В Театре на Таганке как-то состоялся такой диалог полулегального драматурга Эрдмана с полуподпольным бардом Высоцким:
— Как вы пишете, Володя?
— Я пишу на магнитофон, Николай Робертович.
— А я — на века.
Может, это и анекдот, но реактивный юмор Эрдмана передает точно. Да и с самооценкой перебора нет: сегодня западные искусствоведы ставят эрдмановскую пьесу “Самоубийца” в четверку лучших произведений мировой драматургии ХХ века. Вместе с “Вишневым садом”, “В ожидании Годо” и “Трамваем “Желание”. Притом что в наших книжных магазинах Эрдмана по-прежнему не сыщешь днем с огнем.
Писательница Анна Масс — одна из тех, кто хорошо помнит живого Эрдмана. С ее отцом — Владимиром Захаровичем Массом — Эрдмана связывала полувековая дружба. Одно время они были соавторами. Их самая знаменитая совместная работа — сценарий “Веселых ребят”. Правда, из титров обе фамилии в последний момент исчезли: незадолго до выхода ленты сценаристов сослали в Сибирь как “врагов народа”. Об Эрдмане и Массе, о тех временах и нынешних нравах мы беседуем с Анной Владимировной Масс в ее фамильном доме в дачном поселке “Советский писатель”.
— Мой отец был из богатой купеческой семьи. Его тоже сначала хотели направить по торговой части, но он больше тяготел к творчеству. В детстве ездил к родственникам в Витебск, где общался с Марком Шагалом, и тот даже учил отца рисовать. После революции отец работал у одного деятеля Наркомпроса, писал рецензии на спектакли. Чиновник был к нему расположен и однажды сказал: “Массик, а почему бы вам самому не написать пьесу?” В то время в Москве как раз возник театр Фореггера, в котором ставили капустники и пародии. Отец начал писать для них пьески на злобу дня, и они полюбились публике.
— На театральной почве он, видимо, и познакомился с Эрдманом?
— Познакомились они в кабачке “Нерыдай”. Было такое в начале 20-х годов заведение для богатых нэпманов. Перед эстрадой там стоял длинный стол, за который хозяин сажал творческую молодежь. Там бывали Рина Зеленая, Борис Бабочкин — будущий Чапаев в кино, композитор Матвей Блантер, писатель Виктор Ардов. Они должны были развлекать публику — читать стихи, показывать сценки, музицировать. Что они с удовольствием и делали, а хозяин их за это кормил.
Эрдман в отличие от других завсегдатаев “Нерыдая” был уже знаменит: его пьеса “Мандат” шла у Мейерхольда. Сейчас понятно, что пьеса была абсолютно антисоветская, но тогда власти ее еще не раскусили, и она шла на ура. Постепенно отец и Эрдман начали писать вместе.
— Зачем каждому из них понадобился соавтор?
— Я спрашивала у отца, он отвечал: “Мне так легче”. Эрдман был мастер репризы, убойной реплики. Но чтобы вставить эту реплику, надо к ней подвести действие. Помимо пьес они вместе писали басни — совершенно непечатные по тем временам: антисоветские и скабрезные. Их читали в компаниях. Вдвоем же они написали мюзикл “Музыкальный магазин” для Леонида Утесова. Его сюжет лег потом в основу “Веселых ребят”: простой пастух Костя становится руководителем джаз-оркестра.
— Говоря современным языком, Эрдман и Масс раскрутили Утесова?
— Скажем так: благодаря “Музыкальному магазину” Утесов со своим джазом прославился. До такой степени, что начинающий режиссер Григорий Александров решил сделать кинокомедию с Утесовым в главной роли. А Масса и Эрдмана попросил написать киносценарий. В 1933 году фильм заканчивали снимать в Гаграх, пресса всячески его рекламировала, поскольку это была первая советская кинокомедия. И там же, в Гаграх, Масса и Эрдмана в сентябре 1933 года арестовали.
— За что?
