Актриса Наталья Селезнева, как и полагается, вырастила сына, посадила дерево и построила дом. Правда, дом в престижном дачном поселке она строила во времена глобального дефицита, поэтому теперь, по ее словам, он смотрится этакой конурой для “новой русской собаки”. Но бывшая принцесса не отчаивается. Не царское, знаете ли, это дело — расстраиваться по пустякам. Она вообще считает себя человеком не дачным. Ничего удивительного: ведь многие считают ее чуть ли не первым советским секс-символом...
На самом деле принц и принцесса встретились в 1968 году, когда режиссер Виктор Храмов пригласил обоих сыграть в фильме-сказке “Калиф-аист”. Принцем был Владимир Андреев, а принцессой — очаровательная Наталья Селезнева. Та самая, которая так и не вышла замуж за режиссера Якина из неувядаемого гайдаевского “Ивана Васильевича” и навсегда поразила воображение советских мужчин, когда в “Операции “Ы” разделась до купальника. Любовь “с первого съемочного дня” продолжается до сих пор. Хотя общего у них — разве что сын Егор, внук и место жительства, они разные, страшно занятые, и… все равно они вместе. Хотя даже “телефонное право” в семье Андреевых—Селезневых разграничено. “Я много говорю по телефону, и с некоторых пор у меня своя телефонная линия, а у Андреева — своя. Поэтому звони по второму номеру, — сказала Наталья Игоревна. — По первому — тоже ничего страшного, но я не хочу создавать прецедентов!”
Ватутинки вместо Егора
Их дача в престижном районе на Пахре. Председателем дачного кооператива является сам Эльдар Рязанов. Но даже это обстоятельство пока не вдохновило Наталью на то, чтобы стать злостной дачницей.
— Я абсолютно городской человек. Как кошка, привыкаю к одному углу. Люблю, когда все под рукой. Не могу выехать за город даже на пару дней, потому что у меня не получается быстро перестроиться. Мне кажется, в этом смысле надо менять что-то в голове. Это ментальность. На днях читала интервью своей соседки по даче Ирины Аллегровой, она с упоением говорит о том, что 10 лет перестраивала свой загородный дом, вложила в него чуть ли не все, что заработала, живет там постоянно и абсолютно счастлива. Если б я на такое решилась, то, может, тоже была бы счастлива. Но быть “Фигаро тут — Фигаро там”, то в Москве, то на даче — я не люблю. Ненавижу складывание-раскладывание пяти сумок! Все же надо тащить с собой, и только разберешь вещи — пора собираться в Москву.
— Ватутинки — поселок престижный. И сейчас это так модно — загородный дом.
— У нас там 20 лет дача. Когда мы ее реконструировали, было ощущение, что мы возводим нечто фундаментальное. А теперь наш дом на фоне недавно построенных замков выглядит как собачья конура для новой русской собаки. Все поменялось, и все относительно.
До нас на этом месте была дача писателя Дика, засыпная крохотная сторожка. Он умер, и дочь дачу продала. Купили мы. И в 1987—1988 годах, когда доски продавались по специальным открыткам, начали строиться. Это был период тотального дефицита. Не было утюгов, чайников, газовых плит и дверных ручек. Для меня наш дом — этнографический памятник тому времени.
Вообще по поводу дачи — здесь много всего совпало. Сын ушел в армию, я это сложно переносила психологически. Надо было чем-то заняться, чтобы отвлечься. И я придумала себе стройку. Ездила за гвоздями, за цементом… А как я покупала двери! Это вообще была целая эпопея. Мне нужно было девять дверей, я добралась до деревообрабатывающего комбината, но даже у них оказалось только семь. Я просто села и разрыдалась. И тогда мне во дворе этого предприятия нашли еще две двери. Они там лежали на открытом воздухе, под дождем, поэтому до сих пор слегка ребристые.
— Представляю, как вас должно радовать сегодняшнее изобилие.
— Мне очень нравится, что сейчас можно купить все и, поехав за границу, не надо носиться по магазинам со списком и сумасшедшими глазами. Но хотелось бы при этом, чтобы уровень жизни людей в России повысился, чтобы покупка зимних ботинок не превращалась для человека в проблему. Очень больно, когда, возвращаясь вечером из театра по Тверской, я вижу 14-летних девчонок, пьющих пиво, тротуар, заставленный пустыми бутылками, и бабушек, которые их собирают.
Ровесница Великой Победы
Селезнева родилась в 1945-м, великом для нашей стране году. Она очень гордится этим совпадением и ждет 60-й годовщины Победы с особыми чувствами.
— В день нашей Великой Победы моя мама была на девятом месяце беременности. Все побежали на Красную площадь, и она тоже пошла туда. Сила желания радоваться вместе со всеми была настолько велика, что перевесила мамин страх быть зажатой с огромным животом в толпе. С Красной площади она пошла в ресторан с друзьями. Подруга мамы, выпив шампанского, разбила бокал об пол. Подошел официант: “Что вы делаете? Этот бокал стоит денег!” — “Да? Что вы говорите?!” — притворно изумилась подруга мамы и переколотила все бокалы со стола. Это была эйфория.
— Вы хорошо помните свое детство?
— То, что в человека закладывается с детства, сильно влияет на всю его жизнь. Это как фундамент. Мое детство я вспоминаю по нескольким эпизодам. Мне два года. Ноябрь. Моя тетя Женя, которая жила с нами, почему-то в синем пальто с беличьим воротником и в тапочках. Ее забирают в роддом. Второй эпизод. 1947 год, улица Москвина, названная в честь актера Художественного театра Ивана Москвина. Тетка идет впереди, меня тащит за руку по чугунной черной лестнице (такие выпускали на Урале заводы купцов Демидовых). В ее руках две буханки бородинского хлеба. Она несет хлеб для того, чтобы поменять его на маленький китайский халатик для меня.
Я — послевоенный ребенок. Особенно меня не баловали, потому что не было такой возможности. Школьная форма — штапельная, осенью я бегала в тряпочных туфельках, зимой — в валенках с галошами. К весне туфельки становились малы, и тогда мыски вырезали. И это было нормально, потому что так ходили все, в моем детстве и юности не было богатых и бедных.
Все дело в том, кто тебя окружает и какие принципы исповедует. Я помню абсолютную гордость за свою родину. Ею гордились мои родители, которые молодыми прошли войну. Родители оберегали меня от информации о культе личности Сталина и вытекающей отсюда трагедии народа, а мой возраст был слишком мал, чтобы увидеть это самой. Меня никогда не покидало ощущение того, что я живу в великой стране, которая не только победила захватчиков, но и освободила пол-Европы. Помню свою первую учительницу, которая встретила нас в темно-синем костюме, и вся грудь ее была в орденах и медалях. И все три года она ходила в этом костюме и с наградами.
Фотомодель с сумками
Самый распространенный эпитет, коим награждают Наталью поклонники, — это секс-символ. “У нее флюиды роковой женщины”, — радостно заключают мужчины.
— В моей семье никогда не обращали внимания на мою внешность. Никогда не говорили, что у меня хороший рост, фигура или большие глаза. Я этого не знала. Хотя мой папа был фотожурналистом и он, и его друзья всегда пробовали на мне фотопленку. Его ученики снимали мои портреты для вступительных экзаменов во ВГИК. Только теперь я поняла, что с детства работала фотомоделью. Папа постоянно говорил: “Наташ, сядь. Мне нужно попробовать объектив. Наташа, встань, попробуем пленку”.
На стене в квартире Натальи — старая обложка “Огонька” в рамке. Крошечная девчушка в кудряшках хитро поглядывает в объектив. Успех фото понятен — девочка глядит профессионально и доверчиво одновременно, потому что она смотрит на папу. Смотрим старую запись “Кабачка “13 стульев”. Пани Катарина — героиня Селезневой — это черная кофточка, обтянучие брючки, туфли на умопомрачительных шпильках, на шее — бантик (поясок от маминого платья) и главное — глазищи.
— Наталья Игоревна, ну не говорите, что уж совсем не осознавали преимуществ своих внешних данных!
— Этот последний “Кабачок” не пошел в эфир, и мне операторы подарили пленку с его записью. Через много лет я включила кассету и сказала: “Да, я была хороша”.
Видите, что у меня с рукой? Это порвано сухожилие. Сумки таскала. Всю свою жизнь я таскала огромные сумки. Какой, скажите на милость, секс-символ? Я вьючная лошадь, пахарь. Жизнь складывалась так, что надо было пахать. Наберешь четыре сумки мяса мороженого, тушенки, молока сгущенного и прешь… Домой оттащишь и снова — работать. Театр, кино, телевидение, а на выходные я уезжала с программой “Оружие смеха” или “Товарищ кино”. Я зарабатывала деньги. Мне некогда было смотреть в зеркало так, как это делают женщины, я смотрела на себя с позиции, какой меня увидит зритель. Кроме того, мне всегда нравился другой тип женщины.
— Сейчас другое время, сумки таскать уже необязательно. Не возникает желания последовать примеру коллег по цеху и сделать пластику?
— “Есть женщины, которые похожи на чуть привядшие цветы. Еще милей, еще дороже теперь, родная, стала ты…” — это мой муж говорит, подшучивая надо мной. Знаете, я не пойду по улице, если подол у моего платья оторван. Естественно, вернусь домой и подошью. Но лицо — это не подол. Я не могу его подшивать. И не пойду к хирургу, если на то нет веской причины. У меня внук девятилетний. Приходим в магазин, и он своим пронзительным голоском кричит: “Бабушка, пошли туда! Бабушка, посмотри! Бабушка!..” И что, мне ему запретить называть меня бабушкой? Глупо. Потому что он — мой внук, а я его бабушка. Какие бы операции ты ни сделала, ты будешь выглядеть хорошо, но на свой возраст. И к чему из себя невесту разыгрывать? В связи с этим я всегда анекдот вспоминаю. Выходит на сцену старая тетка и поет: “Помню, я еще молодушкой была…” Голос с галерки: “Ни фига себе память!”
— Неужели не хочется увидеть то свое лицо, которое когда-то было?
— Оно не будет таким же! Лицо после операции — другое лицо. Мне помогает сохранять форму то, что я этим абсолютно не занимаюсь. Никогда не бегала, не сидела на зловещих диетах, не занималась спортом. Мне подарили абонемент в “Планету фитнес”, так за год я там была четыре раза. Спорт — это не мое. Я люблю читать, чай пить без сахара большими кружками. Раньше любила гулять по Страстному и Тверскому бульварам, сейчас — нет, очень много машин, нечем дышать.
Смех сквозь время
Театру сатиры вот-вот стукнет 80. Наталья Селезнева не изменяет ему почти 40 лет. Потому что любит.
— Наш театр — это кладезь юмора, а юмор — якорь спасения. Когда я пришла в театр, здесь была блистательная плеяда: Татьяна Ивановна Пельтцер, Анатолий Дмитриевич Папанов, Георгий Павлович Менглет. И следующее не менее блистательное поколение — Ольга Аросева, Миша Державин, Александр Ширвиндт. Это люди с искрометным чувством юмора, они — богатство и сокровищница нашей сатиры. Каждая дорога на выездной спектакль их стараниями превращалась в сплошную череду талантливейших сценок. Мы, молодые, не имели права принимать участия в их искрометных пикировках, поэтому впитывали и хохотали до слез. Вы только представьте…
По улице идет тетка с огромным задом. Папанов высовывается в окошко чуть ли не наполовину и провожает ее глазами. Пельтцер говорит:
— Толик, ну что ты там увидел? Она же такая…
— Татьяна Ивановна — отвечал Анатолий Дмитриевич. — Вы ничего не понимаете. Лицо женщины — это ее попа.
И это происходило постоянно. Не все печатного формата, поэтому сложно пересказывать…
— Театр сатиры вам очень дорог?
— Я попала в свою среду. Приду перед спектаклем пораньше, поговорю с Ольгой Александровной Аросевой, с Ширвиндтом, с Державиным — и так хорошо себя чувствую! Это люди, которые думают и говорят, как я. Мы очень нужны друг другу. А ведь главное счастье в жизни — это когда ты кому-то нужен. Так что я счастливый человек.
— Над вами часто подшучивают?
— Коллеги разыгрывают по жизни, и я, дура, поддаюсь. Мой друг Игорь Кваша тоже любит надо мной подшутить. Самый коварный случай розыгрыша? Это мне Миша Державин устроил. Позвонил мне домой (я была в тот момент в театре) и сказал: “Передайте Наталье Игоревне, что ей звонят из приемной Леонида Ильича. Сегодня в шесть вечера с ней будет говорить Брежнев. Пусть будет на связи”. Я поверила, потому что до нас доходили слухи о том, что Брежнев любил “Кабачок...”, и весь вечер я просидела возле телефона. Ровно в шесть звонит Державин: “Как дела?” “Не занимай линию, — говорю. — Мне Брежнев звонить должен!” Через некоторое время Державин перезванивает: “Ну что, тебе Брежнев звонил? Нет? Надо же, какой обманщик…”
— А сами любите поморочить голову знакомым?
— В американском посольстве требуют помимо документов еще и отпечатки пальцев. А мне сказали, что Кваша туда ходил. И я ему звоню и на ломаном русском говорю: “Квартира Кваши? Это вас из посольства беспокоят. К вашим отпечаткам пальцев требуются еще и анализы”.
— Случалось когда-нибудь обижаться на розыгрыш?
— Это не про меня. Хотя иногда все заканчивалось для меня невесело. Однажды на концерте я решила разыграть Аросеву и Державина. На сцене они сидели за столом, с двумя такими тумбами и закрытым со стороны зрителей. Я думаю, залезу под стол, как в коробку, меня будет не видно, и во время их выступления стану Аросеву щекотать. Дело было в Целинограде, и жара стояла под 40 градусов. Поэтому мужчины ходили в сатиновых трусах в цветочек, а мы — в трусах и лифчиках. И на мне еще были золотые босоножки на 15-сантиметровых каблуках. Аросева с Державиным работали сценки, то есть мне предстояло посидеть под столом от силы минут пять. Но они просекли то, что я задумала, и сказали, что будут играть весь концерт без занавеса. Уже через несколько минут я начала тихо сходить с ума: сидеть неудобно, ноги мои длиннющие пришлось подтягивать под подбородок, жара невозможная, голова в столешницу упирается… А Аросева еще и кулаком по столу время от времени стучит. Я находилась в предобморочном состоянии, но вылезти не могла, потому как своим полуодетым видом обязательно шокировала бы публику. Через час я начала под столом поднывать: “Я умираю”. “Ничего, — говорит Державин, улыбаясь залу. — Ты этого хотела”. Дело кончилось тем, что под столом я отсидела полтора часа.
Смейся, паяц!
— Что происходит сейчас? Куда ушел смех? Почему шутки, которые звучат по телевидению, плоские до такой степени, что надо говорить: смеяться после слова “лопата”?
— Время сейчас неоднозначное. Сегодня людей нашего цеха порой кидает из одной крайности в другую. Кто-то все упрощает до такого уровня, что лично мне хочется голову спрятать в плечи. Будучи ученицей Гайдая, Плучека и закончив вахтанговскую школу искрометного юмора, я приучена к иному. Другие пытаются заниматься серьезными вещами, вытаскивать болевые моменты нашей жизни и превращать в сатирические монологи, как в свое время это делали Горин и Хайт, но почему-то получается разве что только у Жванецкого, дай бог ему здоровья. Сегодня время особого жизненного ритма, постоянной спешки, гонки, в которой, как мне кажется, исчезает что-то самое главное, невосполнимое, называющееся душой. Почему сейчас нет Достоевских, Толстых, Пушкиных?.. Прокофьевых, Шостаковичей, Хачатурянов?..
— Сейчас смеются по-другому?
— Да. Все по-другому. Мне кажется, что даже молодые люди сегодня более серьезные и какие-то “нагруженные”.
— Почему не удалось реанимировать “Кабачок “13 стульев”?
— Банально отвечу: его время ушло. Тогда мы были первопроходцами жанра телешоу. Делали смелые миниатюры: дурак-директор, жулик-бухгалтер… Пели западные песни. Умоляли друзей привезти из-за границы пластинки, переписывали и пускали в эфир “их” песни Можно было иначе одеться — юбку покороче, шляпку, что для нашей женщины было из серии нереального. Мне писали: “Дорогая Наталья, пришлите, пожалуйста, мне платье, в котором вы выступали в “Кабачке”, — вам оно, наверное, уже не нужно. В следующем выпуске, я видела, вы были в другом наряде. А еще пришлите парик и ресницы”… И никому не приходило в голову, что кофточка одолжена у одной подруги, а перчатки — у другой всего на один съемочный день.
— Кого бы хотелось сыграть сейчас?
— Умудренную жизнью странную женщину. Пусть это будет мелодрама, кто-то из пьес Оскара Уайльда или Теннесси Уильямса... Но главное — пусть будет...
