Она сказала: “Какими-то неведомыми воздушными путями судьба подтолкнула нас друг к другу”. Она запомнила его еще со своего “мотылькового” возраста, когда из-за забора детского сада каждый день провожала глазами молодого мужчину с черным тубусом, в котором лежала стенгазета. Он очень любил эту историю. Познакомились в ресторане ЦДЛ. Он — знаменитый, уже вышел “Отблеск костра”, она — молодой литератор. Он — неухоженный, мрачный, она — благополучная, невероятно красивая. Они любили друг друга десять лет. Семь лет тайно, три года в браке. Он умер в марте 1981 года. Ему было только пятьдесят пять. Ее горе разделила вся страна.
— У нас был очень долгий роман, который протекал невидимо для посторонних глаз, — рассказывает Ольга Романовна Трифонова. — Лишь однажды мы столкнулись нос к носу с Леонидом Лиходеевым. Ситуация была недвусмысленная: кто еще может среди дня обедать в ресторане, как не тайные любовники? Но он не рассказал об этой встрече никому, даже жене. Мы ошивались по каким-то жутким столовкам и чужим квартирам, пустынным пляжам Серебряного Бора. Роман протекал драматически, мы сходились и расходились. Оба были несвободны.
— Закончилось драмой двух семей...
— Мне было трудно уйти от мужа, доброго, хорошего человека. Чувство вины жгло так сильно, что отравило первые месяцы нашей с Юрием Валентиновичем жизни. А он долго не мог оформить развод, оттягивал эту процедуру, предчувствуя, какой трудной она будет. Реальность оказалась страшнее. Он вернулся из суда оглушенный, растерзанный словами, которые бросила ему бывшая жена: “Я желаю тебе, чтоб ты поскорее сдох!” Он умер через несколько лет, день в день, когда это было сказано. Рифмы судьбы.
— Как восприняли ваш брак в писательской среде?
— Это была бомба. Писательская среда падка на скандалы. Людмила Яковлевна Штейн, которая знала нашу историю, не уставала повторять: “Их брак был устроен на кухне у З.”. Мы действительно много говорили с моей подругой на кухне о Юре, но наш брак был устроен на небесах. Кто-то очень осуждал меня за моего мужа, кто-то демонстрировал свое “фэ”. Жена Твардовского, Мария Илларионовна, к тому времени уже его вдова, отнеслась к нашему браку очень неоднозначно. Твардовские были соседями по даче, но меня не приглашали, а Юра один ходить не хотел. Лишь однажды, уже после смерти Юры, Мария Илларионовна окликнула меня из-за забора — не посочувствовать, осторожно предупредить: “Знаете, что я делала после смерти Александра Трифоновича? Я занималась его библиотекой”.
— Юрию Трифонову, наверное, очень нравилось, что рядом с ним такая молодая, красивая женщина?
— Ему было приятно. Есть фотографии, где мы рядом, и у него на лице откровенно написано: “Это мое!”
— Ревновали друг друга?
— У него была какая-то болезненная и угрюмая ревность. Как-то, еще в начале нашего романа, он привез мне из Монголии голубую атласную блузку. Потом, криво ухмыляясь, заявил, что увидел ее на моем муже. Полный абсурд! Мог позвонить ночью из больницы, чтобы по голосу вычислить, одна ли я дома. А я ревновала его к прошлому.
— В книге “Юрий и Ольга Трифоновы вспоминают” вы пишете о том, что образ Нины Нелиной, первой жены Юрия Трифонова, присутствует во всех его книгах.
— Юра очень ее любил, потом чувство прошло. Но смерть Нины он переживал очень остро. Остались ее дневники, наполненные горькими, иногда несправедливыми упреками. Нина внесла в его жизнь горькую тайну, отблеск которой отразился в романе “Время и место”. Нина была одной из женщин Берии. Это было великое страдание. Но правду нужно дочерпывать до конца. Юра был в этом смысле беспощаден.
— А себя вы узнавали в произведениях мужа?
