На фестивале “Лики любви” музе Фассбиндера, немецкой парижанке Ханне Шигулле вручили приз за творческие достижения. Она была раскрепощенной и даже пела. В последние десять лет пение стало ее основным занятием. В Германии вышел диск, а с концертами Ханна объехала полсвета. Но прежде, целых четверть века до этого, она была самой известной актрисой немецкого кино. Соотечественники узнали ее по первым фассбиндеровским “народным мелодрамам”, вся Европа — после каннского успеха фильма “Горькие слезы Петры фон Кант”, и даже мы в СССР еще в конце 70-х увидели “Замужество Марии Браун”, принесшее ей приз Берлинского фестиваля. В 80-е Годар снял с ней одну из самых уникальных любовных сцен в истории кино (“Страсть”). А Марко Феррери (“История Пьеры”) ею просто любовался.
Ханну Шигуллу называют “Марлен Дитрих конца ХХ столетия”. Она столь же загадочна на экране, столь же свободна в личной жизни, столь же интеллектуальна в общении. Но если Марлен была кинозвездой до кончиков ногтей, то Ханна, по собственным словам, — антизвезда в той же самой степени. И судьбы у них совсем разные, о чем мы и поговорили.
— Какие самые приятные впечатления вы увезете из Москвы?
— Встречи со старыми друзьями. Оператор Юра Клименко, с которым я познакомилась еще в 1985 году на съемках “Петра Великого”, сказал сейчас: “Нужно, чтобы ты приехала в Москву, чтобы мы, русские, повидались между собой”.
— Что в первую очередь сделаете в Париже, когда вернетесь?
— У меня будет всего два дня, и я должна успеть покопаться в разных ящиках и коробках — найти все свои фотографии, вплоть до самых-самых давних. Один крупный издатель в Германии хочет сделать юбилейный фотоальбом по случаю моего шестидесятилетия. Еще надо успеть встретиться со своей крестницей. Она совсем маленькая.
— Куда отправитесь дальше?
— В Мюнхен, чтобы забрать отца из дома престарелых. Он пробыл там десять дней, пока я отсутствовала. Ему 95 лет.
— Где вы живете в Париже?
— В самом центре. В старом квартале напротив острова Ситэ.
— Сами ходите в магазины?
— Разумеется. Я не эксплуатирую чужой труд. А если я в Мюнхене, то езжу за покупками на велосипеде.
— Париж — это дом навсегда?
— “Навсегда” в жизни не бывает. Пока мне все нравится, но я легко могу жить в другом месте. Только для начала следует избавиться от вещей. Они все накапливаются, накапливаются. Я никогда не хотела иметь много имущества, но друзья вечно что-то несут или предлагают, от сувениров до мебели. Освободиться потом — такая же работа, как и приобрести.
— Вы можете назвать домом еще какое-нибудь место?
— Есть квартира моего отца в Мюнхене. Я сохранила ее для него, чтобы из дома престарелых он всегда попадал в свое привычное окружение. Папа всегда был рядом со мной. Может быть, из-за этого у меня не было своей собственной жизни. А теперь я делаю так, чтобы отдавать ему только половину времени. Другую половину живу сама по себе.
— А ваша мама?
— Она уже умерла.
— Отец воевал?
— Да. Его мобилизовали очень поздно, под самый конец войны, отправили в Италию. Там было очень плохо, очень тяжелые бои. Сплошь молодые ребята, он был старше всех, и, слава богу, его быстро ранили. Выжил только благодаря тому, что после ранения остался помогать в госпитале. Попал в плен к англичанам, потом к американцам. И так получилось, что я впервые увидела папу, когда мне было пять лет. Он был для меня тогда совершенно чужим человеком.
— Можете назвать три-четыре события в своей жизни, которые ее круто поменяли, сделали вас тем, что вы есть?
— Первое — как раз встреча с отцом. Второе — встреча с Фассбиндером. Третье — то, что научило меня помнить о смерти. Ну, когда ты должен погибнуть, а этого вдруг не происходит. Надо сказать, я всегда обожала пирамиды, увлекалась самим их образом, даже вырезала из газет все фотографии. В год после смерти Фассбиндера я сначала побывала в Мексике, где поднималась на пирамиды ацтеков — они ступенчатые, — а затем вместе с режиссером Маргарете фон Тротта мы отправились в Египет. Там меня потрясли сфинкс, пирамиды Хеопса и Хефрена. Мы на день вернулись из Долины царей в Каир, а потом пришла идея все-таки встретить в Долине рассвет. С компанией друзей ночью поехали обратно. Прибыли на место, откуда ни возьмись — местный житель, араб. Он предложил то, что категорически запрещено и является в Египте святотатством, — подняться на вершину пирамиды. Я тут же согласилась. И вот представьте себе: мы трое стояли на вершине, а над нами всходило солнце. Это было мистическое переживание, совершенно непередаваемое, я впала в полную эйфорию. Когда стали спускаться, в своем полном восторге под ноги я не смотрела. Споткнулась и пролетела до самого подножия. Нет, это была не вся стена, а примерно с половины, но в любом случае практически смертельно. Я только догадалась, что нужно сгруппироваться и катиться, как мяч. Как ни странно, упав на землю, я вообще ничего не сломала, отделалась синяками. А один из друзей успел сфотографировать, как я лечу. И теперь эта фотография всегда стоит рядом с моей постелью, чтобы я каждое утро просыпалась и радовалась, что жива. Потому что в тот день я точно должна была погибнуть.
— Помните ли свою первую встречу с Фассбиндером?
— Самую первую не помню, что очень жаль.
