“Пока я помню, я живу” — песня из репертуара Муслима Магомаева. В 1960—1970-е годы азербайджанский певец был кумиром миллионов советских женщин. На его концертах падали в обмороки, выстраивались в очередь с букетами дефицитных цветов, объяснялись в любви прямо на сцене. Жительница небольшого волжского поселка Александра Васильевна Прянишникова не стала исключением. Падала, выстраивалась, объяснялась... Но есть в ее жизни особая, никем не разгаданная тайна.
В СССР, как известно, “секса не было”. Юность, молодость и зрелость моей героини прошли в те, советские годы. И так уж вышло, что личная жизнь Шурочки не сложилась.
Она живет на берегу Волги, в небольшом поселке, где незаметно даже прыщ у соседа не вскочит. К тому же она учительница — все время на виду. Сватались, и не раз, к ней женихи, но Шурочка — пусть и не первая красавица, а все ж голубоглазая, русая коса в строгом пучке — всем отказала, у каждого найдя хоть один, но непримиримый недостаток.
Замуж Александра Васильевна так и не вышла, но вырастила замечательного сына, темноглазого и темноволосого, появившегося в ее доме, на удивление соседям, сразу трехлетним мальчишкой.
Я знаю Шурочку много-много лет, она даже приходится мне дальней родственницей — седьмая вода на киселе. Тайну происхождения Рамиля она, наверное, так и унесла бы с собой в могилу, но недавно я попала в те края в командировку, и длинным зимним вечером, за бесконечным волжским чаевничаньем, открыла мне вдруг Шурочка свою душу...
* * *
Главная история Шурочкиной жизни началась в новогоднюю ночь. Встречали 1962 год.
— Телевизор в поселке был всего один — в фабричном клубе. Знакомые девчата пошли на елку, вернулись — глаза горят: “Ты знаешь, Шура, какого мы сейчас мальчика по телевизору видели!” Меня их восхищение, даже восторг задели. “Как зовут?” — “Муслим Магомаев!”
Само его имя, странное, нездешнее, звучало как музыка.
Секс-символ — такого понятия в те годы не было. Но к зеркалу Шурочкиного шифоньера, как и в домах тысяч женщин, была прикреплена его фотография. Красавец брюнет в удивительной по тем временам рубашке с воротником-жабо и перстнем на пальце не был похож на других артистов — в одинаково строгих, наглухо застегнутых костюмах. А уж с местными парнями — со стальными фиксами в зубах и вечной шелухой от семечек на мятых пиджачишках — и не сравнить.
* * *
За Шурочкой пробовал приударить директор школы, крепкий еще мужчина, живший в учительском доме с матерью-старушкой. Шурочка захаживала к ним, но бедный Иван Иванович даже не подозревал, в чем крылась истинная причина ее визитов. Директор купил себе телевизор — второй в поселке, а юного Магомаева тогда показывали едва ли не чаще, чем Киркорова сейчас...
— До сих пор без мурашек не могу вспоминать, как он пел “Бухенвальдский набат”: “Люди мира, на минуту встаньте! Слушайте, слушайте: гудит со всех сторон. Это раздается в Бухенвальде колокольный звон, колокольный звон...” Кобзон уже тогда был, Юрий Гуляев — я никого не воспринимала. Выйдет, широко расставит ноги, как запоет — аж ноздри раздуваются: “Ты моя мелодия, я твой преданный Орфей...” C каждой новой песней он нравился мне все больше.
С небольшой учительской зарплаты Шурочка стала собирать его пластинки. Едет кто в областной центр, она просит: зайдите в “Мелодию”, нет ли чего Магомаева. Слово “дефицит” теперь уж как-то подзабылось, а тогда много чего было не достать...
Шурочка услышала, что в городе идет кино “Поет Муслим Магомаев”. Отпросилась с работы, поехала. Посмотрела фильм три раза — больше просто не было сеансов.
Все село знало про Шурочкину любовь. Кто-то потихонечку посмеивался над ней, как над дурочкой, но в основном народ относился к странной привязанности и многолетней верности положительно. Стоило по радио зазвучать голосу Магомаева, ей кричали: “Шура, твой поет!”
* * *
Из недр книжного шкафа она выуживает школьный альбом для рисования. На обложке старательно наклеены буквы из бархатной бумаги — “МУСЛИМ МАГОМАЕВ”. В виньетках, выведенных цветными карандашами (времена фломастеров еще не наступили), — фотографии артиста и очередная статья из какой-нибудь советской газеты о его творчестве. Шурочка не пропустила, наверное, ни одного интервью с Магомаевым. Сегодня эти тексты воспринимаются будто сделанными под копирку. “Ваша любимая песня? Ваши планы на будущее?” О личной жизни артистов писать в те годы было не принято. Но Шурочка знала главное: разведен, свободен...
