Шестые Олимпийские игры, которые прошли в 1920 году в Антверпене, первоначально должны были состояться в 1916 году в Берлине, но кайзеровская Германия развязала мировую войну…
Несколько русских спортсменов уже участвовали в 1908 году в лондонской Олимпиаде, где нашу первую олимпийскую медаль — серебряную — завоевал борец-тяжеловес Александр Петров, а в завершение этих Игр фигурист Николай Панин-Коломенкин выиграл золотую медаль. А на стокгольмской Олимпиаде 1912 года довольно многочисленная, но наспех собранная российская команда выступила крайне неудачно.
Бакинский учитель Леонид Романченко, проплыв на Каспии 45 верст за 24 часа 20 минут и затмив англичанина Бургеса, который переплыл Ла-Манш — около 32 верст — лишь за 30 часов, скажет: “Почему на Олимпийских играх Россия заняла чуть ли не последнее место? Это несправедливо. Я решил показать, что мы тоже не лыком шиты”. И в ожидании предстоящей Олимпиады, берлинской, спортивная жизнь в России резко оживляется. В начале лета 1913 года генерал-майор Воейков — его система физических упражнений была введена в армии — получает высочайшее назначение: Главнонаблюдающим за физическим развитием народонаселения Российской империи. Полномочия близкого к государю Воейкова, который станет вскоре и дворцовым комендантом, были очень широки А председатель Олимпийского комитета Вячеслав Срезневский будет назначен его товарищем, то есть заместителем.
В 1913/1914 году в Киеве и в Риге были проведены две Российские олимпиады. Государю ежевечерне сообщались по телефону результаты соревнований. Основательно улучшались рекорды страны, да что там — были результаты и мирового уровня.
...На телеканале, где Анна Дмитриева затеяла внушительный сериал “Атлеты века”, я попытался рассказать о наших славных соотечественниках, которые готовы были отстоять спортивную честь России на шестых Олимпийских играх. Пришлось действительно погрузиться в поиски “спортивной Атлантиды” — мировая война, гражданская, советское безвременье, когда безоглядно охаивалась, предавалась забвению Россия царская...
В Петербурге возле цирка Ченизелли во флигеле Инженерного замка располагалось в те годы Общество физического развития “Санитас” (здоровье), созданное отменным атлетом Людвигом Чаплинским. Здесь тренировались и боксеры, и борцы, и гимнасты. Для начинающих и слабых с гарантией атлетического развития в течение года Чаплинский предлагал свою гантельную систему. Сильным же гарантировал специальную подготовку и к первенству Санкт-Петербурга, и к первенству мира под своим непосредственным наблюдением.
Чаплинский был убежден, что Россия не устает давать миру людей, наделенных могучим здоровьем и удивительной силой, и целиком посвятил себя становлению отечественного спорта. Он работал в Волжско-Камском банке и все свои деньги вкладывал в создание отделений “Санитаса” в других городах страны.
В журнале “Русский спорт” он приветствовал назначение Воейкова, писал, что наш спорт обрел наконец “крепкие руки”. В этом же журнале Чаплинский постоянно рассказывает об успехах наших тяжелоатлетов, борцов. Два своих мировых рекорда комментирует весьма сдержанно. Хотя друзья называли Людвига “наш златокудрый Геркулес”, он не впечатлял габаритами и рекорды устанавливал в среднем весе
В мае 1913 года Чаплинский едет в Берлин, где создается Всемирный тяжелоатлетический союз, в который, как он с гордостью сообщит, “Россия вошла весьма и весьма почетно”. А завершает отчет в “Русском спорте” так: “За работу! К VI Олимпиаде!” А в июле 1914 года Чаплинский представляет наш Олимпийский комитет на международном конгрессе в Париже, посвященном 20-летию возобновления Олимпийских игр. Участники конгресса надеялись, что угроза мировой войны минует, и обсуждали свои насущные проблемы. Жаркая полемика развернулась по поводу участия женщин в Играх. Французский делегат держался мнения, что роль женщины прежде всего быть матерью, носительницей идеи семьи, а не чемпионкой. Ему противостоял Чаплинский (он поиграл в зале заседания тяжелыми гирями, вызвав всеобщее расположение), который рассказывал, что за последнее время в России женщина заняла видное место даже в велоспорте и футболе. И его позиция возобладала.
