отдельные люди. В послевоенные годы о такой романтической профессии не мечтал. Хотя брат, старший брат, Ростислав (народный артист СССР. — Л.Я.) ходил в самодеятельность, занимался. А я — нет. Меня все больше глупости интересовали.
— У меня такое ощущение, будто ты пришел в актерскую профессию как бы из другой области, из другого мира.
— Я сейчас тебе скажу страшную вещь: я очень рад, что у меня вообще никакой школы нет. Общаясь со своими коллегами, понимаешь, что у них есть какая-то школа, присутствует некая сделанность. А задача школы угадать и освободить личность, насколько это нужно. Но не определяет за четыре года школа ни-че-го. Потому что ты уходишь, закончив институт, и оказываешься в театре, где исповедуют другое, а в кинематографе — третье и т.д. Поэтому не надо всей этой школы. Я учился четыре года в театральном училище. Но школа все равно была только после большого перерыва. Если ты нормальный человек, то понимаешь, что сегодня общение с хорошим артистом, партнером, с хорошим, со средним режиссером и даже с плохим — это уже школа.
— Ты сделал очень много ролей, которые стали хрестоматией нашего искусства. А есть ли роли, которые сделали тебя?
— Я думаю, что это роль в фильме “Служили два товарища”. Я очень люблю эту картину, она не стареет, мудрая такая, чистая. Я недавно посмотрел ее и проанализировал, с чего начинал. Я, провинциал из Саратова, в главной роли, а роль-то совсем такая молчаливая. Вот Ролан Быков много играет, а у меня слов мало. “Что же мне делать?” — думал я. И помню, режиссер Карелов бросил такую реплику: “А ничего делать не надо, ты просто смотри и оценивай”. И что-то подсознательное щелкнуло во мне. Я подумал, что смотреть-то надо осознанно. Но это качество — смотреть — я стал потом развивать; смотреть — и во взгляде привносить что-то свое. Потому что просто смотреть — это глупая затея, смотреть как бы изнутри себя — другое... Я еще вспомнил книги Станиславского, и там было написано: “Перевоплощение — это “я” в предлагаемых обстоятельствах. Взгляд изнутри”. Я играл свой взгляд изнутри, смотрел на все с позиции времени.
— Тебе чаще везло, чем не везло. И поэтому сыграл от алкоголика до царя: разведчика, царедворца, любовника, сказочника, эмигранта.
— Одна из любимых сейчас — это Петр Первый в “Шуте Балакиреве”. Вот та боль, которой можно поделиться со зрителями. “Господи, помоги ты нам еще раз”, — обращаюсь я к ним с монологом. Ведь живут поколения после Петра Первого, живу я в XXI веке, а чего-то в России все не так и не так. Хотя, может быть, через 25 лет все будет идеально. Почувствовать контакт своей нервной системы с требованиями, с болью зала... — вот это, может быть, самый определяющий момент “Шута”.
— В кино ты совершал чудеса. Если бы ты был волшебником, что бы сделал в первую очередь?
— Самое смешное: ты задал вопрос, а я, артист, сыгравший эту роль, даже растерялся. Поэтому я отвечу тебе: есть соты с пчелами... В общем, чтобы был близкий круг моих родных, моих друзей, чтобы было все хорошо. А если так подумает каждый, может быть, какое-то чудо и произойдет.
3. — Ты не сразу на это решился, но все же снял замечательную картину “Приходи на меня посмотреть”. Хочешь еще снимать?
— Хочу.
— Есть определенные планы?
— Нет еще. Спасибо сорежиссеру Михаилу Аграновичу: он взял весь организационно-технический изматывающий труд на себя. Я же занимался всем красивым — актерами. И вот чего мне хотелось от актеров — так это отсутствия школы. Я сам это исповедую.
— А у кого из западных режиссеров ты хотел бы сниматься?
— Чего мечтать-то? Мы никогда не снимемся в главных ролях. Взять вот и пригласить бы Ярмольника, Абдулова, Янковского... Уверяю: наши будут — третья-четвертая роль и то со знанием языка, которым мы плохо владеем. А мечтать? Если только глухонемого сыграть. Конечно, мечтал бы сняться с Де Ниро. К большому сожалению, не выйдет, место занято, туда не пустят.
— Мы оба с тобой знакомы с Де Ниро, общались несколько раз. А нас он знает только потому, что нас ему представили. Ему сказали, что мы артисты.
— Конечно. Мы в одном павильоне с ним снимались. Он — в “Однажды в Америке”, я — в “Ностальгии”. Он еще представляет меня, но не более того.
— Тебя это как-то унижает?
— Я по этому поводу даже как-то... Суета это все. С 1973 года я в Москве. А что касается мира, я не “закладывал в компьютер” лишнюю информацию, так сложилось. В такой ситуации оказались не только мы, но и французское кино, и итальянское.