О Магомаеве ходила туча легенд. Что в них правда, что нет, Шурочка не различала, но жадно прислушивалась ко всему, что о певце судачили. На сольном концерте в Московской консерватории юный любимец публики такое закатил... Официально заявленная программа закончилась, многие слушатели уже разошлись, со сцены увезли рояль, в зале выключили свет, но сотня самых преданных поклонников не желала отпускать кумира и устроила десятиминутную овацию. Пришлось вернуть рояль, Магомаев вышел и дал, по сути, еще целое отделение — третье, незапланированное, в котором исполнил особо любимые публикой эстрадные шлягеры.
Обожание Магомаева носило характер всеобщего помешательства. Женщины осаждали служебные входы концертных залов и гостиниц, где он жил на гастролях. Заваливали дефицитными цветами и подарками. В Одессе его “Волгу” несли на руках три километра — от стадиона, где с аншлагом прошел концерт, до гостиницы.
Нынешним звездам, чьи имена малолетние фанатки карябают на стенах подъездов, и во сне не может присниться, как любил советский народ — особенно прекрасная его половина — Муслима Магомаева.
* * *
В 1973 году Шурочка купила билет на поезд и спустя трое суток ступила на перрон Баку. Ее встретили родственники хороших знакомых. Выяснилось, что Магомаев уже переехал в Москву, но все еще числится в Бакинском оперном театре. Ей показали дом, где он жил и где теперь жила его бывшая жена; консерваторию, носящую имя его деда — тоже Муслима Магомаева. Шурочка гуляла по улицам Баку и надышаться не могла его жарким, по-восточному сладковатым воздухом, накупила открыток с видами города и даже — сама не знает зачем — книг на азербайджанском языке.
— Говорили, что у него кроме азербайджанской есть и еврейская кровь, и цыганская, и чеченская, — вспомнив что-то, Шурочка смеется и вдруг сравнивает себя с пушкинской Татьяной. — “Я тогда моложе, я лучше, кажется, была”. Мужчины окликали меня, пытались познакомиться, но все они казались мне жалкой карикатурой.
Свою “икону” — фотографию Магомаева — она всегда носила в сумочке.
* * *
В 1975 году Муслим Магомаев приехал в областной центр на гастроли. Александра Васильевна взяла отпуск и накупила билетов на все концерты. Она прекрасно знала, что Магомаев любит гвоздики. Но гвоздик достать не удалось: связей в торговле простая сельская учительница не имела — и каждое утро покупала на рынке втридорога свои любимые розы.
В первый вечер, в праздничном платье с белым отложным воротничком, она поднялась на сцену и дрожащими руками вручила певцу набор хохломской росписи — самый лучший, какой только смогла купить. От волнения Шурочка едва смогла вымолвить: “С любовью и благодарностью”. Что ответил ей Магомаев и ответил ли — все как в тумане. На втором концерте она взяла автограф, и поныне бережно хранимый в заветном альбомчике. В третий вечер сунула вместе с цветами записку.
— Пожалуй, не записку. Целое послание. Вот и черновик сохранился...
“Ваше появление изменило всю мою жизнь... Я люблю Вас. Я никогда не выйду замуж, буду только Вашей”.
На последнем концерте он вроде бы ее узнал. Как-то по-особенному посмотрел, когда она вручала розы. Она попросила исполнить песню, не входившую в программу, — “Дорогу разлуки”. Он спел. В огромном Дворце спорта — для нее одной! Так ей казалось. Шурочка снова подошла к сцене, промолвила: “Благодарю...”. Он пожал ее протянутую руку. Целовать артистов в те времена было не принято.
* * *
Магомаев уехал. Кто знал, когда еще случатся в городе его концерты? Кумир был недосягаем, а Шурочке хотелось, чтобы рядом был кто-то похожий на него.
Ей уж исполнилось 40. Она подала заявление на усыновление ребенка.
— Сколько комиссий мне пришлось пройти, а сколько у меня дома побывало! Справок надо было собрать уйму: какая зарплата, какое здоровье. И возраст у меня уже... Но разрешили.
Она точно знала, кого хотела найти. Объехала очень много детских домов. В июне 1976-го снова отправилась в Баку. В одном детском доме ей сказали: “Погодите, есть у нас еще один мальчик! Ему два с половиной года. Очень общительный — уехал с шофером за хлебом”. Шурочка подождала.
— Подъехала машина-“каблучок”, мальчонка из кабины вылезает и бежит. Огромные ботинки. На коленке дыра в колготках. Нос расшлепнутый, как у него. Глаза черные. Поняла: мой! Никуда без него не поеду! Но мне сказали, что сразу отдать мальчика не могут. Мать, лишенная родительских прав, проходит испытательный срок: “Если за две недели хотя бы раз появится, то мы ей сына вернем”.