Но вот грянула война. Чаплинский сообщает в “Русском спорте”, что многие представители “Санитаса” пошли защищать нашу родину от нашествия новых гуннов, а славный боксер Коуделька уже получил два Георгиевских креста. В следующем номере спешит опровергнуть слухи о гибели Василия Ипполитова, нашего лучшего конькобежца, чемпиона Европы — убита, дескать, лишь лошадь Ипполитова, а его жизнь вне опасности. Листая журнал, убеждаешься, что спортивная жизнь в годы войны не прекращалась, но все чаще и чаще видишь траурные рамки. Не так давно, кажется, красовался в журнале увенчанный лавровым венком харбинец Анисим Панкратов, завершивший кругосветное путешествие на велосипеде, а теперь и он — вся грудь в орденах! — в траурной рамке.
В летних номерах 1916 года уже не нахожу хотя бы нескольких строк за подписью Чаплинского. Что бы это значило? Октябрь, траурная обложка журнала, а на обложке — Людвиг Чаплинский в военной форме, и рядом с ним девочка лет трех-четырех… Подпись сообщает, что это последний снимок вольноопределяющегося — добровольца, иными словами, — Чаплинского с дочерью Ириной.
И прощальные публикации из номера в номер с уверенностью, что имя Чаплинского навечно останется в истории русского спорта. Был объявлен сбор денег на памятник. Но надвигался роковой семнадцатый год… Вместе с оператором Максимом Беляевым я побывал на Смоленском кладбище, где был похоронен Чаплинский, но от его могилы и следа не осталось.
Раздобыть в сегодняшнем Питере — где затевался музей спорта, но потом проект был вдруг прикрыт, а помещение сдано какой-то коммерческой фирме — что-либо о Чаплинском не удалось. Но в музее спорта “Лужников” ждала удача — целый стенд, посвященный Чаплинскому: серия отличных снимков, удостоверение “Русского спорта”, паспорт, пробитый осколком снаряда, страницы фронтового дневника (“11 августа, четверг. В 6 часов утра появились первые “будильники”–аэро…”). И письмо Срезневского вдове: “Многоуважаемая государыня Софья Аркадьевна. Спешу Вас уведомить, что генерал Воейков очень огорчен безвременной смертью нашего дорогого Людвига Адамовича. С глубоким соболезнованием вашему (и нашему) горю”. А кто в свое время сдал в музей личный архив Чаплинского, уже не разузнаешь.
Завершить исследования судьбы Людвига Чаплинского нам помог писатель Валентин Лавров, в книге которого “Русская сила” Чаплинский представлен рыцарем русской атлетики. Мы снимали Лаврова в спортзале на Таганке, где, вспомнив о своем боксерском прошлом, он немного потренировался на ринге, а затем поведал, что смог написать о Чаплинском, личность которого давно увлекала его, лишь когда волей судьбы познакомился с его племянницей Викторией Аполлоновной Провоторовой. Ей было уже немало лет, но она прекрасно помнила своего любимого дядю, и он представал в ее рассказах как живой. Помнила она, и как Людвиг решил уйти на фронт: сказал, что если отсидится в тылу, когда русские мужики истекают кровью под германскими пулями, то потом просто жить не сможет — совесть заест.
Советская власть долгое время сторонилась Олимпийских игр, изобличая их буржуазность под маркой “аполитичного спорта”. И тайный советник Вячеслав Срезневский, председатель нашего первого Олимпийского комитета, после семнадцатого года отошел от спорта. Не нашел он себе применения и как магистр филологии, знаток грамматики церковно-славянского языка. Но, к счастью, Срезневский был известен и как распространитель светописи — фотографии — в России, его “Справочная книга фотографа” выдержала три издания. Дожил он до 1937 года.
