Нинка-витаминка

Ее называют в Москве “чумой”. С таким же успехом ей подойдет и баба на помеле, и черт в ступе. Режиссер Нина Чусова носится по театральной Москве в неизменно ярких одеждах, в главных столичных театрах ставит спектакли, которые взрывают общественное мнение. Устроила в “Современнике” такую “Грозу” по Островскому в начале мая, что одни закричали: “Люблю! Люблю!”. Другие: “Ненавижу!”. Судя по всему, премьера про луч света в темном царстве обещает стать гвоздем сезона.


ИЗ ДОСЬЕ “МК”.

Нина Чусова родилась в Воронеже, где получила актерское образование. В Самаре работала актрисой в драматическом театре. В ГИТИСе в Москве училась режиссуре. Самые громкие спектакли — “Герой”, “Шинель”, “Вий”, “Гроза”. В настоящий момент на сцене МХАТа репетирует “Тартюфа”.


— С самого начала, как только приступили к работе, непонятно было, когда “Гроза” разразится. Мы должны были выпустить ее в январе, перед “Бесами” Вайды, а ничего не выходит. Из кожи вон лезешь, а все на глазах разрушается. Прервались. Месяц страшной депрессии. После, казалось, ничего нельзя восстановить. И одна мысль — не хочу быть режиссером, хочу домой, варить суп. А с другой стороны, даже во время репетиций думала: “Так и надо...” В принципе, даже когда мне очень плохо, я говорю: “Господи, верни мне чувство юмора”.

1. — Про суп — потом. Сначала скажи, как ты из актрис угодила в режиссеры?

— Все время хотелось быть артисткой или режиссером, но больше режиссером. Сначала думала пойти во ВГИК, отправляла в Москву сценарии. И мне оттуда прислали ответ: типа, у вас еще молоко на губах не обсохло, а вы уже в режиссеры лезете. Это меня страшно обидело, с одной стороны. А с другой — они мне намекнули: вы попробуйте сначала в общем хоре попеть или артисткой будьте.

— Ты такая наглая была, что в 16 лет замахнулась на режиссуру?

— Нет, не наглая. Это у меня страсть с детства — все время что-то придумывала, режиссировала праздники в школе. В 8-м классе сделала десятиклассникам выпускной вечер. И это не просто так — вышли, поплясали, а некий перформанс, хотя слово “перформанс” я тогда не знала. За неимением музыки сама ее писала, стихи — тоже. Может, это происходило оттого, что меня никогда не брали играть главных героинь. Я была самая длинная в классе — ну какая из меня Снегурочка или Дюймовочка? Потом, не забывай, что я была народницей.

— В каком смысле?

— Заканчивала музыкальную школу по классу баяна.

— Какая Нина без баяна?

— Был баян в доме. Когда мой дядя играл на баяне, мне хотелось на нем играть. Когда же мой двоюродный брат начал заниматься на фортепиано, я захотела фортепиано. После школы училась на гитаре, а сейчас ни на чем не играю. В общем, в школе активно существовала с баяном. И не такой он тяжелый, привыкаешь.

— Получается, что Москва тебя обломала, и ты осталась в Воронеже?

— Обломала страшно. Хуже всего, что я отличница, у меня же золотая медаль. И мама не хотела, чтоб дочка в артистки пошла. Мама — медик. А мне обязательно — “В Москву! В Москву!”. Я же трусиха страшная, всего боюсь ужасно. Короче, меня в Москве везде прокатили, не пропустили даже на туры. С жестокими рыданиями уехала в Воронеж, где благополучно поступила в театральный. Закончила институт, взяли в театр в Самаре. После института снова облом — мы еще раз показывались в Москву, и мальчиков с курса взяли, а я, такая лучшая в институте, опять оказалась никому не нужна.

— Нина, это правда, что, когда тебя не взяли в “Сатирикон”, ты говорила, что в окно выбросишься?

