Женщина-легенда. Она могла влюбить в себя кого угодно. Играла большими политиками с обаянием домашней кошки. Актриса Татьяна Окуневская всегда знала себе цену. Замужество за придворным советским писателем Борисом Горбатовым не принесло ей счастья, а дружба с не менее известным поэтом Константином Симоновым закончилась абсолютной ненавистью. Королева черно-белого кино играла и в пропагандистских советских картинах — “Пышка”, “Горячие денечки”, “Ночной патруль”, и в классике — “Майская ночь”. Последняя известная широкому зрителю киноработа — роль бабушки героини Литвиновой в сериале Александра Митты “Граница. Таежный роман”. Накануне 90-летия актрисы мы встретились с ее дочерью Ингой Суходрев.
Ее книга “Татьянин день” начинается цитатой Уильяма Блейка: “В горстке праха — бесконечность”. 3 марта она могла отметить свой 90-й день рождения, но два года назад — ушла. В бесконечность.
Кинокрасавица 30-х, в которую послушно и безнадежно влюбилось мужское население советской родины, была замужем за режиссером Дмитрием Варламовым и писателем Борисом Горбатовым. Но обоих в своей книге воспоминаний она изничтожила фактами и эпитетами. Ей дарили жизни, бриллианты, браунинг Евы Браун — и на шесть лет упекли в лагеря. Она могла влюбить в себя любого — и не могла похвалиться наличием взаимопонимания с собственной дочерью Ингой. Обе они не скрывали того, что отношения порой становились почти невозможными. “Мы очень разные люди!” — говорили женщины как будто в один голос, но разным изданиям.
Накануне юбилейной даты, повинуясь авторской фантазии, мать и дочь заговорили по очереди. Разговор о жизни и книге с дочерью блистательной Таты Окуневской — Ингой Суходрев — приоткроет главную тайну русской актрисы: она осталась актрисой навсегда. Итак, мы сидим с нею на даче в Николиной Горе в доме с большими окнами, которые впускают в комнату зиму.
Инга Суходрев: — В ней было что-то за гранью моего понимания здравого смысла. В одном из интервью она утверждала, что, в отличие от нее, я очень рассудительна и расчетлива. И в доказательство этого сказала журналисту, что я советовала ей выйти замуж за какого-то академика с дачей, машиной... Это полная чушь. Во-первых, я ей вообще не могла советовать — все равно бы не послушала. Во-вторых, никому из моих друзей-ученых я не пожелала бы испытания мамой как женой. Как обаятельная женщина, блистательная актриса и человек она, бесспорно, состоялась. А вот женой мама по большому счету никогда не была. В ее характере много было мужского — она даже мужчин бросала как-то не по-женски. Какое-то время ее спасал Горбатов, которого в книге она не просто пинает, а распинает, а он ведь маму безумно любил…
Тата Окуневская: “В некотором царстве, в некотором государстве жила-была девочка, маленькая, беленькая, похожая на крутолобого бычка. И любила эта девочка выковыривать пальчиком варенье из сладкого пирога, и гордо стояла в углу, когда наказывали несправедливо, а когда справедливо — ревела во все горло”. Так, с типичной для сказочного повествования фразы, начинаются мемуары “Татьянин день” — как будто автор сама намекает на то, что не все ею написанное — абсолютная правда.
Инга: — В книге она — прежде всего актриса. Там сплошь драматическое действие. Она не переставала играть и вне сцены, вне площадки. “Домашней мамы” я никогда не видела. Она, как и почти все актрисы, брала некий образ, вживалась в него и остановиться уже не могла. В повседневной жизни ей как воздух нужна была публика. Куда бы мы с ней ни пришли, она всегда создавала себе площадку, была в центре внимания. Что неудивительно: обаятельная, интересная, я уж не говорю о том, что красивая... Она и в глухой деревушке могла закрутить такую драматургию! У мамы имелась одна цель: стать большой актрисой, и все ее усилия были на то направлены. Кстати, в дневнике она пишет, что именно это помогло ей выжить. Вторая часть книги не пошла: и здоровье подвело, и не хватило того драматизма, который сопутствовал ее лагерному существованию. Лагерь остался позади, а на воле началась обычная бытовая жизнь — с борьбой за театр, за роли в кино, желанием восполнить прошедшие шесть лет романами неудачными и удачными. Конечно, это было сложнее описывать и придумывать себе героев.