Мою заинтересованность судьбой Вячеслава Срезневского приняла близко к сердцу доктор филологических наук Галина Александровна Богатова — человек, далекий от спорта. Но она поведала мне, что когда в 1975 году стала заниматься составлением “Словаря русского языка XI—VII вв.”, то сочла своим долгом поехать в рязанское село Срезнево, где покоится прах академика Измаила Ивановича Срезневского, создателя первого словаря древнерусского языка. Поехала преклонить колени перед надгробным крестом, испросить благословения великого лексикографа. А когда увидела запущенную могилу и опрокинутый памятник, то ринулась в Рязань и втолковала областным властям, как надо чтить такого сына земли рязанской. И с тех пор к восстановленному памятнику не зарастает тропа русских, славянских филологов. А в лице рязанской учительницы Нины Васильевны Колгушкиной Богатова нашла сподвижницу, и та в своей 31-й школе, которая обрела имя академика Срезневского, создала его музей. В этом музее, кстати, сведения о сыне Срезневского Вячеславе и о том, что привнес он в русский спорт.
И наша съемочная группа отправилась в Рязань к Колгушкиной, а затем вместе с ней в Срезнево, куда тело отца, как выяснилось, привез из Петербурга именно Вячеслав и установил ему памятник. Здесь много лет священнодействовали их предки.
— Как удачно вы приехали, — не уставала повторять Нина Васильевна, — мы чтим память и всех детей Срезневского, которые также оставили ощутимый след в русской культуре, науке и даже в спорте. А этот год, естественно, посвящаем Вячеславу. И год олимпийский, и уже целых 155 лет, как он родился. Я вновь поеду в Питер к его любимой внучке. Она пережила вместе с мамой блокаду. Вот ее детский портрет, который висел в кабинете деда. А рамка — смотрите, какая изысканная рамка. Эта семейная реликвия — дар нашему музею.
Все дети Измаила Срезневского начальное образование получали дома. И уже с юных лет помогали отцу в работе над словарем. А искусство светописи Вячеслав постиг, взявшись переснимать для отца старинные рукописи. В семье академика поощрялись и занятия спортом, и Вячеслав стал завсегдатаем Юсупова сада, на льду которого преуспевал в фигурном катании. А когда был уже приват-доцентом Петербургского университете, вошел в число учредителей “Общества любителей бега на коньках”, возникшего в этом саду.
Он готов был целиком посвятить себя умственному, нравственному и физическому воспитанию соотечественников. Обрел в кругах любителей спорта такой авторитет, что в 1911 году был единогласно избран председателем Российского олимпийского комитета.
На одной из музейных фотографий уже пожилой Вячеслав Измайлович в кругу семьи. Возле него сын, Вячеслав-младший. Ведущий питерский психиатр. Его жена Валерия с детских лет была подругой Анны Ахматовой. Получив известие о ее смерти, Ахматова в тот же день написала такие строки:
Почти не может быть, ведь ты была всегда:
В тени блаженных лиц,
в блокаде и в больнице,
В тюремной камере и там, где злые птицы,
И травы пышные, и страшная вода.
О, как менялось все, но ты была всегда,
И мнится, что души отъяли половину.
(Из стихотворения “Памяти В.С.Срезневской”)
А именно Вячеслав-младший, нет сомнений, помог генералу Воейкову поначалу укрыться в сумасшедшем доме, когда большевики, придя к власти, стремились арестовать столь близкого к царскому двору Главнонаблюдающего. В эмиграции В.Н.Воейков издаст книгу воспоминаний: “С Царем и без Царя”.