— Нет — в ванне утоплюсь, говорила. Вообще, плакала, расстройство было страшное. И даже не то, что Райкин не взял, а что эго мое было уничтожено. Только я возомнила, что я вся из себя такая хорошая актриса, а меня раз по голове — подожди, еще не твое время. Потом, уже в Москве, я Косте Райкину говорила: “Я же вам показывалась, между прочим”. — “Я бы тебя сразу взял”. Но ведь не взял.

— Только не обижайся. Хочу спросить: как тебя с такой дикцией — ты глотаешь слова и окончания — приняли на актерский факультет?

— Нормальная дикция, просто я ленюсь говорить. Это манерка такая. В театре я была героиней, играла Нину Заречную, Настену в “Живи и помни”.


2. — Что ты выбираешь — небо, землю или море?

— Море.

— Цвет — красный, белый, черный?

— Черный вообще не люблю. Заметила, что черное надеваю, когда мне нехорошо. Мне нужно красное, оранжевое, даже белое. В Греции есть белые острова, и вот от сочетания синего с белым у меня возникают галлюцинации. Шинель у Акакия Акакиевича тоже белая, живая, как человек.

— Что любишь — острое, пряное или сладкое?

— Острое. Сладкое я вообще не люблю.

— Водка, вино, пиво?

— Вино. А лучше коньяк.


3. — И все-таки, когда наступил тот переломный момент, когда Москва приняла тебя?

— Я поняла, что надо идти другим путем. Все, сказала я, мне надоели кордоны, — и добилась личной встречи с Леонидом Хейфецем (Леонид Хейфец — известный театральный режиссер, педагог ГИТИСа. — М.Р.). Принесла ему свои экспликации, картинки. И мне устроили с ним встречу, и количество моей энергии, выплеснутой на него, оказалось шокирующим. Но у меня не было другого выхода, я должна была за два дня решить все проблемы. И внутри была уверенность: сейчас надо брать, сейчас все произойдет.

Надо отдать должное Леониду Ефимовичу — он это принял хорошо, потому что смелость граничила с наглостью. Я сразу попала на третий тур. Очень важно, теперь я думаю, пройти было весь этот путь — провинция, работа в Самарском академическом театре, — и понять, чего хочу. Ведь когда я писала: “Хочу быть режиссером”, не понимала, что это такое.


4. — На самом деле количество событий в моей жизни, их плотность на единицу времени огромная — за год у меня происходило больше, чем у людей за пять лет.

— Ты же трусиха, а не женщина приключений.

— Я сама никогда не нарываюсь. Я вообще не хочу делать революций, бежать... Все происходит само собой. А на нашем курсе почему-то были сплошные революционные действия. Мы доказывали педагогам, что мы коллеги, а не пр-р-росто ученики. Помню, я показывала одну работу Леониду Ефимовичу, и он ее не принял. Он на меня так орал, а потом через ночь позвонил: “Я извиняюсь, я передумал”. Вот такие были отношения.

— Ты считаешь, чтобы актеру стать супер, нужно что-то страшное пережить. А после каких таких страшных событий ты стала хорошим режиссером?

— Ну, у меня, например, когда я делала “Шинель”, умер отец внезапно. И каждая постановка отрывает у меня какой-то кусок жизни. Во время “Вия” чуть не сгорела квартира. Я уехала на два дня по делам в Крым и оставила свечу горящей. Все могло сгореть, потому что вокруг стояли кустики, соломки... Бог помиловал.

— А что было перед “Грозой”?

— “Грозу” я придумала в Греции, где ставила “Шинель” — там она называлась “То пальто” — слова “шинель” у них нет. Но все немило было — Акрополь, красоты греческие. И тут меня “Гроза” пробила. Когда начали репетировать, все шло к провалу. И одна мысль: мне хочется жить спокойной семьей, чтобы варить суп...

— Так вот о супах, то есть о быте. Говоришь, умеешь варить суп?

— Я все умею. У меня — три года замужем. Муж был русский, хороший мальчик.

— И ты его бросила.

— Нет, я не бросила. Само собой получилось, и слава Богу. Иначе бы мы съели друг друга или убили. Я в быту не очень хороший человек. Супы я могу варить, но вопрос — для кого?