Тата: “Из машины вышел полковник и усадил меня на заднее сиденье рядом с Берией, я его сразу узнала, я его видела на том приеме в Кремле. Он весел, игрив, достаточно некрасив, дрябло ожиревший, противный, серо-белый цвет кожи. Оказалось, мы не сразу едем в Кремль, а должны подождать в особняке, когда кончится заседание. Входим. Полковник исчез. Накрытый стол, на котором есть все, что только может прийти в голову. Я сжалась, сказала, что перед концертом не ем, а тем более не пью, и он не стал настаивать, как все грузины, чуть не вливающие вино за пазуху. Берия обнял меня за талию и подталкивает к двери, но не к той, в которую он выходил, и не к той, в которую мы вошли, и, противно сопя в ухо, тихо говорит, что поздно, что надо немного отдохнуть, что потом он меня отвезет домой. И все, и провал. Изнасилована, случилось непоправимое, чувств нет, выхода нет, сутки веки не закрываются даже рукой. Взволнованный Берсенев. Ужаснулся моему виду. Оказывается, у меня сегодня спектакль. Только Борису (Горбатову. — Авт.) могу все рассказать. Борис меня спасет... он сразу забегал мелкими шажками, затылок налился кровью, что-то залепетал... Он такой жалкий, что я его должна утешать”.
Инга: — Я никогда о маминых личных делах не расспрашивала, а она не делилась. Мы не были близки, хотя в трудные моменты жизни я старалась ей помогать. До 15 лет, пока маму не посадили, мы хорошо общались, но воспитывала меня бабушка. Впрочем, у всех кинозвезд так. Я росла девочкой “сама по себе”. Когда маму арестовали, мне пришлось самостоятельно, без ее поддержки организовывать свою жизнь. Кроме того, ее арест резко изменил мою судьбу. Поступала в университет на географический факультет, и меня срезали на предмете, который я знала лучше всего, — английском, поставили тройку. Тогда не брали детей арестованных. И замуж я тоже вышла очень рано из-за ареста мамы. Конечно, мой первый муж меня и любил, и добивался. Но здесь важную роль сыграло то, что в 1951 году ко мне начали “подбираться”. Меня вызвал ректор и начал на меня кричать, что я встречаюсь с иностранцами, что меня арестуют, как маму, на границе!.. Я не знала ни одного иностранца, а маму брали дома. Я возмутилась: “Как вы смеете такое говорить?! Маму схватили при мне, больную, буквально вытащили из кровати! Я буду на вас жаловаться в ЦК!” — ничего лучше придумать не смогла. Но я тогда поняла, что буду следующей. При аресте мамы я плохо себя вела: обозвала их фашистами. Кроме того, со мной училась девочка Ирина, которая с пятнадцати лет имела любовную связь с Берией. И мы с ней были достаточно близки. Она мне рассказывала, как за ней приезжал начальник охраны Берии, Саркисов, и возил к своему шефу. Ирину все время предупреждали, чтобы именно мне она ничего не говорила, но она была такой смешной болтушкой и не могла удержаться. Ездила на “свидания” она года три. В конце концов мой молодой человек, узнав об этой скандальной истории в институте, уговорил меня немедленно выйти за него замуж.
— Инга, фрагмент книги о Берии очень похож на ваш рассказ о подружке Ире...
— Я рассказывала маме про Иру. Утверждать ничего не буду, но я думаю, что Горбатов, бывший тогда секретарем парткома Союза писателей, не допустил бы такого. Кроме того, Горбатов и Симонов были вхожи к Сталину, поэтому не думаю, чтобы и Берия посмел бы. Хотя наверняка я, конечно, утверждать ничего не могу.
Тата: “Зал замер, перед ним расступаются, Тито обнял меня, и мы поплыли в вальсе, я в своем, цвета крови, панбархатном платье, он в мундире с золотом, пожираемые тысячью глаз. Я не могла себе представить, что маршал может так блистательно танцевать, как танцевал Папа, как танцевали царские офицеры. Мы остановились, зажегся полный свет, и маршал под аплодисменты зала повел меня к Борису, сияющему от счастья. Мне стало стыдно, потому что Борис сорвался с места и лизоблюдски побежал своими маленькими шажками нам навстречу”.
— За что же ее посадили — за роман с Тито, с Владо Поповичем? Как вы думаете?
— Я не думаю, а знаю. Мама встречалась с человеком, с которым тогда не положено было встречаться. Кстати, ни в интервью, которые давала, ни в книге она о нем не упоминала. Он — ее тайна. Его, действительно блестящего и потрясающего человека, я знала лично.