— Американцы попкорном задавили?
— Да нет, не попкорном (это копейки). А в том смысле...
— Да, в том смысле, что они вложили в киноиндустрию такое количество денег...
— И понятно, что это на уровне нефти. Только у нас нефть — быстрее, газ — быстрее, а кино — потом. А эта индустрия мощная. Теперь все — поезд ушел.
— Снимаясь у Тарковского в советские времена, ты одним из первых уехал из страны надолго. У тебя не было желания остаться?
— Никогда. Я даже объяснить, почему, не могу. Просто в голову мне не приходило.
— Не нужен нам берег турецкий...
— И Африка нам не нужна...
— Знаешь, почему я задал этот вопрос? Сегодня мы можем обо всем говорить, но многие считают, что опять появляется цензура...
— Цензура не появляется, кроме газет, где она появляется... Все, что можно, говорят. И такое говорят... что волосы дыбом...
— Что труднее — быть во власти или изображать власть на экране?
— Конечно, реально во власти. Это тяжелое дело. Я никогда не забуду загорелого президента в майке, которому все неправильно сообщили по поводу гибели подлодки “Курск”. Это было невероятно: загорелый, готовый к работе президент говорит: “Мы разберемся. Все нормально. Идет спасение”. Если б он знал тогда, какой это уровень бедствия!..
Власть... Я не поднимаю трубку: если поднять ее — страшно будет. С “Ленфильма” звонят — предлагают роль Брежнева. На что супруга моя сказала: “Если бы было 1 апреля, я бы поняла, что это шутка”. Или вот у меня было предложение: картина называется “Сталин”. Я отказался. Лет через 30—50, когда уйдет поколение, которое с ним шло, исповедовало его идеологию... эта фигура тоже будет исследована по-другому, как Ленин, как Гитлер.
— Тогда про климат в стране: ты считаешь, все будет хорошо?
— ... Умом Россию не понять. Люди не хотят одного — созидания. В горе — собираемся, а в созидании не можем найти общего языка. Мы начинаем раздираться, нам не нравится нейтральность, конструктивный подход...
4. — Хорошо, возвращаемся домой. Вот у вас кто в доме хозяин?
— Жена.
— Ты подкаблучник или нет?
— Что за слово?
— В бытовом смысле. То есть ты можешь предлагать что угодно, но будет то, что говорит женщина. У тебя их две сейчас — жена и невестка.
— В организме есть много разных сосудов. Но одна артерия — главная. И они это понимают прекрасно. Я подыграю, соглашусь, замолчу, но, конечно, артерия — я. Пока главная.
— Я в свое время показывал предметы, изображая их характер, — чайник, цыпленок табака. По своей динамике ты больше всего на какой аппарат похож? Про холодильник я не говорю...
— Думаю, что на “Жигули”.
— Ты прав. То есть ты с ручной коробкой...
— Где-то на четвертой передаче... Где-то пауза должна быть... Ломаться, заедать... Но обязательно двигаться вперед.
— А бывает, что ты утром просыпаешься и в первую секунду думаешь: что сегодня делать?
— Я этого не говорил никогда, но это чувствую, когда вдруг случаются перерывы в нашей профессии. Мы больные люди. А вдруг, думаешь, востребованности не будет? Если все это возникнет, я не знаю, что делать. Паника!
— И часто такое бывает?
— Я бы хотел, чтобы этого не было. Никогда. Такое трудно пережить.
— Отдыхать не умеешь?
— Нет.
— Получается, что ты в жизни не все умеешь.
— Я — нет, я ничему не научился... Идиотизм, которым я занимаюсь — актерской профессией... Больше я ничего не умею.
— А готовить ты умеешь?
— Зачем ты так говоришь? Ты же сам спалил наш шашлык...
— Мы сейчас не про меня... Мы остановились на том, что ты готовить не умеешь.
— Я помню, когда в Саратове ждал Люду после спектакля, я всегда готовился и варил супчик с фрикадельками. Отваривается косточка, ребрышки, помидорчик, и потом, значит...
— Подожди, а фрикадельки ты как, вручную, что ли, катаешь?
— Да, катаю. Делаю мясной фарш, добавляю укропчик. Очень вкусно.
— Что еще? Яичница. Ты любишь глазунью или болтанку?
— Я люблю глазунью жиденькую. Взять грузинский лаваш у Гомиашвили. Но это — реклама! Лаваша!
— Твой стиль жизни — тишина, покой? Или гам, много народа?