— С тобой все время рядом артист Павел Деревянко. Скажи правду, он кто — оруженосец, возлюбленный?

— Он родственник. Братик. Мы столько в жизни пережили, что у нас кармическая связь.

— Все думают, что ты восточная женщина — черная, горячая, но с русской фамилией Чусова.

— Но я чистокровная русская. И папа у меня был блондин. Меня принимали за гречанку, цыганку и, естественно, еврейку. На самом деле это дедушка у нас — он из цыган. Отсюда склонность и любовь к баяну, красному цвету и экстравертному существованию.


5. — С чего начинаются репетиции у режиссера Чусовой?

— У меня репетиции начинаются не с того, что мы умно будем разговаривать о пьесе, а я разбиваю момент, когда мы все “спим”. Я пытаюсь энергетировать ситуацию. Не то чтобы у меня неадекватное поведение, я отдаю себе отчет, когда поворачиваю ситуацию направо, налево, ставлю на голову — и смотрю, как получилось. Я прихожу к артистам изначально с неординарным предложением.

— Что ты делаешь, когда видишь непробиваемого артиста, который держится за свой популярный имидж.

— В ход идут самые различные ухищрения. Допустим, с Пашей Деревянко, когда мы “Героя” (спектакль Молодежного театра. — М.Р.) репетировали, что-то не шло. Я его обидела — при всех, прилюдно. Он убежал с репетиции, плакал. Для мужчины это обидно. А я сама плакала в это время. Но нет другого выхода — надо разбить этот камень.

А с Чулпан Хаматовой — другое дело. Мне с ней вообще нормально, у нас с ней какие-то родственные связи. Если я порезала палец, значит, на следующее утро она тоже с порезанным придет. Мы одновременно разбивали телефоны, даже в машину врезались одним боком. Или я прихожу на репетицию с каким-то решением и знаю, что она ночью думала об этом же, хотя мы ни о чем не договаривались. С Пашей у меня тоже такие вещи происходят.

— Поздравляю — ты нашла свою пару актеров, причем редкую.

— Ну как, скажи, я могу не любить Чулпан, если она начала репетировать “Грозу” со словами: “Ты что, обалдела? Нашла эту пьесу? Не могла ничего другого?”. Я поняла в этот момент, что девушка энергетирует ситуацию в нужном направлении.

— А как Елена Яковлева восприняла Кабаниху, которую ты ей предложила?

— У нее был такой вид: “Ну все, куда я попала? Какой ужас!” Растерянность. Но с ней нельзя было нахрапом, она по крупицам набирала. Она такой человек — на амбразуру не бросается. И правильно, что я не стала ее давить.


6. — Ты любишь скорость?

— Люблю и боюсь.

— Водишь машину?

— Сейчас нет.

— Что ты выбираешь — пароход, самолет или поезд?

— Самолет. Мне нравится момент подъема и посадки.

— Хотела бы прыгать с парашютом?

— Хотела бы, но боюсь. Страх высоты. Стоишь на горе, вот так раскинула бы руки и прыгнула — это абсолютно про меня.

Вообще, я классическая отличница. Мои стремления к гармонии и порядку. Одна моя Нина абсолютно математична, графична, любит порядок. Но жизнь так все время устраивает ей ситуации, что ей приходилось делать эти ужасные революции. Ссориться с педагогами, напиться в девятом классе до такой степени...

— Тебя принесли?

— На “скорой помощи” доставили. Но не меня, а подружку. Водки в доме не было, но была лечебная настойка, а может, даже и растирка. Надо было попробовать. Вот и попробовали. Моя мама — зав. терапевтическим отделением взрослой больницы — наутро сказала своей коллеге из детской: “Вы знаете, Елизавета Алексеевна, что наши девочки сделали?”

— Две твои Нины, они хорошо живут между собой?

— Они ладят, но ссорятся. И когда одна бушует, другая помалкивает. Либо знает, когда все это прекратится. В институте мне ставили “два”, но не потому, что я плохо что-то делала, а потому, что были ссоры во время экзаменов с преподавателями. И все потому, что характер — завожусь с полпинка.