Уже в Москве удалось разыскать внучку Александра Чистякова, рекордсмена России по метанию молота. Свой молот он привез из Стокгольма, где участвовал в Олимпийских играх как борец. А поскольку руководство советского спорта признавать былые всероссийские рекорды не хотело, в двадцатые годы Чистяков вновь взял в руки молот и, как и прежде, отправил его дальше всех. В ту пору он был уже признанным артистом немого кино. Внушительного, фактурного атлета вывел на экран Всеволод Пудовкин, дав ему одну из главных ролей, мужа Ниловны, в фильме “Мать”. Дядя Саша — так звали киношники Чистякова — снимался и у Кулешова, и у Барнета, и у Ромма…
Его молот потомкам не удалось сохранить. Зато мы сняли ту историческую кружку с полушкой, которой в 1896 году юный Чистяков обзавелся на злополучном Ходынском поле, а когда началась давка, отсиделся на дереве.
“Мы были обучены бороться и умирать в соответствии с благородными традициями прошлого. Но мы не были готовы к той горькой борьбе за кусок хлеба, которая ждала нас впереди… Офицеры, выброшенные за пределы своей родины, не были никому нужны. Русские в душе равнодушны к материальному достатку, и западная цивилизация презирает их неумение приспособиться к практической стороне жизни”, — писал Павел Родзянко, кавалергард и блистательный конник и фехтовальщик в своей автобиографической книге Tattered banners (“Разорванные знамена”), изданной в Лондоне.
Я не решался закончить сценарий, не выяснив судьбу Павла Родзянки. Всматривался в Музее коневодства в снимки, на которых он со своими друзьями красуется с кубком Эдуарда VII (очень престижный кубок, который ежегодно оспаривали в Лондоне офицеры — мастера верховой езды европейских стран), врученным ему в 1913 году после третьей подряд победы навечно. Пытался представить, как сложилась его судьба. Ясно было, что блистательный кавалергард участвовал в мировой войне, а быть может, и в гражданской. А если выжил, то куда его судьба занесла? И в конечном счете в Нью-Йорке обнаружился его внук Пол, который и прислал мне по электронной почте главы этой книги, а затем и компакт-диск со снимками своего деда.
Из книги я узнал, что Павел Родзянко готов был побороться за олимпийские медали в Берлине в верховой езде, фехтовании, гимнастике, скоростном беге на коньках! Но, мало того, хотел бы получить место в команде и как пловец и в начале лета четырнадцатого года поехал в Ригу тренироваться.
“Однажды, когда я лежал на берегу, — вспоминает он в своей книге, — мне принесли телеграмму. Небрежно, мокрыми пальцами, я открыл ее. Меня немедленно вызывали в Петроград.
Веселая и беспечная спортивная жизнь закончилась навсегда. Был июль 1914 года…”
Павел ушел на войну. А в конце шестнадцатого года государь отправил его — Родзянко имел уже звание полковника — с долгосрочным поручением в Лондон. И кто знает, продолжился бы его род, если бы он не получил разрешение Николая взять с собой семью. Войну Павел Родзянко завершал уже в рядах английской армии, а в восемнадцатом году вместе с генералом Ноксом, который возглавил английскую военную миссию при Колчаке, прибыл в Россию. Не задерживаясь в Омске, он поспешил в освобожденный от красных Екатеринбург, чтобы разузнать о судьбе своего государя и его семьи.
А Пол Родзянко — он ныне крупный бизнесмен — вскоре приехал по делам своей фирмы в Москву. И привез еще одну книгу деда — о лошадях. Конноспортивное прошлое и помогло наконец Павлу Родзянке приспособиться к практической стороне жизни на Западе.
Пол рассказал, что дед подобрал в Екатеринбурге собачку цесаревича Алексея и увез ее с собой в Англию.
Когда гитлеровская Германия развязала войну, он вновь, невзирая на возраст, уехал на фронт, участвовал в освобождении Италии.
Пол хорошо помнит своего славного деда — приезжал к нему с родителями из Америки. Рассказал, что старик посадил его как-то на такую своенравную лошадь, что внучок не мог удержаться на ней, но выручки не дождался. “Удержишься, — внушал ему дед. — Ты же Родзянко!”