— Скорее первое. Я вообще люблю такое состояние: семья легла спать. Вчера приехал после спектакля — внук не спал, внучка тоже, Люда не спала — все ждали. Я приехал с хорошим ощущением после спектакля. Потом все стали располагаться по комнатам, я зашел в свой кабинет и почувствовал покой. Это ощущение затылка, спинного мозга, и Джаз пошел храпеть, а ведь он такой говорящий кот. Иногда может достать просто. Сон не шел. В 12 часов ночи посмотрел в окно — такая зимняя Швейцария в России. Вот момент наслаждения.
— Что все в жизни правильно?..
— Нет, это достоинство возраста. В 20—30 лет это понять нельзя, в 40 — тоже хотелось бы куда-нибудь отвалить, уехать. А тут я получаю наслаждение от этого ощущения.
5. — Ты человек на своем месте — никогда не занимал чужого места, никогда никому не завидовал.
— Абсолютно никому.
— Имея такой кредит доверия и уверенность окружающих в твоей совестливости, честности, порядочности, знании жизни, почему ты не стал депутатом?
— Если иметь банк какой-то или дело, то можно заняться. Да я и прошел те этапы, когда меня просили быть министром культуры и депутатом. Как-то так Бог уберег в этом смысле. И семья. Я прислушивался к близким, родным, что этого делать не надо. Ты делаешь свое дело — делай его. Я сейчас никого не осуждаю, у каждого свой выбор. Только я смотрю: многие из мира науки, искусства, литературы, театра потеряли все — и там, и здесь. И как последние судороги — подавай им “президента”.
— Что для тебя предпочтительнее: власть женщины над тобой или искусства?
— Женщина точно может победить. Мне просто повезло, тоже счастливый случай. Мы с женой вместе очень долго, потому что если было бы какое-то давление, то я ускользнул бы как рыба.
— Дурацкий вопрос, надеюсь, что ты не обидишься. Идешь по улице и видишь девушку... или ты вспоминаешь, что ты Олег Янковский, что у тебя тебя внуки...
— Вот так сразу?
— И как ты распоряжаешься этим состоянием?
— Кто-то иногда зажигает искру в глазах. Конечно, надо соответствовать, но разгуляться невозможно. Ты спросил, что я влюбчивый, — да, я влюбчивый.
— Что человеку нужно для счастья?
— Прожить жизнь. Может, абсолютно счастливые люди ехали в том вагоне метро. А потом — жуткий список. Все от Господа Бога — и быть счастливым тоже.
6. — В день своего юбилея на сцене “Ленкома” ты будешь играть спектакль “Все оплачено”. Там есть очень прямые параллели про человека самодостаточного, властного, который может позволить себе все. Как ты думаешь, сколько денег нужно человеку, чтобы быть счастливым?
— Я не отвечу на этот вопрос. Я был счастлив, когда мы получали по 54 рубля. Я счастлив, получая и другие гонорары теперь. Вопрос в другом: относительно этого спектакля. Коллеги мои решили подарить мне возможность сыграть на юбилей спектакль, но в прессе нас обвиняют, что это легкомысленная пьеса, а нам и хотелось легкомысленную... Иметь возможность говорить не всерьез, но о главном, сложив свою судьбу и, так сказать, вещи, относящиеся к таким категориям, как жизнь, дружба, предательство...
— А у тебя нет ощущения, что часть страны будет праздновать День защитника Отечества, а часть — день рождения Олега Янковского? По значимости эти два праздника почти сопоставимы.
— Хороший вопрос, только надо его правильно сформулировать, чтобы его тоже правильно поняли. Наверное, армия защищает Отечество, а врачи сохраняют жизнь. И, может быть, духовная и нравственная защита общества — одна из самых главных. Потому что безнравственный врач, учитель, артист, писатель, политик — это страшно. Мы принадлежим к этому лагерю. Нам нельзя ошибаться! Если я со своей прожитой частью жизни помогаю людям, помогают мои картины — о Мюнхгаузене, “Служили два товарища”, а кому-то “Обыкновенное чудо”, — это прекрасно.
— Счастливчики, которые будут на твоем юбилейном спектакле “Все оплачено”, получат очень знаковый сувенир — зонтик Янковского, на котором будет написано: “Янковский — 60”...
— 60 — не будет. Будет автограф, который я даю, фото и надпись — 32 февраля...
— 32 февраля — это для тех, кто классику знает хорошо. Тот самый Мюнхгаузен боролся за 32 мая — он хотел подарить людям еще один день в году.
— В моем случае даже получается больше.
— И это уже совсем большая наглость самого главного Мюнхгаузена страны — Олега Янковского: он дарит не один , а три дня в високосный год и четыре — в обычный. Спасибо тебе за перспективы, за сказку... Я как журналист нахожусь в исключительном положении, потому что у любого другого журналиста...
— А какой ты получишь гонорар?