— На кремлевском банкете в честь японского посла выступал великий актер Василий Качалов, и подвыпившие партийцы попросили его почитать “что-нибудь повеселей”. Качалов стал читать басни. И тут возник Ворошилов: “Кто автор этого хулиганства?” Качалову ничего не оставалось, как назвать. Он потом страшно страдал, к моей матери приходил, становился на колени. Разумеется, он не ожидал такой реакции...
— Не по этому ли поводу басня: “Однажды ГПУ пришло к Эзопу и взяло старика за жопу. Смысл этой басни ясен: не надо басен”?
— Не по этому, но получилось в точку. Можно сказать, им повезло, что это был 33-й год, а не 37-й... Их не пытали, не мучили. И отделались оба сравнительно легко: 3 года ссылки и запрет на 10 лет жить в больших городах. Эрдмана отправили в Енисейск, Масса — в Тобольск. Из искусства “всего лишь” были вырваны два его ярких представителя в расцвете лет и творческих сил.
— А как они потом относились к тому, что из титров “Веселых ребят” вырезали их имена?
— Говорили, что Александров так изувечил сценарий, что им не жалко.
— А какие он внес изменения?
— Во-первых, убрал все “политические” колкости, без чего Масс с Эрдманом не могли обойтись. Во-вторых, вставил чисто киношные сцены — знаменитые драки, например. Кстати, когда фильм вышел, отец и Эрдман уже были в ссылке, и моя мать с маленьким сыном (меня еще не было) осталась без средств. Тогда ей посоветовали обратиться в суд. И действительно адвокат отсудил гонорар за сценарий — довольно крупную сумму.
— В Тобольске отец прожил недолго. За него хлопотал Вахтанговский театр, в котором служила моя мама Наталья Масс. Благодаря этому заступничеству отца перевели из маленького Тобольска в Тюмень, где имелся свой театр. Отец стал его художественным руководителем. А потом Масса перевели в Горький, где он возглавил молодежный театр. В 41-м году театр организовал агитбригаду и стал ездить по фронтам. В 43-м отца простили и разрешили жить в Москве. А Эрдману пришлось ждать до 1947-го.
— После всех злоключений у него с Эрдманом сохранились дружеские отношения?
— Да, они дружили по-прежнему, но вместе больше не работали. Эрдмана в 1940-м взяли в ансамбль песни и пляски НКВД (после войны, кстати, Эрдман вопрошал: “Ну кому бы пришло в голову в Германии создать ансамбль песни и пляски гестапо?”). В том ансамбле он встретился с Михаилом Вольпиным — он стал его соавтором до конца жизни. Самые известные их работы — сценарии кинофильмов “Цирк”, “Волга-Волга”, “Смелые люди”.
Я помню, как первый раз Эрдман и Вольпин с женами пришли к нам в гости году в 48-м. Николай Робертович был очень обаятельный, бабы в него страшно влюблялись. Он слегка заикался и казался очень грустным человеком. И вот с этим своим грустным видом он произносил такие фразы, от которых все лежали вповалку. Помню, как я, 13 лет от роду, ревела в коридоре после того, как услышала суждение Николая Робертовича: для меня, дескать, не существует такого понятия, как “умная женщина”, — важна только красота. А я-то считала себя хоть и не красивой, зато умной девочкой...
— Вы считаете, что ссылка надломила Эрдмана, а драматург Иосиф Прут, чья дача тоже была по соседству, в своих воспоминаниях написал, что Эрдман вернулся в Москву таким же, каким и был.
— Приехал он испуганным. А Зощенко говорил, что испуганный писатель — уже не писатель. Талант остался, но не было куража. В ссылке Эрдман пытался писать новую пьесу, но ничего у него не вышло.