— Иностранный дипломат?
— (Инга уклончиво улыбается.) Это неважно. Но арест был прогнозируем.
— Немец?!
— Нет. Буквально накануне ареста мама в своем духе обаятельного легкомыслия говорила: “Меня посадят, за мной постоянно следят”. Я была в ужасе и не могла поверить в это. И все же арест стал для нее полной неожиданностью. У мамы была удивительная черта характера: она ничего не боялась от... внутреннего ощущения свободы. В своем дневнике она пишет: “Почему я не умею смотреть опасности в лицо? Что это, легкомыслие?” Кроме того, на нее действительно и доносов было написано много: мама не стеснялась в высказываниях. Сталина называла узколобым тираном...
Тата: “На допрос. У Соколова на столе моя тетрадь, в которой я делала записи, — я похолодела, чуть не на первой странице запись: “В нашей стране все дерьмо всплыло на поверхность...”
Соколов читает. На столе много бумаг.
— Это надо же так отмочить! И где! На приеме у маршала! Ничего себе тостик, за своих говенных родителей! “За всех, кто в Сибири!” Проститутка рваная...
Мне плохо. Увели.
Боль... в левом плече, нестерпимая, еле удерживаюсь от стона, ни лежать, ни сидеть, и только в одном положении, когда руку держишь на весу, боль становится терпимой. Нэди говорит — невралгия. В камере холодно, сыро, я замерзаю в своем протухшем шерстяном платье”.
Инга: — Я вышла замуж, детей родила, окончила институт, начала работать. То есть как взрослый человек я формировалась без участия мамы. Да и вообще — мы с ней были абсолютно разными людьми. Я больше похожа на папу и, может быть, была даже неким разочарованием в ее жизни. Под конец жизни мама стала ко мне относиться даже с какой-то ревностью. Знаете, отношения просто матерей с дочерьми могут быть невероятно сложными, а после того, как я прочитала воспоминания дочери Марлен Дитрих о матери и племянницы Греты Гарбо (этих актрис мама считала мегазвездами), поняла, что если мать еще и актриса — это катастрофа. Мама, например, могла у кого угодно спросить: “А ты правда считаешь Ингу красивой?” Как будто чувствовала какое-то соперничество. Пока она была молодой и красивой, ее моя внешность не волновала так, как с возрастом. Когда родилась Анечка (правнучка Окуневской. — Авт.), ей хотелось, чтоб она стала продолжением ее. Мама написала в дневнике: “Инга сказала, что Аня на нее похожа. Ха-ха!”
— О вашем отце в “Татьянином дне” почти ничего хорошего не сказано.
— Книга хорошо написана, очень ярко изображена лагерная жизнь, но мне в ней не понравилось вот что: должна признаться, многое в своих мемуарах мама придумала, усиливая драматизм ситуаций. Папу, к примеру, представила выходцем из мещанской семьи, без воспитания, образования. На самом деле Варламов был из очень хорошей, интеллигентной семьи. Кстати, я по сей день думаю, что мой отец, Дмитрий Варламов, был ее первой и единственной любовью. Она же пишет в своих мемуарах: “В молодости все кажется особенно прекрасным, так как не с чем сравнивать”. Она родила именно от него ребенка. Мама не раз говорила мне об отце: “Тебя кормили бабушка и дедушка, я зарабатывала, а Митя на каждую зарплату покупал книги!” Это было самым страшным ему обвинением, хотя я думаю, гораздо хуже, когда на водку и на женщин тратят! И потом, папа ведь знал, что я не голодаю. Поймите, мама была очень нетерпимым человеком, и по завершении очередного романа практически ни о ком, кроме как о Юре Соснине, она не оставила добрых воспоминаний. Юрочка Соснин, поэт и музыкант, с которым она работала долго, вызывал у нее положительные чувства, однако и с ним она тоже в конце концов рассталась.
Тата: “О любви Горбатова ко мне рассказывают легенды, но почему же я не чувствую этой любви, не понимаю ее даже головой, не понимаю, как можно для такой любви не отказаться от своих даже мелких удовольствий, дурных привычек? И мне приходилось верить на слово, что эта любовь есть... Ядя с волнением сообщила мне, что у Бориса на стороне маленький ребенок, что она, Ядя, говорила с матерью этого ребенка, но со мной та говорить не захотела. Я не могу поверить, что при любви Бориса ко мне это правда”.