— Да, иногда это было очень жестоко. В романе “Время и место” есть достаточно интимный эпизод из наших отношений. Когда Юра прочитал мне это место — а он всегда читал вечером написанное за день, — я, видимо, изменилась в лице, и он спросил: “Тебе ничего?” — “По-моему, слишком!” — “Да?” И не убрал. В быту им можно было крутить как угодно. И посуду помыть, и в магазин за кефирчиком сбегать — в предыдущем браке его вышколили по хозяйству, это мне казалось неловко гонять самого Трифонова в прачечную, — но в творческих вопросах он был бескомпромиссным человеком и никогда не делал того, что не хотел. Он и умер, мне кажется, потому, что понял: печатать больше не будут. Правда, заседание редколлегии журнала “Дружба народов”, зарубившей его последний роман “Время и место”, передал мне весело, в лицах.
— У него был актерский дар?
— Потрясающий! Как-то на отдыхе в Прибалтике он изображал маститого советского писателя, а я — медсестру, которую ему хотелось обольстить. Юра выставлял по-петушиному ногу, цитировал Гете и Гейне — это был собирательный образ “Аэропорта” — района писательских кооперативов. Он вообще любил такие игры с перевоплощениями. Но однажды зашло слишком далеко.
— Вы имеете в виду историю, когда Юрий Валентинович предложил вам обыграть ситуацию: ночь, женщина за рулем, случайный попутчик — некий “Ершов”. Но игра словно вышла из-под контроля.
— Это был страшный момент. Я почувствовала, что наши отношения треснут и развалятся. Юра уже пил валидол, я плакала.
— Он приревновал вас к этому “Ершову”?
— Дело не только в ревности. Он слишком хорошо разбирался в людях и, видимо, увидел во мне что-то недоброкачественное.
— Возможность предательства?
— Да? Вы догадались? Наконец-то открылась тайна, которая меня мучает уже двадцать пять лет. Я предала Юру один-единственный раз, после его смерти. При человеке, с которым я думала устроить свою жизнь, избегала говорить о Юре. Вася Аксенов сразу заметил мое предательство.
— Трудно быть женой известного писателя?
— С ним было удивительно легко и весело. Он обладал потрясающим чувством юмора, мы хохотали до гомерических припадков. Юра обожал слушать смешные рассказы. У меня была тетушка, которую я фактически содержала, и когда к ней пришел мастер обить стулья, она горячо зашептала ему в ухо, думая, что я не слышу: “Возьми с нее побольше, у нее есть деньги”. Когда я рассказала эту историю Юре, он хохотал до слез. Он никогда не повышал голоса, не жаловался. Очень любил друзей. У нас был маленькй ребенок, а Юра мог каждый день приглашать к обеду человек пять гостей. Я сначала очень сердилась, а потом поняла: он наслаждался ощущением семьи и дома.
— Он был прихотлив в еде?
— Еда — болезненная для меня тема. Дочь Юрия Валентиновича, когда увидела, как я его кормлю, дала довольно жесткий, но справедливый комментарий. Я и вправду небольшая мастерица готовить, весь кулинарный ассортимент исчерпывался сырниками, борщом, котлетами и яичницей. Иногда я валяла дурака и говорила: “Картошечка по-мадридски”, а он предлагал сделать по-неаполитански. Однажды спросила: “Что ты хочешь, чтобы я обязательно делала?” Он помолчал и сказал: “Я бы очень хотел, чтобы ты кормила меня завтраками”. Я внутренне содрогнулась. Дело в том, что я поздно ложусь и поздно просыпаюсь, а он вставал в 6 часов и садился работать. Два утра я героически поднималась и готовила завтрак, а потом он сказал: “Все, хватит. Я знал, что это будет трудно, но не ожидал, что настолько. Оставляй с вечера бутерброды”.
— Каждая новая книга Трифонова мгновенно становилась бестселлером. Тиражи его романов были малы. Журналы с их публикациями затирались до дыр, их давали читать “на ночь”, переснимали и даже переписывали от руки. “Дом на набережной”, разрешенный к печати благодаря загадочной фразе Суслова: “Мы все тогда ходили по лезвию ножа”, общество восприняло не только как событие литературной жизни, но неизмеримо глубже. На “Таганку”, где Юрий Любимов поставил спектакль “Дом на набережной”, валили толпы.
— Успех постановки был невероятный. Уже после смерти Юры я бежала на этот спектакль. Меня остановила девушка: “У вас нет лишнего билетика? Умоляю, продайте! Хотите, я встану перед вами на колени? Я только ради “Дома на набережной” прилетела из Новосибирска”. Конечно, я отдала ей свой билет.
— С Владимиром Высоцким вы познакомились в Театре на Таганке?
— Да. Трифонов очень любил Владимира Семеновича, видел за обликом рубахи-парня умного, образованного, интеллигентного человека, относился к нему подчеркнуто уважительно. Однажды мы были на обсуждении постановки “Дома на набережной”. Спектакль в очередной раз запрещали. В обсуждении участвовали и актеры, и писатели — интеллектуальная элита. Когда мы с Юрием Валентиновичем шли к машине, он спросил: “Давай, не думая, кто говорил лучше всех?” И оба ответили: “Высоцкий”. Последний в его жизни новый, 1980 год встречали вместе у наших дачных знакомых. Несмотря на то что собралась блестящая компания — Тарковский, Высоцкий, Марина Влади, — было как-то невесело. Мне ужасно хотелось, чтобы Владимир Семенович спел, а он серьезно сказал: “Оль, а ведь здесь никто, кроме вас, этого не хочет”. Потом он повез каких-то заскучавших девиц в Москву, случилась авария, и только благодаря усилиям врачей “Скорой” не возбудили уголовное дело. Иначе Высоцкий стал бы невыездным.
— Юрий Трифонов не думал остаться за границей? Ведь он был писателем, с которым западные издательства подписывали договор на будущую книгу, даже не спрашивая ее названия.
— Думаю, в Америке его уговаривали остаться, но он не захотел. “Все, хватит ездить! — вырвалось у него как-то про Запад. — Это какая-то бесконечная фиеста”. Больше всего он любил сидеть дома за письменным столом и писать.
— Но, может быть, там его смогли бы вылечить? Или время все равно было упущено?
— Он слишком долго скрывал свою болезнь. Боялся даже не операции, а того, что приходит потом: беспомощности, унижения. Когда Юра вернулся из Америки, я все приставала к нему с расспросами, а он вдруг рассказал какую-то странную историю про бычка, которого можно было подчинить, лишь пригнув его голову к земле, а тот не дался и, помахивая хвостиком, убежал. Смысл этого рассказа дошел до меня позже, а тогда подумала: устал, не в себе. Он болел год. Я узнала, когда боли стали нестерпимыми. В командировке на Сицилии у Юрия Валентиновича случился сердечный приступ, его лечил итальянский врач. Потом уже этот доктор рассказал мне, что ему не понравились анализы, и он предложил Трифонову сделать полное обследование, причем бесплатно. Юра отказался. Это была роковая ошибка.
— В Москве не могли поставить диагноз?
— Один из светил сказал: “Поверьте моему опыту, я лучший специалист, у него киста”. Кто-то посоветовал пробиться к доктору Перельману. Тот посмотрел снимок: “Рак”. — “Что делать?” — “Операцию”. — “Когда?” — “Вчера”. Мы с Юрой не говорили о болезни. Он и в больнице отпустил дурацкую шутку, когда симпатичные женщины-врачи принялись восхищаться его книгами: “Я же насквозь гнилой!”
Когда она узнала диагноз, кинулась в секретариат Союза писателей, чтобы получить загранпаспорт мужа. “Откуда у вас деньги на операцию?” — спросили чиновники. Она лепетала про зарубежных друзей, про гонорары западных издательств, но получила жесткий отказ: “И здесь есть хорошие врачи”. Хирург Лопаткин блестяще провел операцию, но началось осложнение — оторвался тромб. В той больнице не было даже анальгина, не говоря уже о специальных медикаментах и фильтрах, улавливающих тромб.
Проститься с Юрием Трифоновым пришли толпы людей, хотя власти, опасаясь волнений, о дне похорон сообщили задним числом. Хоронили по обычному литфондовскому разряду на Кунцевском кладбище. На подушечке несли его единственный орден “Знак почета”.
— О чем вы не успели спросить Юрия Валентиновича?
— О многих важных вещах. Я все не могу понять последнюю фразу, которой заканчивается книга “Время и место”: “Москва окружала их, как лес, который они пересекли. Все остальное не имеет значения”. Фраза очень важна, ведь она венчает роман о его жизни. Юра верил, что сюжеты книг воплощаются в жизни. Этот роман заканчивался смертью героя. Это было ужасно для меня. Прочитав, заплакала, а он взглянул странно. “Отчего? Сильно написано или это предчувствие?” — читалось в его глазах. Нельзя подавать знак судьбе.
— История страны, судьбы людей — как много параллелей. Детство и юность Юрия Трифонова прошли в Доме правительства напротив Кремля. Вы — директор музея “Дом на набережной”. Жена Сталина стала героиней вашей книги “Единственная”. Чем вас пленила ее жизненная линия?
— Это имя пронизано тайной, оно дышит каким-то необычным теплом. В детстве с отцом мы часто гуляли по Новодевичьему кладбищу, пустынному и таинственному. Подходили к надгробию из белого мрамора — могиле молодой женщины Надежды Аллилуевой. Ее жизнь — трагедия прекрасного человека, поставленного в чудовищные обстоятельства. Надежда Сергеевна вела дом, воспитывала детей, училась в Промышленной академии, правила все тексты Сталина и при этом терпела тяжелый нрав своего мужа. Он был страшным эгоистом, для него страдания другого человека не значили ничего. Надежда Сергеевна перенесла десять абортов.
— Вы работали с архивом семьи Аллилуевых. Удалось ли сделать какие-то открытия?
— Как ни странно, в этой папочке, хоженой-перехоженой писателями и историками, я обнаружила несколько маленьких листочков — записочек Сталина к жене. Этот тиран, этот рябой идол по-детски коверкает слова, сюсюкает, как ребенок. Предупреждает, что будет “пакать”, ждет “почеюев”, целует “ного-ного” и “кепко-кепко”.
— Смерть Надежды Аллилуевой 9 ноября 1932 года так и осталась неразгаданной. Удалось ли вам приблизиться к тайне: самоубийство или убийство?
— В официальном некрологе значился фальшивый диагноз: аппендицит. Известно, что на поминках Сталин сказал Бухарину: “Надо же, а я был на даче”. Как будто хотел, чтобы запомнилась эта версия. Однако, по свидетельству няни, той ночью он был в квартире. Но никто ничего не слышал: ни выстрела, ни крика. Сталин даже не проводил покойницу в последний путь на Новодевичье кладбище.
— Повесть очень кинематографична.
— Сейчас по ней снимается сериал под названием “Его жена”.
— Не жалеете, что продали дачу на Пахре?
— Когда как. Иногда тоска охватывает. Но там все изменилось. С одной стороны — четырехэтажный дом, с другой — особняк. Чужие люди, чужая музыка, чужие запахи. И слишком много призраков.
— Ваш сын Валентин не пошел по стопам родителей?
— Сын закончил журфак МГУ, работал на телевидении, сейчас он работает в МЧС. Он замечательный человек, мой большой друг, но ему пришлось нелегко, потому что слава отца была тяжелым бременем. Сейчас я это понимаю. Все-таки родители иногда жестоки. Я постоянно ставила сыну в пример отца: “Посмотри, как папа замечательно рисовал, папа уже в 8 лет вел дневники”. А недавно, разбирая бумаги, наткнулась на маленький блокнотик, где Валечка писал: “Сегодня ходил в магазин за хлебом” и т.д. — сын пытался вести дневник. Ему всю жизнь приходилось тянуться за недосягаемым идеалом вместо того, чтобы ощущать себя как самоценность. И знаете, Валечка дал мне слово, что, если у него родится сын, он назовет его Юрой. Это будет Юрий Валентинович Трифонов.