— Известно, что вместе со своей группой он жил этакой маленькой коммуной и вел довольно опасный образ жизни. Беспорядочные сексуальные связи, наркотики, алкоголь… Вас это коснулось?
— Нет. Я всегда для них была человеком со стороны. Это у меня такая роль в жизни. Быть одновременно и центром, и посторонней.
— Вы просто не подпускаете людей к себе?
— Да, я всегда хотела сохранить свободу, всегда следовала своему внутреннему голосу, благодаря чему меня никто не мог подчинить до конца. Хотя, впрочем, на какие-то вещи приходилось закрывать глаза, чтобы не закричать: “Стоп, нет!” Много позже, в совсем другой ситуации, я, впрочем, обнаружила, что могу реализовать себя в служении. В 1984 году с моей матерью случился удар. Она превратилась в ребенка. Как раз тогда я хотела кого-нибудь усыновить, мальчика или девочку. Но моим ребенком на восемь лет стала моя мама.
— Был момент, когда вы оказались в Голливуде и могли начать карьеру голливудской кинозвезды. Почему не начали?
— Американцы очень быстро перегорают. Сегодня ты у них богиня, дива, ты великолепна, а на будущий год тебя никто не помнит. Мне это не близко. Ну, может быть, следовало заниматься всем этим более систематически, взять себе агента, что-то выстраивать, но я не привыкла. Ко мне всегда все приходило само, я никогда ни за чем не гонялась. И последнее: мне казалось, что мой, так сказать, фасад не настолько идеален, чтобы стать голливудской звездой.
— Вы играли любовь у Фассбиндера, Вайды, Годара и Феррери. Кто из них, на ваш взгляд, больше понимал про любовь?
— Ни один не был специалистом.
— Ваши собственные романы пересекались с работой?
— Ну да, я влюблялась в режиссеров и актеров, и в меня влюблялись, но я не хочу называть имена.
— А вы могли играть любовь, когда сами ее переживали?
— Да, конечно. Для меня любовь несколько шире, чем явно слишком переоцененные отношения между мужчиной и женщиной.
— Круг ваших друзей — люди искусства или кто-то другой?
— Всего понемножку. Моя лучшая подруга сейчас со мной, в Москве. Она кубинка, мы знакомы больше одиннадцати лет. Познакомились на Кубе, на съемках картины по сценарию Гарсии Маркеса. Она стала часто приезжать ко мне в гости и до сих пор помогает в художественных проектах, оформляет их, в принципе смотрит на меня со стороны. Я тоже бываю для нее зеркалом. Но есть и другие знакомые. Вообще, когда-то я приехала в Париж из-за большой любовной истории. Она продолжалась тринадцать лет. Потом вернулась в Германию ухаживать за матерью, а он — с кем был роман — тем временем нашел другую. Но теперь я крестная мать его ребенка.
— Из всех женщин, которых вы играли, кто вам наиболее симпатичен и наоборот?
— Никто не симпатичен. Мне кажется, я сама в жизни гораздо симпатичнее. Может, мои героини трогательны, но не более того. Кстати, “симпатичный” — слово не из лексикона Фассбиндера. Он все время говорил: “Быть милым ни к чему не приводит”. Имел в виду, что это слабость, несамостоятельность, нехватка собственной сути.
— У вас есть какие-то привычки, ритуалы, без которых вы не можете обходиться?
— Я не человек привычки. Например, моментально приспосабливаюсь к любой еде, куда бы ни приехала. Могу долго завтракать, могу вообще не завтракать, могу долго спать, могу вообще не спать. Когда ухаживаю за отцом, могу забыть пообедать. Да, привычки, конечно, придают человеку уверенность, но, с другой стороны, мне не грозит стать ни от чего зависимой.
— То есть вы не курите, не пьете, не играете в бридж?
— Нет-нет, выпить я могу. Когда я здесь, желание напиться мне не чуждо, только чтобы с утра похмелья не было. Но главное — ни от чего не зависеть. То же самое, кстати сказать, со славой. Я десять лет не снималась, и мне это было не нужно. Хотя, разумеется, мне интересно, когда известность как таковая помогает еще что-то выразить. Но ровно в той же степени мне необходима анонимность. И еще я могу переключать себя, как радио, и в каждый данный момент настраиваться на волну, которая больше всего подходит. Этому, вероятно, я научилась еще в театральной школе.
— А как вы попали в театральную школу после романо-германской филологии в Мюнхенском университете?
— Случайно, если учесть, что случай — магия повседневности. В университете я в свое время почувствовала, что в конце этого пути — остановка под названием “тоска”. А я тогда еще подрабатывала официанткой в ресторане — чтобы платить за учебу, и познакомилась с другой официанткой. Она работала, чтобы учиться в театральном, и рассказала мне, как это интересно. Спустя три дня я уже была в той же школе. Там же был и Фассбиндер. Впрочем, через два месяца я оттуда ушла — решила, что театр не для меня. Однако еще через год Фассбиндер обо мне вспомнил, поискал и нашел. Я пришла к нему в “Антитеатр”, затем в кино.
— Вы сейчас хотите сниматься?
— Хочу.
— Это будет?
— Да. Кое-что уже началось. Но теперь мне уже нужны возрастные роли. Тот же самый “лик любви”, только с гораздо большим опытом.
— 25 декабря вы празднуете свой день рождения или Рождество?
— В этом году впервые в жизни праздновала день рождения, но не потому, что хотела, а потому, что тот самый издатель, о котором мы говорили вначале — а я с ним делала книгу еще 25 лет назад, — устроил мне большой праздник. Он собрал целых семьдесят человек, и некуда было деваться, негде спрятаться. Мне пришлось высоко поднять голову, войти и сказать: “Вот я здесь, и мне шестьдесят”.
