Мелькать — судьба такая

...Полутьма. Полковник фон Ранкен (в штатском) гладит Олину руку, поднимаясь все выше:

—Я очень люблю скромных. Но не во всех случаях жизни. А ноготки-то у вас не совсем чистые, нехорошо... Вы умеете петь?

Оля (настороженно):

—Умею немного.

—О! Это очень приятно. Я крайне люблю, чтобы мне в это время пели. Вы не знаете этого романса... та-а... впрочем, о романсах потом. Скажите, вы не могли бы... (наклоняется к уху и что-то шепчет).

—Нет, нет, нет! Господи! Какая гадость! Не хочу слушать!

Не обращая внимания на нее — пьяную и в слезах, фон Ранкен отжимает в стороны Олины ноги, наваливается и рвет на себе ремень:

—Ах, какое пиршество! Какое пиршество!

Олин крик. Занавес.

Кашинцев в каждом спектакле Маяковки по-особому эксплуатирует свой “животик”. В “Любви студента” едва не давит им содержанку Оль-Оль, в “Женитьбе” расталкивает неожиданных конкурентов, потешающихся над его страусиной фамилией... Артист трудный. Парадоксальный. Неуживчивый. Сменил 8 театров, 38 режиссеров. Отмерил на сцене 55 лет. С того самого момента, как его “благословила” на актерство Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, потрясенная его чтением рассказов Антона Павловича...

...Сам Кашинцев склонен к “отрицаловке” — она лучше получается. Фасоннее. Вхожу к нему. Банальная квартира на проспекте Мира. Точнее, была бы таковой, если бы не хозяин — совсем не злой и не колючий, как могло бы показаться...

1932. Год рождения Игоря Кашинцева. Михаил Зощенко пишет письмо главному редактору журнала “Крокодил” Лазарю Лагину: “Дорогой Лазарь Иосифович! Прошло уже две недели, а гонорара так и нет. Я бы не написал вам, но сижу буквально без денег. Я нищенствую. Может, бухгалтерия что-то напутала. Если вам не трудно, проследите, пожалуйста”.

Ничего бухгалтерия не напутала. Рассказ Зощенко “Нянькина сказка” не мог быть напечатан, да и сам автор после этого рассказа навсегда попрощался с “Крокодилом”...

“Заведующая детским домом вызвала к себе нянечку Еремеевну и официальным тоном спросила: “Ты, Еремеевна, какие сказки рассказываешь детям?” — “Да разные. Про медведя сказывала, а то еще про козла есть сказка...” — “Завтра праздник, — сказала заведующая, — Октябрьская годовщина! Надо, няня, рассказать детям про революцию!” — “Ась?” — “Ну что-нибудь героическое!” — “Так, может, не поймут-то дети трехлетние...” — “Поймут, — ответила заведующая, — про революцию поймут! Они — наша смена!”

Когда спустя много лет Игорь Кашинцев — первый, кто вообще “вытащил” Зощенко на сцену, — читал рассказы в Ленинской библиотеке, к нему подошла женщина, представилась Натальей — дочерью писателя Лагина. И вручила черновик этого самого письма:

— Вам оно нужнее...

— В первые дни войны меня чуть не забрали “в лагерь”. В каждый московский двор заезжал автобус, из него выпрыгивали люди, хватали мальчишек и куда-то увозили. Якобы в эвакуацию. Меня мать вырвала. Отстояла. Ничего больше о судьбе своих сверстников — тех, которых забрали, — я не слышал.

Тогда же Игорь Кашинцев попадает на спектакль МХАТа “Вишневый сад”. Это решает всё. Ни о чем, кроме театра, он думать уже не мог. Подсаживался к зеркалу. Гримировался под Качалова... Получалось. И еще так лихо цилиндр на макушку приспустит.

— Кстати, откуда цилиндр взяли?

— В 1946 году в СССР шли подарки по лендлизу (помощь союзников). Каждому москвичу дозволялось сходить на склад у площади Ногина и выбрать на талончик по три вещи. Какие хочешь. Я выбрал смокинг, цилиндр и джемперок. Отец удивился: “Да зачем тебе? Куртку лучше возьми или кожаное пальто!” Я — ни в какую. Но цилиндр мне сразу же обломали на карнавале в парке Горького. Я пришел, вроде Онегин... Но тут нарисовался какой-то матрос, взял палку — и по цилиндру. И все.