Отец был в большей степени конформист. Он понимал: если еще что-то себе позволит, ссылкой уже не отделается. А тут еще в 49-м году началась борьба с космополитами. У Масса и Червинского вышла пьеса “О друзьях-товарищах”, и ее тут же записали в космополитические. Мама уже приготовила отцу чемоданчик. Но пронесло. И тогда отец ушел в оперетту. В то время шли разговоры: “Почему у нас все “Летучая мышь” да “Фиалка Монмартра”? Где наша советская оперетта?” Отец и Червинский удачно попали в струю. Написали либретто к оперетте “Самое заветное” — про колхозы, “Белую акацию” — про китобоев, “Москва, Черемушки” — про московские новостройки. Критики их ругали, но авторы при этом разбогатели и жили припеваючи.
Вместе с тем к своей работе отец никогда не относился как к халтуре. Много писал для эстрады: для популярных в те годы Тарапуньки и Штепселя, Мирова и Новицкого, для Райкина, Мироновой и Менакера. Халтуры в этом не было. Зал смеялся.
— Отец не мог создать что-то подобное “Самоубийце” и “Мандату”, а Эрдман — мог. Вот это-то и обидно. Отец после ссылки работал в свою силу, а Эрдман работал не в свою. Он писал либретто для цирковых представлений, сценарии мультфильмов. Много пил, любил играть на бегах (называл себя “долгоиграющий проигрыватель”). Высказывался в таком духе: “Советская власть нас кормит, и мы должны на нее работать”. Это было грустно.
У нас был гостеприимный дом. В московской квартире собиралась еще “нерыдаевская” тусовка — Рина Зеленая, Утесов, Блантер. На дачу приходили соседи — Михаил Ромм, художник Верейский, Миронова с Менакером. Разговоры всегда велись очень интересные.
— А сегодня что-нибудь от той атмосферы в поселке осталось?
— Сегодня земля здесь стоит чудовищных денег. А писатели резко обеднели. Поэтому дачи скупают люди, безразличные к истории поселка и не знающие, кто такие Симонов и Тендряков. Недавно сгорела заживо вдова детского писателя Юрия Яковлева. Ночью загорелась дача, никто из соседей из-за своих заборов не увидел. Услышали, только когда начал взрываться шифер. Зашли в дом и обнаружили только обгоревший труп. И рядом обгоревший труп собаки...
— У вас не было желания написать книгу про ваш поселок? Он уникален.
— Вдова Виктора Драгунского Алла как-то предлагала вдвоем сделать эту работу, но у меня руки пока не доходили. Я только что отдала в издательство книжку про вахтанговцев, над которой работала несколько лет. Я выросла в доме, построенном для артистов Театра Вахтангова. Мы, их дети, дружили и дружим до сих пор. Это же феномен: дружба фактически с рождения и до старости. Гриша Абрикосов, Миша Державин, Саша Збруев — это все наша компания.
— С кем-то из них у вас были юношеские романы?
— Романов не было — были взаимоотношения. Гриша Абрикосов, сын актера Андрея Абрикосова и сам потом актер-вахтанговец, был красивый парень, в него влюблялись все девчонки поголовно, но дальше платонических чувств дело не шло.
Миша Державин в детстве был замечательный мальчик. Его папа — Михаил Степанович, тоже известный артист, — умер рано, Миша тогда еще школу не кончил. У него были младшие сестры и мама — простая женщина, без образования. Миша был ее помощником все эти годы. Уже сам стал артистом, женился один раз (на дочке Аркадия Райкина), второй раз (на дочке Семена Буденного), но всегда у него заботы были о маме и сестрах.
— А вам не хотелось стать актрисой?
— После школы я поступила на филологический факультет МГУ, на вечерний. Мне не хватало романтики, и я стала ходить в походы. Потом подвернулся случай поехать в Бакуриани, на геофизическую станцию. Однажды начальник станции говорит: “Давай устрою тебя в геологическую экспедицию: там сюжеты, знание жизни и все такое”. Я работала и писала рассказы. Эта интересная и интенсивная жизнь продолжалась много лет.
— Вы как-то очень спокойно признаете превосходство Эрдмана над своим отцом. Хотя дети обычно считают, что их родители самые-самые...