Две недели Александра Васильевна ездила в тот бакинский детский дом, как на работу. Благо учительский отпуск длинный. А ждать Шурочка умела... Мать мальчика не появилась ни разу. У нее это был то ли пятый, то ли шестой ребенок. Всех отдавала в детдом. Неизвестно, от кого рожала. Но для Шурочки это было уже не важно.
Спустя две недели она увезла свое восточное сокровище домой.
* * *
Он плохо спал, нервничал, плакал. А под утро начал кашлять и задыхаться. Так в самый первый день по приезде домой они попали в больницу. Она не понимала его лепет.
Ночью на узенькой больничной кроватке он прижался к ее боку — маленький, жалкий, теплый комочек. “Мама, алё наш дом?” Не сразу дошло: “мама, где наш дом”.
— Сердце дрогнуло. Я первый раз почувствовала себя матерью. Такое тепло разлилось! Есть человек, который пришел в мой дом. Я создам ему все условия, я выращу его человеком — поклялась самой себе...
* * *
— В детском доме от меня скрыли, что он слаб. А он так прытко приболел... До шести лет ему ставили диагноз: бронхиальная астма. Я два раза возила его в Анапу, два раза — в Москву к гомеопату, лечила в детских санаториях. К школе он перестал болеть.
Но в школе начались другие проблемы.
— “Мама, что такое приемыш?” — “Где ты услышал это слово, сынок?” — “Соседский мальчик сказал”. Я начала рассказывать сказку про гадкого утенка. Вроде заговорила его... Так ведь взрослые проходу не давали! Везу его на саночках, встречается один мужчина: “Этот, что ли, у тебя приемыш?” — “Ну ты, мужик, и дурак!” На каждый роток не накинешь платок. Город есть город, деревня есть деревня. Мне бы, дуре, уехать с ним куда-нибудь. А я о злых языках и не подумала. Да и как уезжать с насиженного места? Я уж к тому времени стала завучем.
Рамиль, бывало, измывался над ней: “Встань за занавеску, тогда я буду есть!” Или: “Залезь на шифоньер!” А она — заслуженная учительница России... Но куда ж деваться-то: долгожданный, ненаглядный, единственный. Покряхтывая, Александра Васильевна лезла на шкаф. Зато в четыре года он “Муху-цокотуху” наизусть знал, в первом классе играл на немецком языке волка в школьном спектакле про Красную Шапочку.
Подростком Рамиль сильно дрался, когда его обижали. А обижали мальчишку с яркой кавказской внешностью, экзотичной для волжского поселка, часто. Нынешние скинхеды еще лежали в пеленках, но Рамиля доставали все кому не лень: “Откуда ты такой взялся?!”
В конце концов Шурочке пришлось объясниться с сыном. Ему тогда лет двенадцать было. Она сказала, что родила его другая женщина, но бросила, и что теперь она, Александра Васильевна Прянишникова, его мать, и что она любит его и не оставит никогда. Рамилю стало плохо. Он опрометью кинулся во двор, она полночи искала его по подвалам и чердакам и насилу нашла в темноте за сараем.
* * *
Еще трехлетним Шурочка повезла Рамиля на концерт Магомаева. Вытолкнула на сцену. Муслим Магометович наклонился и поцеловал мальчика. Шурочка расценила это как крещение. А Рамиль, оказывается, запомнил дядю-певца и почувствовал ревность. Когда Магомаева показывали по телевизору, кидал в телек все, что попадало под руку, — тапки, ботинок...
— До сих пор недолюбливает. Кивнет на телевизор: “Вон твой кумир!” А от разговора уходит. Не расспрашивает... Может, боится мне больно сделать...
Как-то соседка, собравшись с духом, спросила: “Как это — любить неродного? Я вот своих родила — будто от сердца оторвала”. — “А я не знаю, как любят родных, — ответила Шурочка. — Я люблю его так, как чувствую”.
* * *
За свою старость Александра Васильевна спокойна. Сегодня Рамилю уже тридцать. На зависть всем окрестным бабам Шурочкин сын вырос заботливым и трезвым.
— При встрече обязательно расцелует, скажет: “Мамочка, я тебя люблю”. В нашей деревенской жизни такое нечасто встречается, что мужик не любит вино. У многих сыновья болеют водкой. А Рамиль только красное вино пьет, да и то по праздникам.
Пять лет назад он женился на девчонке из соседней деревни. Родили троих детей. Первенца Рамиль назвал Максимом.
— Хотел мне угодить, — довольно улыбается Александра Васильевна. — Много лет назад, когда меня спросили, какое отчество писать в метрике, я ответила: “Максимович”. По-русски, но созвучно тому, другому имени... Что чувствую сейчас, когда вижу Магомаева по телевизору? — она замолкает, медлит с ответом, подливая мне чай. — Ну чего-то такое, неравнодушное… Да что уж говорить: если бы не он, моя жизнь сложилась бы иначе.
Муслим Магомаев нынче редко поет.
Своих черноглазых смуглых внуков Шурочка любит больше жизни.