Инга: — А я думаю, что он ее безумно любил. Я читала его письма к маме: они душераздирающие. Возможно, у него и мог кто-то появиться на стороне, может быть, она ему отказывала в интимных отношениях... Не знаю. Мне кажется, Горбатову было ни до кого: за ней бы уследить! Он пишет: “Что бы то ни было на свете, я счастлив, что у меня была такая любовь в жизни”. Судя по тому, что я прочла в дневниках и письмах, он, наверное, удерживал маму тем, что писал для нее сценарии и пьесы. Они даже вместе собирались написать сценарий.
— Он же ее бросил…
— Нет, все было не так. Маму посадили, Горбатов выдал меня замуж, и почти сразу у него случился инфаркт. За ним ухаживала Нина Архипова. Она потом и вышла за него замуж. Хотя, думаю, он все равно продолжал любить маму. Горбатов очень помогал мне, бабушку содержал, да и посылки маме он оплачивал. Именно он дал мне возможность учиться, и, конечно, я ему бесконечно благодарна. Если бы мама не была такой эгоцентричной (она, помните, пишет, что “актриса должна быть эгоцентристкой, а я сверхэгоцентристка!”), жизнь ее сложилась бы по-другому. Кстати, перед смертью она мне сказала, что то роковое письмо, которое написала Сталину, не Борис передал министру госбезопасности Абакумову, а наш секретарь, который просматривал все бумаги. Он ее и “заложил”. Да и я не сомневалась: Горбатов такого предательства совершить не мог.
Тата: “Вот и оказалась второй раз в Кремлевке. Я не захотела рожать ребенка от Бориса, аборты запрещены, Ядя нашла подпольного врача, и вот я здесь — еле-еле, но спасли.
Он должен разлюбить меня не за измены, не за нелюбовь к нему — к этому он относится спокойно, а за идеологические расхождения”.
— Борис Горбатов в книге просто раздавлен: “лизоблюд, борзописец”, даже его подарок она называет машиной “консервного типа”...
Инга: — В ее дневнике написано: “Не любя, продолжаю с ним жить, и за это я его ненавижу”. Она совершенно не выносила компромиссов. Компромисс для нее был подобен смерти. И тем не менее маму устраивала их совместная жизнь. Горбатов ей давал и материальные блага, и общественное положение. Постоянно шел разговор о том, что и дальше он будет писать именно для нее...
Про ее бескомпромиссность и нетерпимость ходили легенды: мне рассказывали, даже в лагере она могла дать по морде начальнику охраны. Вы представляете, в лагере!
Тата: “Вчера на приеме, когда мы с Валей Серовой проходили по залу, я почувствовала змеиное шипение, и жало впилось: “Две продажные суки продали свою красоту и талант цековским холуям”.
— В нее легко влюблялись?
— Я была у нее в лагере, и это одно из самых страшных моих воспоминаний. Меня мурыжили дня три-четыре. Хотя было разрешение из Москвы, гоняли от начальника режима к начальнику лагеря, и так до бесконечности. А когда я уже пришла в лагерь, увидела, что комендант буквально перед ней прыгал на задних лапках. Молодой симпатичный капитан, влюбленный в маму... К озеру вынесли стол, накрыли его, вышла мама — красивая, как всегда. Капитан то и дело спрашивал, что нам угодно. Она умела в себя влюбить. Жлобы всякие, конечно, ее ненавидели. А люди интеллигентные — наоборот. Она жила на этих контрастах.
— Слышала, что Окуневская собирала подборку статей о Константине Симонове…
— Он у нее был врагом №1. Он написал действительно очень плохие и жестокие стихи о маме. Однажды я прямо заявила, что Симонову должно быть стыдно за то, что он побоялся посвятить эти стихи собственной жене Валентине Серовой и все свои негативные эмоции перенес на ее “коллегу”. Это нечестно! Серова ведь сыграла в судьбе Симонова такую же трагическую роль, как и мама в жизни Горбатова. Основной рефрен этой поэмы — она не жена, она не способна создать ни дома, ни семьи. Конечно, она его возненавидела. Думаю, надо ценить чувство Горбатова к маме, то, что она дала ему познать счастье и любовь. Многие ведь, прожив жизнь, понятия не имеют, что это такое — любить!