В качестве компенсации в этом же году Игорь Кашинцев впервые “знакомится” с Зощенко. Дело было так. В класс зашел директор школы и торжественно объявил, что все освобождаются от занятий и едут на завод “Динамо” поддержать “справедливый митинг рабочих против проходимцев и врагов народа Михаила Зощенко и Анны Ахматовой”. Директор написал каждому записку — что именно надо выкрикивать. Кашинцеву досталась такая: “Зощенко не место на Советской земле!”

— А мы так смеялись, хохмили, ведь здорово было ехать на этот митинг на грузовиках!.. Но потом мне вдруг интересно стало, что это за “отщепенцы” такие? Стал читать.

— Отца каждый день вспоминаю. В царское время он ходил в офицерах конного полка, в советское — в качестве инженера-нефтяника работал в министерстве. Позже его назначили председателем распределения жилплощади. И вот однажды какой-то сотрудник, которому отец выбил комнату, вдруг взял и донес. Мол, всё не так дали, мало...

— Забрали?

— Забрали. Но тут за него вступился небезызвестный Николай Байбаков, тот самый, который потом Госпланом СССР заведовал. Поэтому отца не в лагеря послали, а в армию. Но у него было минус восемь по зрению, в пенсне ходил. Совсем слепой... Через год комиссовали. Это сейчас трудно понять, как человек, выделяя другим площадь, сам жил впятером в одной комнатушке...

— По крайней мере отец обрадовался вашему поступлению в школу-студию МХАТ?

— Нет. Он был категорически против. Инженером меня видел. А я не послушал и тем самым укоротил ему жизнь. Расстроился он совсем... В 55-м, когда я уже выпускался, отец умер. На похороны приехал Байбаков и заплакал. Он ужаснулся нашим квартирным условиям. Подошел ко мне: “Костя... Костя, я не знал, что вы так жили все это время!”

— Мечтали работать во МХАТе?

— Всегда. Долго шел к этому театру. До него работал в Сатире у Плучека, но быстро понял, что это сплошной кабачок. Вот тут-то меня Ефремов и пригласил. Сидим у него дома. Он все настаивает: “Пиши заявление!” Я упираюсь, мол, нехорошо так просто менять театр. Ефремов вынул бумагу. Позвал помощницу и сказал: “Вот если ты даешь согласие, сейчас же Таня принесет бутылку испанского вина, и мы ее разопьем. А если нет — бутылка останется на прежнем месте”. Тогда я и заикнулся Ефремову о своей давней идее моноспектаклей по произведениям Аверченко и Зощенко... А он: “Ну какие проблемы? Что тебе надо? Режиссер — Сирота. Хочешь? Художник — Мессерер. Когда можешь репетировать?” — “Да хоть завтра!” — “Хорошо, завтра!” А разговор шел в 12 часов ночи. Назавтра прихожу в 11 в театр — все сидят. Старушка Сирота Роза Абрамовна, с нею — художники, реквизиторы...

— Выпустили без препятствий?

— Как — без препятствий? С первой работой по Аверченко получилось просто. Никакой приемки худсоветом, ничего... Олег быстро подписал афиши, и все. Но спустя полтора месяца мы с Розой Абрамовной поставили Зощенко. Для всех это стало неожиданностью. Собрали худсовет. Посмотрели. Кстати, в конце действа звучал тот самый рассказ “Нянькина сказка” под звуки “Интернационала”, переходящего в похоронный марш. Наступила пауза. Олег скомандовал: “Высказывайтесь”. И тут вдруг Смоктуновский подсел к Сироте и в то ухо, в которое она слышала — в левое, — стал шептать ей громко: “Я против! Я против моноспектаклей. И почему вообще Зощенко идет на сцене МХАТа?” С нею чуть инфаркт не сделался. А он — ее выкормыш, не Товстоногов его сделал, а она! По реплике с ним работала, когда он зажимался, слова не мог сказать... И “Гамлета”, и “Идиота” с ним делала! Ездила на съемки... И так он ее отблагодарил. Я стоял на подиуме, все слышал. Готов был сорваться и дать ему пощечину! Но понял, что и не добегу, и не попаду. Стоило больших трудов сдержаться.

