Cценаристов даже самых знаменитых фильмов публика обычно не знает. Когда речь заходит о культовом сериале про гардемаринов, у всех в памяти возникают образы трех обаятельных молодых людей и запоминающийся мотив саундтрека “Не вешать нос, гардемарины!” И мало кто знает, что придумала этих героев писательница Нина Соротокина. Даже на пике популярности этого кино Нина Матвеевна редко попадала на телеэкран, не участвовала в рекламных акциях картины, почти не давала интервью.
И уж совсем никто не знает, что живет она в Подмосковье, в однокомнатной квартире.
Ее взаимоотношения с любимым делом никак не хотели складываться в счастливый роман. Сначала она остановила себя сама: “Мне казалось, что писатель — это любимец богов, а я была толстая девочка с комплексами и к любимцам себя не причисляла”. Потом родители настояли на получении “нормальной” профессии. Она закончила технический вуз и даже аспирантуру по животрепещущей теме “Водопровод в условиях вечной мерзлоты”. Наконец, когда в журнале “Наш современник” был напечатан ее первый рассказ, любимый муж встретил это событие словами: “Извини, но мой любимый писатель не Соротокина, а Свифт”, — и демонстративно отправился в ванную стирать. Но от судьбы, как говорится, не уйдешь. Еще несколько лет спустя придуманных писательницей Ниной Соротокиной героев узнала вся страна. Романтическая телесказка про гардемаринов неожиданно — даже для ее создателей — попала в самое “яблочко”.
— Нина Матвеевна, недавно в интервью нашей газете один из “гардемаринов”, Владимир Шевельков, сказал, что ненавидит этот фильм. Он, дескать, сломал всю его актерскую карьеру.
— Когда вышел фильм, наши мальчишки стали по рейтингу лучшими актерами России, что являлось полной ерундой, потому что были еще живы великие Леонов, Борисов, Смоктуновский и т.д. Ребята на этом фильме сделали карьеру. Но очень скоро они встали в позу: с одной стороны, “Гардемарины” принесли славу, а с другой — напортили. Теперь, мол, приклеился определенный романтический имидж, и им не дают серьезно работать в кино. Каждый ведь Гамлета хочет играть.
— То есть это было такое общее мнение?
— Дима Харатьян, знаю, тоже горевал. Он же дружил с Меньшиковым. Есть Меньшиков, который играет серьезные роли в театре и в кино у Михалкова. И есть Дима — “гардемарин”, понимаешь, для подросткового возраста. Обидно. Его понять можно. Тем более что та же самая маска оказалась и на мне. Я воспринимаюсь только как автор “Гардемаринов”, и мои современные вещи печатать не хотят. Хотя начинала-то я, по выражению Нагибина, как “грустный писатель”: писала “жизненную” прозу, было издано несколько сборников, меня даже перевели на 10 языков. А потом все как выключилось. Теперь я — вечный автор “Гардемаринов”. Но я ни в коем случае на них не обижаюсь. Более того, они мне позволяли выжить в самое трудное время.
— А как вы попали в кино?
— “Гардемаринов” не публиковали, рукопись провалялась у меня 17 лет. Вдруг как-то по телевизору увидела фильм Дружининой “Принцесса цирка”. Там играл совершенно обалденный мужчина, чех. Я почему-то решила, что женщину, которая снимает в кино таких красивых мужиков, мой материал может заинтересовать. Так и вышло. Сначала предполагалось, что одним из гардемаринов в кино будет сын Светланы — Толя, очень талантливый и красивый мальчик. По-моему, это сыграло свою роль в том, что она взялась за “Гардемаринов”. К несчастью, Толя трагически погиб.
— Вы сказали, “Гардемарины” помогали выжить. За каждый показ вам платят гонорар?
— Ни копейки. Когда-то я получила за два показа: за первый 187 рублей, за второй — примерно столько же. Вообще после этого фильма я так и не проснулась знаменитой. Фамилию “Соротокина” требуется пояснять. Произнесешь пароль “Гардемарины” — тогда узнают. Я оживила это слово, вернула его в обиход. Но кино такая вещь — сценаристов там обычно не знают.
— Зато после фильма, вышедшего в 1987 году, напечатали книгу...
— Да. Ее, кстати, хорошо читают. Судя по тому, сколько я получала писем от читателей и сколько раз ее переиздавали. Общий тираж был, наверное, миллион. Сколько издательств заключило договоры — страшно сказать. Другое дело, что основные контракты подписывались до всех этих заморочек с Чубайсом и Гайдаром. Деньги, которые там фигурировали, по тем временам были бешеными: то ли 30 тысяч, то ли 300 тысяч, не помню уже. Но мало того, что они потом обесценились, так их и получить оказалось невозможно — издатели поразорялись.
Кроме того, очень много было левой продукции. Мне приносили книжки, выпущенные такими издательствами, про которые я вообще ничего не знала. Я даже к юристу ходила, пыталась узнать, можно ли их как-то наказать. Но слишком серьезно к этому не относилась. Какой там суд, какие там гонорары, когда страна разваливается! Как другие люди живут — вообще непонятно. Тут хоть какие-то деньги есть, и ладно.
— Тогда, допустим, было не до того. А сейчас-то не обидно, что ставшая знаменитой книга не принесла всех благ, которые может дать писателю бестселлер? Яхта, коттедж, машина…
— Да куда мне яхта?!
— Ну, не яхта, а трехкомнатная квартира на Арбате.
— Боже упаси! Я себе купила вот эту однокомнатную квартиру в Троицке — и счастлива. Если бы у меня было много денег, я дала бы их режиссеру Вите Бутурлину, чтобы он наконец поставил фильм по сценарию, написанному Нагибиным и мной. А то он денег найти не может, и сценарий валяется без толку уже много лет.
— Получается прямо как в песне: “Жила бы страна родная, и нету других забот”…
— Я же с 64-го года живу здесь, в академгородке. Все мы — физики и их жены — выросли на диссидентской литературе. Мы так хотели свободы, так жаждали, чтобы рухнули, значит, оковы милитаризма и Советского Союза. Дождались — рухнули. Демократия победила. И что?.. Никогда не думала, что я с таким внутренним надрывом буду ощущать себя побежденной. Никогда не думала, что буду так болезненно воспринимать то, что о нас вытирают ноги все кому не лень. Эти разговоры, что мы совки неполноценные, что из этой страны надо бежать... Опустел мой городок — уехали все наши дети (мои, слава Богу, остались со мной — оба сына, их жены, дети). А подруги каждый день перезваниваются с Америкой. На этом фоне яхта на Кипре… это полный абсурд!
— Нина Матвеевна, а как это вам в голову пришло написать “Гардемаринов”? В то время, если вспомнить, историей-то никто особо не интересовался. Была “История КПСС” да Карамзин для эстетов — и вроде как всем хватало.
— Мне хотелось написать своим детям книжку в подражание “Трем мушкетерам”. Недаром меня потом стали называть Дюма-мать… В России есть гениальный первый эшелон писателей, нормальный — второй эшелон, и отсутствует как таковой третий. Жанр романтической истории, если сравнивать с Францией или Англией, практически отсутствует. Мне же хотелось написать приключенческий роман о любви, дружбе, верности. И чтоб хороший конец был, и все герои остались живы.
— Удивительно вы себя ограничили: третий эшелон — и точка. А как же честолюбие?
— Третий эшелон не по качеству, а по жанру. Как в музыке: есть фуга, есть опера, есть оперетта, есть эстрада. Я как бы сразу пошла в эстраду. Вот эстрады в русской литературе почти нет, она не в традиции. У нас же, у русских, вкус с вывертом: нам надо, чтобы обязательно было богоискательство или богоборчество, чтобы герой искал смысл жизни, решал, что есть истина, где справедливость… А тот же честный Шерлок Холмс просто убийц ловит. Кто-то на литературном Олимпе скажет: да разве это литература?! Но ведь нет дома, где не знают, кто такой Шерлок Холмс...
“Молила Пушкина сделать меня писателем”
— В автобиографических книгах или дневниках всегда очень любопытен момент, когда человек оказывается перед выбором: становиться ему профессиональным литератором либо быть как все — сидеть в конторе с 9 до 18, а пописывать, если совсем невмоготу, по ночам. Обычно это сопровождается терзаниями, как, например, у Зощенко: смогу ли я, мое ли это?.. С вами было что-то подобное?
— Во-первых, писательство — это некая болезнь, от которой невозможно отвязаться. Но стать писателем в России трудно морально. Конечно, грубо будет сказать, что на Западе писатели зарабатывают деньги, а у нас жаждут общаться с Богом. Но что-то в этом есть. Потому что наша главная национальная идея, как мне кажется, — это русский язык. У нас писатели всегда были почти небожители. Поэтому вот так взять и сказать: “Я буду писателем”, — все равно что надеть ворованную царскую корону и выйти в ней к людям.
— Тем не менее вы выбрали эту профессию…
— Я с детства хотела податься в писатели. Лет в 20 поучаствовала даже в каком-то конкурсе. Потом строго себе сказала: ты еще не рожала, а это главное событие в жизни женщины, чего же ты вообще можешь знать? Но и после этого, будучи однажды в Михайловском, я стояла над могилой и молилась, молодая дура, Пушкину, чтобы он сделал меня писателем. На Пушкина я молилась всю жизнь и сейчас продолжаю молиться. Кстати, когда много лет спустя попала в Италию, я жила в доме у его прапраправнучки Анечки Тур во Флоренции. И считала, что это он меня туда привел.
Свои литературные опыты я возобновила лет в 30—35. Что-то там писала, пряча тетрадки от мужа в шкафу с бельем. Думала, если он найдет, с ума сойду от стыда.
— А до 30—35 лет чем вы занимались?
— Преподавала сантехнику в техникуме.
— Ну и ну...
— В школе я мечтала: либо быть сценаристом, либо работать в архиве, заниматься историей. Но мы жили тогда на Кузбассе, в Прокопьевске, и родители учиться в Москву меня не отпустили. В итоге я закончила Институт инженеров водного транспорта в Новосибирске. Там же вышла замуж. Потом с мужем переехали в Москву и через пять лет — в Троицк. И началась жизнь, когда я — жена физика, а все кругом — Эйнштейны, очень талантливые, остроумные и ироничные. В то время физики-ядерщики были главные люди в стране, эдакие мушкетеры короля. А я 17 лет из Троицка ездила в Москву, на работу в техникум. После работы пропадала в Исторической библиотеке, что-то пописывала. Друзья называли меня “лучшим писателем среди сантехников и лучшим сантехником среди писателей”.
А потом случилась встреча с Нагибиным, сыгравшая огромную роль в моей жизни, потому что он поверил в меня сразу и навсегда.
— Как это произошло?
— Мы познакомились на семинаре в Софрине, где собирали талантливых, как считалось, молодых авторов, чтобы помочь им опубликоваться. Выяснилось, что Нагибин живет по соседству — в писательском дачном поселке на окраине Троицка. Юрий Маркович очень хорошо отнесся к моим рассказам, и мы вскоре подружились. В его доме, где бывали интереснейшие люди, я была уже не лучшим писателем среди сантехников, а, так сказать, членом цеха. Вот говорят: шедевр, шедевр… Все думают, что это какая-то немыслимая вещь безукоризненного качества. А на самом деле “шедевром” в старину называли вещь, которую ты представляешь в гильдию, чтобы тебя туда приняли. Сапожник демонстрировал сшитые им сапоги, гончар — горшок. С этой точки зрения я сделала шедевр, и меня приняли в гильдию писателей.
— Когда вы все-таки решились бросить работу в техникуме?
— Был готов к печати первый сборник (между прочим, редактировал его Маканин). Я знала, что получу за него хорошие деньги. Это была цена машины, если не двух. Значит, был задел на какое-то время. А муж возражал. Он меня ревновал к литературе, говорил: вся твоя литература — лишь бы из дома уйти. Это шел 82-й год. “Гардемарины” давно написаны, рассказов — полно, и я решила заняться литературой вплотную. Словом, ушла из техникума, а через два года мы развелись с мужем. Он завел другую семью.
— С тех пор вы — профессиональный писатель, т.е. человек, зарабатывающий на жизнь только литературным трудом?
— Да. Меня публиковали, платили немного, но гораздо больше, чем сейчас. Вернее, не так: сейчас цены нет — она может разниться в 100 раз. Если ты попал в глянцевый журнал, у тебя все хорошо. Не попал — увы.
Помню, в 94-м году было полное безденежье. И тут мне предложили написать историю России “лихим расхожим языком, чтобы ее можно было читать”. Никогда бы я в нормальном состоянии на это не решилась. Я же не историк. Но тут жизнь взяла за горло. Семь месяцев я жила внутри книжного шкафа, перелопатила гору литературы. Книга была издана, потом переиздана.
“Путин хорошо пожил в Германии”
— Вы сказали, что ждали свободы, читали диссидентскую литературу... А потом произошли “заморочки с Чубайсом”. Демократы обманули ваши ожидания?
— Нет, я к Чубайсу хорошо отношусь. Его все ругают, но пока у нас электричество-то есть. А рыбы нет. И флота нет. Чубайса поливаем грязью, а любопытно узнать: кто те безымянные герои, которые рыбу ликвидировали? Россия всегда была богата рыбой. Дешевле ничего не было. Картошки не было — ели рыбу и репу.
— Но какая-то обида на новое время у вас все же есть?
— Лично по отношению к себе обид нет. Ну, не завела нужных связей. Может, надо было те небольшие деньги, что были, вложить в какой-то бизнес. Но это все не мое. Монтень говорил, что ему больше всего в жизни хочется иметь башню — столько-то шагов в длину и столько-то в ширину, — из которой открываются далекие и прекрасные виды. У меня ощущение, что Господь мне такую башню дал. Из окна виден дом, в котором живут мои дети, все рядом, все у меня есть. Я принадлежу себе.
— Но за державу обидно?
— Обидно. И очень жалко бедных людей. Иные бьются вовсю, но ничего за это не получают. Возмутительно мало платят медикам и учителям. Наверное, через эту стадию надо пройти. Когда говорят про абсолютную свободу слова, на ум приходит Америка. У них появился Голливуд и начал штамповать бесконечные любовные истории для того, чтобы вывести страну из Великой депрессии. Нам тоже надо выйти из тупика. За какие-то отдельные наши выверты ужасно стыдно, но глобального ощущения ужаса нет. Общая мысль — все идет так, как должно идти.
Я ни в коем случае не хотела бы повернуть время вспять. Мы забыли эти вечно пустые прилавки, это нельзя, то нельзя... Были, правда, свои радости. Еще муж мне тогда говорил: сейчас литературу запрещают, а она есть. А когда разрешат — ее не будет. Так оно и получилось. Пиши все, что хочешь, но это никому не нужно. Сейчас литература — только в метро почитать.
— А тем, как на данный момент сложилась ваша литературная судьба, вы удовлетворены?
— Конечно, нет. Полностью довольны бывают только дураки. Но мне все эти годы было безумно интересно. Я даже считаю, что незаслуженно получила очень много уважения от очень многих людей.
Среди писателей бытует такая легенда. Как-то в профкоме Союза писателей затеяли “чистку”. Развелось слишком много “литераторов”, которые непонятно как туда попали и непонятно чем занимались, зато пользовались причитавшимися писателям санаториями, домами творчества, поликлиникой и т.д. И вот решили устроить ревизию. Вызывают, значит, каждого на ковер и расспрашивают. В числе прочих явилась старушка — божий одуванчик. Интересуются, что она написала, за что принята в профком. “Песенку, — отвечает, — она потом стала популярна”. И что-то такое невнятно бормочет. Председатель комиссии уже занес было перо, чтобы вычеркнуть ее из списков. И тут кто-то напоследок решил узнать, что же это за песенка. “В лесу родилась елочка”, — ответила старушка. Все же с этой песенкой выросли, думали, что она из воздуха соткалась. Вот так. Автора не знает никто — песенку знают все. Так и у меня: фамилию не знает никто, но слово “гардемарин” стало нарицательным. Это предмет моей профессиональной гордости. А вы — яхта!..