Тата о своей любви в лагере: “Алексей высок, строен, не худ по-лагерному, лицо интересное, умное, интеллигентное, аккуратен, светлоглазый русак… Не понимаю, что делаю, что говорю, бледнею, краснею, как девочка, ночью считаю часы, оставшиеся до репетиции, чтобы увидеть его, быть рядом, смотреть в глаза... Мы как будто ходим по раскаленной проволоке босиком. Если что-то случится, не знаю, как буду жить дальше. Наша любовь, как ворох сухих осенних листьев: ветер, и они взлетают, шуршат и кружатся, и все кажется безнадежным, ветер улетел, листья затихают и опять ложатся на то же место. Теперь во мне, как в сказке о мертвой царевне, проснулось что-то мучительное, сладкое. Я мечтаю о другом Алеше... теплом, страстном, рядом с собой... это не четыре года отсутствия любовных утех, это другое и не такое, как было раньше”.
Инга: — Мне кажется, что Алексей — образ выдуманный, собирательный. Поэтому, думаю, как классический герой, он у нее в книге и умирает. Понимаете, мама была очень крупной личностью и яркой женщиной. К сожалению, ей не пришлось смотреть на мужчину снизу вверх. И я не думаю, что такой вообще мог быть или был в природе. Мы все с недостатками, а ей казалось, что она может найти идеал. Мама в этом смысле и в мою жизнь пыталась вмешаться, говоря нелицеприятные вещи о моих мужьях. Она придумала весь мир, людей и себя саму. Иногда, читая ее дневники, я чувствую, что она была очень одинока. Хотя может быть, ей никто и не был нужен. Она была из тех редких людей, которым всегда интересно и не скучно самим с собой.
— Поэтому после тюрьмы и развода с Горбатовым Окуневская больше ни с кем не захотела связать свою жизнь и утверждала, что “лучше опять в лагерь, чем замуж”?
— А она была замужем.
— Вы шутите? Во всех своих интервью Татьяна Кирилловна говорит обратное!
— Да, после заключения мама вышла замуж. Не могу сказать за кого, потому что она свое замужество тщательно скрывала. Это продолжалось недолго, он с ней развелся.
— Читала, что на закате ее жизни появился неожиданный обожатель.
— Был такой человек — Владимир Петрович, который за ней ухаживал, когда она была в Горьком в 1937 году. Поклонник, и ничего больше. Потом они не виделись практически всю ее жизнь, а за пять лет до маминой смерти он — заслуженный строитель, симпатичный, милый джентльмен — появился. Владимир Петрович очень трогательно к маме относился: приносил цветочки, еду вкусную, раков, которых она обожала, в Париж возил. Конечно, в таком возрасте никакие страсти невозможны. Но мама его очень ценила. Это был редкий случай ее теплого и нежного отношения к мужчине. Он умер раньше нее, и она ездила на похороны...
— С возрастом ее непримиримость к жизни притупилась?
— Перед смертью мама стала очень требовательной и все время была мной недовольна. Хотя с пожилыми людьми, особенно с теми, которые серьезно больны, такое случается. Она наотрез отказывалась от того, чтобы при ней дежурила медсестра. Дошло до того, что однажды ночью она встала в туалет и упала, до утра пролежала на полу. В конце концов ей пришлось согласиться на круглосуточное дежурство. Когда я привозила ей поесть, она кричала: “Что это вдруг ты разучилась готовить?!” Незадолго до смерти она бросила мне бриллиантовое кольцо на одеяло, сказав: “Видишь, как я похудела?” Наверное, это был ее прощальный жест. Вероятно, ей с ним трудно было расстаться, потому что она носила его много лет не снимая.
Тата: “Когда была маленькой, я мечтала стать царицей, чтобы сделать всех богатыми, добрыми, честными, и, если бы у меня в руках был волшебный микрофон, я бы закричала на всю Россию: народ мой, русские, опомнитесь, гибнет нация, перестаньте воровать, пресмыкаться, перестаньте заливать душу водкой, перестаньте лгать, кривить душой, верьте во что угодно, даже в вашу коммунистическую партию, в которую вы вступаете за блага, верьте искренно, истинно, без веры человек ничто, былинка”.
P.S. Читаю ее книгу — и воочию представляю, как 88-летняя дама с вечно очаровательной улыбкой взяла и переписала свою жизнь. Как сыграла, как придумала, какой красивый и печальный миф создала! Зал должен вздохнуть с восхищением и в который раз оценить неподражаемую игру женщины, бросившей во имя Любви вызов Системе и остававшейся Актрисой до последнего вздоха...