— Отец был замечательный человек. Очень нравственный, не знал чувства зависти и ничего не хотел от советской власти. Когда в 1976 году, накануне 80-летия, ему сказали: “Владимир Захарович, мы хотим вас представить к ордену Ленина, вам нужно заполнить анкету”, — он ответил: идите вы к такой-то матери, не нужно мне ничего.
А Эрдман был гениален, и отец это признавал. У Грибоедова одна пьеса, у Эрдмана — всего две. Но это шедевры. К сожалению, у нас не до конца понимают, кто такой Эрдман. Даже его постперестроечная известность пришла к нам с Запада. Там его пьесы ставились, ими восхищались. А у нас, в Театре сатиры, хоть и поставили через полвека “Самоубийцу”, но выкинули все острые моменты.
— В 60-м году Эрдман купил дачный участок по соседству с нами. До него он принадлежал писателю Олегу Писаржевскому, который из-за безденежья не мог построить дом. Стояла только времяночка, в ней жил дядя Писаржевского, художник, ученик Кандинского. В 37-м году его посадили, и он рассказывал нам такую историю. В лагерь пришла разнарядка: сократить количество заключенных с 4000 до 2000. Зэков вывели на плац, и по одной из двух колонн проехались танком. Художник выжил, остался жив, но у него с тех пор тряслись руки, и он не мог держать кисть. Когда Эрдман купил участок, все его спрашивали: “А куда девать старичка?” Он отвечал: “Пускай живет, я его трогать не буду”.
Дом Эрдманы построили очень быстро. Помню, созвали на новоселье множество людей. Кроме соседей-дачников был Юрий Любимов, с театром которого Николай Робертович сотрудничал.
— Немолодой Эрдман был все таким же обаятельным и все так же нравился женщинам, как в юности?
— Все его женщины были красавицы! Ангелина Степанова, артистка МХАТа... У них был безумный роман, который достиг апогея в 33-м году, когда его арестовали. Она была ужасно в него влюблена, стала за него хлопотать, ей даже разрешили поехать к нему в Енисейск. Но вскоре роман неожиданно закончился — он ее разлюбил. Она вышла замуж за писателя Александра Фадеева, а Эрдман женился на балерине Большого театра Наташе Чидсон. После войны им дали роскошную квартиру на Садовом кольце. Они там прожили год и разошлись. Потом он женился на балерине Инне Кирпичниковой, которая была моложе него на 30 лет.
...В 60 лет Эрдман выглядел старше своего возраста и едва ходил. Очевидно, его съедал уже рак. Жена за ним не ухаживала — ухаживала теща. А жена завела себе какого-то Аркадия, которого выдавала за племянника, и этот наглый тип открыто жил в их доме. У Эрдмана не было сил протестовать. В 70-м году Эрдман умер. Через полгода умерла теща, потом — Инна. Аркадий ее споил и обобрал.
Дом опломбировали. Потом отцу позвонила какая-то дама и, представившись племянницей Эрдмана, сказала, что хочет забрать с дачи кресла для кабинета Любимова. Дескать, Николай Робертович их ему обещал. Когда мы — комендант поселка, бухгалтер и я в качестве понятой — вошли внутрь, все обалдели. Дом внутри был очень красивый: высокий потолок, овальный стол под большой люстрой, камин. Племянница вскрикнула: “И это все достанется гаду Аркашке?!” И начался форменный грабеж. Она и к нам обратилась: а вы, мол, чего стоите, все забирайте... Словом, остались только люстра и овальный стол, потому что они никуда не поместились. Так мы все разграбили...
— Почему “мы”?
— Я тоже тахту утащила, она до сих пор у нас стоит.
— Эрдмана хоронили как большого писателя?
— Нет. По-моему, даже не было панихиды в ЦДЛ, как полагалось члену Союза писателей. На кладбище пришло очень мало народу: отец, Вольпин и еще несколько старых друзей. Детей у него не было, а родственников уже не осталось.