— Как ты относишься к деньгам?

— Так сложилось исторически, что я никогда не парилась по этому поводу. У меня никогда не было нищеты. Не потому, что родители богатые, а сразу как-то получилось, что, повзрослев, я научилась зарабатывать деньги своим трудом. В Самаре кроме театра я работала в университете, преподавала сценическую речь. Во-вторых, поскольку работа для меня никогда не была ни тяжким трудом, ни каторгой, то и деньги если есть — хорошо. А если их завтра не будет, тоже без проблем.

— А ты любишь за других платить?

— Легко. Я даже не думаю о том, что делаю кому-то приятное: просто у меня сейчас деньги есть. Терпеть не могу экономить, я лучше займу.

— Но актеры все очень прижимистые. Особенно те, у которых денег через край.

— Мне везет. Даже когда мы в ГИТИСе ставили спектакли, рядом были богатые спонсоры. И мы купили самую лучшую аппаратуру, фонари, одежду сцены.


7. — Понятно, что в работе тебе везет. А в любви?

— Ну... Э-э-э... Сказать, что не везет, — неправда. У меня была достаточно бурная жизнь, она, может быть, сложная, но очень прекрасная.

— Какая Нина в любви сильнее — тихая или буйная?

— Вот это самая проблема. Начинает сначала Нина хорошая, кончает отвратительная Нина. Теперь, когда все ушло далеко, я могу рассказать: мы жили в Самаре с мужем, и все заканчивалось тем, что бились стекла, были разбиты все окна, просто драки. Начиналась непереносимость: меня все раздражало в нем, а его — во мне. Мне хотелось его ударить, а была стеклянная дверь. Так я — кулаком. Ну идиотизм! А начиналось все прекрасно.

Теперь я понимаю: любовь и семья — это приспосабливание друг к другу, это работа. А мне долгое время работать совсем не хотелось. Я — Коза, и давайте все под меня быстро подстраивайтесь. Какого фига?! А с другой стороны, если он под меня подстраивается — ага, значит, он раб, он вообще никто. Ужасно! В общем, две Нины пока до сих пор между собой не договорились. А пора бы.

На самом деле любовь бывает собственническая. Вот у Катерины и Кабанихи собственническая любовь: ты — моя часть, помни об этом, ты — моя кровь, помни об этом.

— Собственничество — неотъемлемая часть любви. А у тебя разве по-другому?

— Нет, не по-другому. Но в этом и проблема. Нужно как-то это отпустить. Вот как Сольвейг в “Пер Гюнте”: она сидела и ждала. Она настолько мудра, что поняла: Пер Гюнт, этот придурок, должен пройти огромный путь, но ее любовь его спасала.

— Ты способна на жертву ради любви?

— Не знаю. Меня привлекает гармония, я к ней стремлюсь, но от этого она не появляется.

— Во взаимоотношениях с мужчинами ловишь себя на мысли: “Нина, перестань режиссировать”?

— Да, ужасно. Я строю — это отвратительно.

— По морде за это не получала?

— По морде-то били, но дело не в этом. Все равно, когда ты выстраиваешь (а я могу выстроить хитро и незаметно), сам себе бьешь по морде. Потому что в какой-то момент понимаешь: блин, что я выстроила, мне это вообще не надо!.. На самом деле я даже не знаю, что это за человек: я его построила, он — руки по швам, а толку...

— Какие тебе мужчины нравятся?

— Талантливые. Остальное прилагается. Хотя за талант не любят, и чаще всего я ошибаюсь. В любом случае он должен быть творческой личностью.

— Ты будешь любить и уважать его, если у него не будет денег?

— Мне все равно. Вообще не имеет значения. Если у него нет машины, ну и ладно.

— Ты ему купишь. Правильно?

— Я куплю.


8. — Финал спектакля. Ты знаешь, каким он будет, с самого начала?