— А почему он так сказал?

— А вот! И тут все подхватили: “Да зачем нам Зощенко?” и так далее... Тогда Ефремов выждал паузу. Ох, эти его паузы! Одну сигарету выкурил. Вторую. И сказал: “Ну что ж. Спектакль принят. Сегодня играем”. И ушел. Вот такой была воля этого человека! Мы все говорим — пьянство, то, се... Вот вам — волевое решение! Чего не хватало Гончарову...

— Почему же вы в итоге ушли к Гончарову в Маяковку?

— Тяжко все стало. Олег затеял “Бориса Годунова”, мне дал роль какого-то священника, ну, думаю, опять тягомотина будет. Да и сам Олег — то полгода в театре, то полгода нет его... В общем, ухожу. Его реакция: “Ну что, старик, я тебе скажу? Иди на свободные хлеба. Жалко, но я не в претензии”. Уход из МХАТа стал моим самым большим поражением в жизни. Но позже сделал для себя странное открытие, что вовсе не МХАТ мой театр, хотя я мхатовец до мозга костей, а театр Маяковского.

Недавно Кашинцев ездил в Америку к другу своему закадычному — Володе Гольдину. И в городке Толидо его попросили выступить для диаспоры со стихами — своими и Зощенко. Причем выступить в синагоге. Но не все так просто оказалось.

— Там в стихах слово “негр” не однажды звучит. Мне и говорят: “Извините, “негр” произносить нельзя. Лучше “черный”. Я отбиваюсь: “Но это смешно! У автора написано — “негр” и все. А “черный” у нас совсем другое понятие!” Короче, с цензурой этой до бургомистрата дошли. И когда все убедились, что у автора действительно “негр”, а не кто другой, разрешили мне в порядке исключения четыре раза произнести это слово. Когда я произносил... вся синагога вскакивала и ликовала!

— Отчего это?

— Америка — потерянная страна. Негры ее скоро задавят. И деться некуда: негры в армии, негры в спорте, негры в обслуге... Друг мой Володя Гольдин как раз покупает дома и сдает их негритянским семьям по 400—500 долларов с семьи. Приезжает Володя получить с них плату месячную, негр выходит и говорит: “М-м, а денег нет. Позже, позже!” И судиться с ними нельзя... Съезжая из коттеджа, негры выламывают унитазы и мажут говном стены. Нате вам.

...Кончил свое выступление Кашинцев, подошла к нему женщина (бывшая соотечественница) и протянула сафьяновый мешочек. В благодарность. А там — огромный желтый агат:

— Это вам, Игорь Константинович, ваш камень...

— Откуда в фотоальбоме так много фотографий кладбищ?

— Так это — Рогожское. На нем-то меня и похоронят. У нас в семье сильны старообрядческие традиции. Родители, деды, прадеды — все одной веры. А на Рогожском как раз старообрядцев хоронят. Со времен чумы. Там где-то и лягу. Рядом с отцом. Буду первым актером, похороненным на старообрядческом кладбище.

Потом замолчал. Потянулся к сигарете. Нет, не ефремовская, это уже какая-то особая пауза — его пауза. Отложил в сторону.

— Я не был разборчивым актером. Меня так раздражало раньше, когда говорили, желая сделать комплимент: “Вот вы вчера опять мелькнули!” Отвечал всегда: “Пусть мелькнул. Но вы же запомнили это?” К сожалению, судьба так складывалась, что приходилось “мелькать”. Я не отказывался от самых разных ролей. Но, поверьте, я далек от меркантильности. Теперь мне вообще ничего не нужно. Не нужны хоромы, не нужна машина. Словами Сократа, “в жизни есть масса хороших вещей, которых мне не надо”. Но надо работать. Прослужив 55 лет в театре, я получаю пенсию 1895 рублей. Наша вахтерша получает вдвое больше. Нельзя терять интереса к профессии. Боюсь этого очень. Тут уж Арцыбашев первую читку “Мертвых душ” устроил. Вроде хочет ставить. Кого бы я там мог сыграть? Ну, губернатора...

...Мы говорим: “Ушел так рано, бедолага.

Как мало он сыграл, наверно, много пил”.

И льется в наш стакан живительная влага,

Которую актер не больше нас любил...

Игорь Кашинцев, февраль—март 1999 года