— Мне кажется, что у меня все равно женская режиссура. Мужики, вот они до конца знают, про что будет, а я не знаю. Мне не нужно видеть финал, мне неинтересно. Мне нужно, чтобы эта игра куда-нибудь вырулила. Для меня важен всегда художественный образ, плюсы и минусы потом добавляются и уходят, но с самого начала я знала, что “Гроза” — это тюрьма-приют, а Кабаниха скорее воспитательница. Знала, что всех должно крючить. Потому что все происходит в течение грозы. И еще, что это — вертикаль, вертикаль, вертикаль. А что Кабаниха окажется Катериной, которая загнала себя в состояние Кабанихи — я не знала. Это вывернулось потом.

А как мы переписывали “Грозу”? Реплики были все повырезаны и в другие места вклеены — новая книжка получилась.

— Ты сейчас репетируешь “Тартюфа” во МХАТе. Ты видела знаменитый спектакль Анатолия Эфроса? Не боишься сравнения?

— Я видела. Но у нас совершенно другое, мы абсолютно не пересекаемся, и решение другое — Эльмира не очень благородна, а Тартюф — единственный человек в мире, который говорит правду. Мы придумали ему биографию, откуда он взялся.

— Значит, ты Мольера почикала, как Островского? Ну ты маньяк.

— Нет. Я его вообще не трогала. Я могу Шекспира порезать, а Мольер... Он такой вязкий. Катастрофа, потому что он не режется. В “Тартюфе” обычно все происходит в одном месте, из дома никто не выходит, у меня же все происходит везде — я помещаю ситуацию в непривычную для нее среду, где она не может существовать. Например, свидание Эльмиры с Тартюфом не может происходить в бассейне.


9. — А что это за карты, которые ты умеешь раскладывать? Или гадать?

— Это карты Таро. И я не очень люблю раскладывать, но мне лень, у меня специализация другая. На самом деле в своих спектаклях я заворачиваю такую штучку (не знаю даже, как это назвать), что она имеет некий терапевтический акт. Даже если артисты честно участвуют в этом спектакле, то в их жизни начинают происходить события, меняющие ее в плюс. Я добрая, я фея. Бывают периоды, когда из меня прет, и тогда я говорю: “Я работаю сегодня золотой рыбкой”. Бывает, что я говорю, и все сбывается.

— В критических ситуациях: в личной жизни, на работе — предпочитаешь говорить правду или...

— Только правду. Я не сдерживаю никакие эмоции, и иногда это выглядит совершенно ужасно, отвратительно. “Я говно, дальше что? Куда вы еще можете меня опустить?” Если ты себя вовремя растопчешь, тебя никто больше не цапанет. А потом, правда — это очень удобно, все начинают прислушиваться, когда правду говоришь.

— Ты видишь спектакли во сне?

— Мне сон однажды приснился. Дорога такая длинная-длинная, иду по ней, а вокруг цвета невероятно красивые — розовый, желтый, голубой. Подхожу к чему-то, но не могу голову поднять. Мне дают еду — непонятно, что это такое. Я ее ем, а мне говорят: “Вот теперь иди, иди обратно, все будет хорошо”. И потом начались сложности, приключения, но уверенность, что все будет хорошо, эти цвета — они остались. И никуда не денется.

— Можешь себе представить ситуацию: ты — и не работаешь в театре?

— У Пикассо есть такое: “Творчество — это электричество”. Ты его направляешь в утюг — работает утюг. В лампочку — горит лампочка. Ты направляй, и все. И я не буду переживать, если через два года я не буду заниматься театром, а буду писать картины. Пусть весь мир тебе говорит, что это катастрофа, а на самом деле это не так.

— Может, уйти в монастырь?

— Я не готова к этому. Зачем туда уходить? Так удобно жить в монастыре. Там изолированно, а ты попробуй в обществе, да со своими заморочками.

— Ты согласна с тем, как зовут тебя в Москве, — чума?

— По-разному называют — хулиганкой, чумой. Но можно поздоровее найти слова. Чума — это что-то страшное, разрушающее. Я — Нинка-витаминка.


Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру